Консервативные смыслы русского народничества

Народники-социалисты и консерваторы-монархисты находились по разные стороны баррикад. Причем, в 1905 году речь шла о баррикадах самых настоящих. Однако в плане мировоззрения их сближало очень многое. Поэтому можно рассуждать как о «социализме» монархистов, так и о «консерватизме» народников.

Сходство идей было обусловлено природой русского традиционного общества, из которого в середине XIX века и появились на свет народничество и консерватизм. Они были в оппозиции вестернизированной «петербургской» бюрократии и нарождающемуся (не без поддержки «верхов») капиталистическому укладу.

Разумеется, градус оппозиционности был разный – социалисты занимали намного более радикальные позиции, чем монархисты. Однако, последние тоже проявляли известный радикализм. Так, славянофилы по ряду вопросов стояли на грани анархизма. В своём письме к гр. А.Д. Блудовой один из родоначальников славянофильства И.С.  Аксаков  пишет: «Начало  государство  есть начало принуждения, неволи; начало закона (по Апостолу) – грех. Начало христианства есть освобождение от закона, внутренняя свобода».

Конечно, это было весьма крайнее, для славянофила, суждение, которое сам Аксаков в дальнейшем смягчил. Однако оно показательно само по себе и характеризует настрой всего направления. В целом же, славянофилы твёрдо стояли на почве монархизма, выступая за сохранение самодержавия – при условии создания (точнее даже воссоздания) самобытного представительного учреждения в виде Земского собора.

Поэтому их можно и нужно причислить всё-таки к консерваторам (при этом, сам консерватизм был разным).

 

Навстречу самодержавию

Но вот что интересно, монархизм был присущ  и многим народникам. Конечно, речь идёт об умеренных социалистах, порвавших с революционным прошлым. (Хотя здесь можно вспомнить и о «царистских иллюзиях» А. И. Герцена времен освобождения крестьян.) В историографии существует определение «монархическое народничество», которое используется для характеристики социал-эволюционистов народнического толка – В. П. Воронцова, И. И. Каблица, С. Н. Кривенко, В. С. Пругавина и др. В 1870-е годы они приходят к мысли о надклассовости русского самодержавия, тогда как революционное народничество всегда утверждало, что монархия служит господствующим классам.

В. П. Воронцов считал, что самодержавное государство возникло самостоятельно, а разные привилегированные классы были созданы им как инструменты. И часто это позволяло двигаться вперёд: «Многие из правителей сами возбуждали прогрессивное движение в обществе, сами заботились о распространении идей, которые позже считались опасными. Они действительно были опасны, но не для власти, а для устарелых учреждений, которые впоследствии и были уничтожены соединенными силами правительства и интеллигенции». ¹.

Признание «надклассовости» самодержавия вовсе не означало перехода на сугубо охранительные позиции. Народники-монархисты сохранили свой критический настрой, указывая на угнетение народа самим аппаратом власти.

Бюрократия («медные головы») создала могущественное средостение между народом и властью. И это средостение необходимо уничтожить путем мирных, но, в то же время, решительных преобразований – усиления гласности, общественного контроля и т. д. Чиновничество, по мнению консервативных народников, это не государство, а всего лишь исполнители его функций, которые слишком много на себя взяли. И этих зарвавшихся чиновников следует заменить всесословным земством – самобытным представительным учреждением. Такое земство предстоит построить как на местном, так и на общегосударственном уровне. При этом правые народники весьма опасались буржуазного перерождения монархии, прихода к власти «русской плутократии».

В связи с этим произошёл раскол на «политиков» и «социальщиков». Идеологом первых выступал Н. К. Михайловский, призывавший создать «народную конституцию», ограничивающую не столько власть царя, сколько сдерживающую плутократов. В то же время «социальщики» (И. И. Каблиц, Я. В. Абрамов) призывали «оставить самодержавие в покое» и сосредоточить усилия на удовлетворении непосредственных нужд народа. Любопытно, что свою позицию они обосновывали «народным» характером политики Александра III, защищающего крестьянскую общину.

Итак, налицо некий «левый монархизм», который, впрочем, не имел такого апологетического характера, как монархизм правый. «Легальные народники признавали особую роль царской власти в постепенном насаждении в России элементов правового государства и гражданского общества (кодификация законов, новые суды, местное самоуправление, либеральная печать), но считали эту деятельность недостаточной, а избранный правительством курс на капиталистическую модернизацию страны в корне ошибочным, – пишет Г. Н. Мокшин. – Отношение народников-реформистов к самодержавию было неоднозначным, но в целом далёким от интерпретации его в качестве «творческой и благодетельной» для народа силы (из-за значительных социальных издержек реформ)» ².

 

Народный монархизм

Если легальному народничеству был присущ монархизм, то сами монархисты не были чужды довольно-таки радикальному народничеству. И здесь поражает их близость к народникам-социалистам. Русские правые постоянно говорили о средостении между царской властью и народом, подвергая российскую бюрократию жесточайшей критике.

В 1906 году монархическое Русское собрание объявило себя «непримиримым противником бюрократического строя и неразрывно связанного с ним расхищения самодержавия как недостойными министрами, так и подчиненными им учреждениями и лицами».

Один из идеологов Союза русского народа (СРН) П. Ф. Булацель даже сомневался в законности царского правительства, идущего по пути буржуазных реформ. А представители Воронежского отделения СРН поднимались до вершин обличительного пафоса: «Люди в футлярах – сказать мало. Люди стены – это будет вернее, каменные мешки. Вот в чем наше горе… жизнь как всегда полна запросов, исканий, страданий, требует сочувственных откликов, а заправилы ее – люди стены, каменные, высокие, прочные, массивные и… мертвые к запросам жизни».

Идеологи консерватизма предлагали проекты радикальной дебюрократизации Российской Империи. Так, неославянофил, издатель монархического «Русского дела» С. Ф. Шарапов в своей (запрещенной!) работе «Самодержавие и самоуправление» предлагал ликвидировать бюрократический аппарат: «Бюрократия отжила свой век, опозорила и разорила Россию и вызвала к себе такую ненависть, с которой нам с вами не справиться. Нужно вступать на иной путь. Иной, кроме Царской и Самодержавной, верховной власти в России быть не может. Но под нее нужно подвести совсем иной фундамент. Этот фундамент – широкое самоуправление, которое должно всецело заменить бюрократию. Все будущее России – в земстве, поставленном как первооснова государственного здания».

Всё это, безусловно, перекликается с идеей народников-монархистов, предлагающих устранить чиновничество, заменив его всенародным земством.

 

Против капитализма

Народники считали, что капитализм в насаждается в России искусственно. Это «хилое растение», для которого нет никакой почвы. Условия для полноценного развития капитализма отсутствуют – хотя бы уже потому, что внешние рынки распределены между капиталистическими странами и России здесь делать нечего.

В своей работе «Судьбы капитализма в России» В. П. Воронцов доказывал, что развитие капитализма в империи просто-напросто невозможно. Имеет место быть капитализация отдельных отраслей российской экономики, которая  является «большой игрой в капитализм, нежели проявлением его действительных отношений». Воронцов доказывал, что мы «переняли с Запада все атрибуты и орудия капиталистического производства и меньше всего самое производство» и капитализм в России «вместо того, чтобы приняться за свою специфическую миссию — организацию общественной формы труда — фигурирует в качестве торгового, ростовщического, но не промышленного капитала».

«Воронцов подвергал капитализм критике перво-наперво за игнорирование интересов рабочего «как человека», – отмечает Д. Жвания. – Рост производительности, с точки зрения Воронцова, был выгоден и желателен «прежде всего для группы лиц», руководящих как экономикой, «так и всей историей», ибо «организация нового промышленного строя» видит в рабочем «лишь часть механизма». Сложная организация капиталистической индустрии вела, по словам народника, «к сужению деятельности индивида, к односторонности его развития и основанной  на этом деградации человеческого типа». ³

Русские консерваторы также подчёркивали во многом искусственный характер промышленной модернизации, подвергая критике «механистичность» и этическую несостоятельность отечественного капитализма. Так, монархист В. И. Гурко пытался убедить читателей в том, что фабрика «физически ослабляет человека» и отбивает у него способность к плодотворной трудовой деятельности. Труд ремесленника, лично создающего из исходного материала законченную вещь и проходящего все стадии производственного процесса, действительно повышает его работоспособность и внимание, воспитывает у него любовь к труду. В то же самое время, фабричное производство «не даёт рабочему видеть результат или вернее внутренний смысл производимой им работы». Дело в том, что фабричный рабочий принимает участие лишь в одной, незначительной стадии производства. И такой труд «одуряет его, превращая в часть той машины, за действием которой он должен наблюдать» ⁴.

Ещё более категоричен был П. Ф. Булацель. Он описывал индустриализацию, совершенно не скупясь на чёрные краски: «Тысячи изувеченных и погибших в пламени людей, десятки тысяч потерявших всё своё имущество, стоны и проклятия по адресу машин, убивших в Европе больше народу, чем самые убийственные войны…» (статья «Фабриканты и их соседи»)

Бывший народник и один из ведущих теоретиков монархизма Л. А. Тихомиров указывал на абсурдность такой ситуации, когда на отечественные фабрики везётся завозное сырьё, а собственное, поставляется на заграничные фабрики («Земля и фабрика», 1899). Монархическое «Русское дело» пренебрежительно рассуждало об «отечественной промышленности», развивающейся «за счёт всякого рода бельгийцев и французов».

А составители программы Царско-народного русского общества говорили об искусственности промышленной модернизации в России, оценивая её начальный период следующим образом: «Для воображаемого сбыта захватывались иностранные территории в качестве обязательных рынков, проводились железные дороги по чужим землям, пока не кончилось всё это страшным военным погромом русских сёл и мучительной кровавой смутой внутри страны».

Доставалось и капиталистам, которых подозревали в попытке осуществить буржуазную трансформацию русской монархии. (Подобные подозрения были и у народников-«монархистов».) П.Ф. Булацель клеймил представителей «могущественнейшей буржуазно-капиталистической шайки, которая всеми средствами стремится к власти». ⁵. Под критические высказывания монархиста И. Гофштеттера попали «буржуи всех племен и национальностей, мечтающие о разорении крестьянства» ⁶.  А консерватор П. Н. Семенов презирал капитал за то, что ему «нет дела до правды и справедливости».

Здесь налицо реакция традиционного уклада и присущего ему сознания на развитие уклада капиталистического, стремительного разрушающий все прежние устои. Речь шла о том, как бы сохранить традиционное общество, но только народники-монархисты предлагали более радикальные технологии, выступая «революционерами справа». Однако, такой революционности не были чужды и народники-консерваторы, также подумывающие о «всероссийском земстве», отличным от классического буржуазного парламента.

 

Примирение с капитализмом

Распад традиционного уклада закономерно сопровождался и серьезными подвижками в идеологии. У консервативных монархистов они были сильнее, так как они отличались гораздо меньшей «революционностью» (в отношении капитализма). И это наиболее ярко выразилось в отношении общины. После первой русской революции 1905-1907 годов большинство консерваторов решительно выступили против самобытного института русской общины, бывшего чем-то вроде «клеточки» всего традиционного общества. При этом, многие из них указывали «опасную» близость именно к народникам. Так, правый экономист Н. Н. Зворыкин писал: «Защитники общины, сами того не замечая, тянули за одну веревку с коммунистами». ⁷.

Показательно, что в отрицании общины и возвеличивании фигуры собственника-одиночки монархисты были вынуждены искать аналогии в практике нелюбимого ими Запада, подобно идеологу Постоянного совета объединенных дворянских обществ гр. А. А. Бобринскому, приводившему в пример крестьянские хозяйства Западной Европы. А епископ Митрофан (Краснопольский), один из деятелей фракции правых в Третьей Государственной Думе, прямо признавал, что пора задействовать западноевропейские новшества, расписываясь, в то же время (!) в отрицательном к ним отношении ⁸.

Неонародники (социалисты-революционеры и народные социалисты) держались за общину намного крепче. Особенно здесь усердствовали эсеры, которые на своей Лондонской конференции в августе 1908 года выработали целый комплекс мер, направленных на срыв столыпинской реформы (противодействие выходу из общины, бойкот кулаков и т. д.). Однако по мере разрушения самой общины в рядах неонародников усиливался скепсис и даже разочарование.

«Чем более под вопросом оказывалась судьба общины, тем пристальнее взоры эсеров обращались на кооперацию, – отмечает Н. Д. Ерофеев. – Трудовая кооперация, уверяли они, отвратит крестьян от стихийных неорганизованных выступлений, будет способствовать их организации и накоплению сил. Один из теоретиков партии эсеров по аграрному вопросу, И.И.Фондаминский (И.Бунаков), друг и единомышленник Н.Д. Авксентьева, шел еще дальше и заявлял, что «старая формула народничества; через земельную реформу к кооперации должна быть заменена новой: через кооперацию к земельной реформе». «Общественный грех» народников, недооценивавших кооперацию, должны искупить эсеры, взяв на себя роль идейного вдохновителя и практического вождя кооперативного движения. Лондонской конференцией эсеров кооперация была признана одним из важных направлений в осуществлении эсеровского интегрального социализма» ⁹.

Что же до народных социалистов, находившиеся правее эсеров, то они полностью разочаровались в общине. В 1914 году лидер энесов А. В. Пешехонов писал: «Общинная форма… теперь в одних местах уже разрушена, в других дезорганизована». Она «окончательно надломлена», поэтому «опереться на неё в деле реорганизации местной жизни невозможно».

К 1917 году многие эсеры (правое крыло) склонялись к тому, что вопрос о социалистических преобразованиях, не стоит на повестке дня. Бороться же следует не против капитализма, как такового, но против наиболее хищнических его сторон. Не многим «левее» их был центр, рассматривающий революцию 1917 года как «народно-трудовую» революцию переходного типа, которая должна сохранить частнохозяйственную систему (при создании предпосылок социализации). Они также признавали необходимость союза с либеральными силами ¹⁰.

 

«Странные сближенья»

По сути, большинство эсеров перешло на позиции меньшевизма, согласно которому Россия должна пройти путь капитализма до конца, и только после этого возникнут предпосылки для социалистических преобразований. Считалось, что это ортодоксально марксистская точка зрения, хотя сам Карл Маркс придерживался иных воззрений на судьбы социализма в России. В своём «Письме к Вере Засулич» он писал: «В основе капиталистической системы лежит таким образом, полное отделение производителя от средств производства… основой всего этого процесса является экспроприация земледельцев. Радикально она осуществлена только в Англии. Но все другие страны Западной Европы идут по тому же пути.” («Капитал», стр. 315).

Следовательно, «историческая неизбежность» этого процесса точно ограничена странами Западной Европы. Причины, обусловившие это ограничение, указаны в следующем месте XXXII главы: «Частная собственность, основанная на личном труде… вытесняется капиталистической собственностью, основанной на эксплуатации чужого труда, на труде наёмном». («Капитал», стр. 341). В этом совершающемся на Западе процессе дело идёт, таким образом, о превращении одной частной собственности в другую форму частной собственное. У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность.

Анализ, представленный в «Капитале», не даёт, следовательно, доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвёл на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождении России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития».

В. И. Ленин был ближе к Марксу и к народникам. Он тоже считал, что России вовсе не обязательно проходить через капитализм полностью. По его мнению, достаточно было уже и того, что создано – база для социалистической революции налицо. Это, конечно, не совсем народничество, но всё-таки весьма близко к нему. При этом надо иметь ввиду, что саму аграрную программу народников-эсеров большевики полностью заимствовали и реализовали (тогда как сами эсеры говорили лишь о необходимости подготовки к её реализации).

Важнейшей отличительной чертой эсеровской программы было то, что согласно ей, земля не национализировалась и не раздавалась (продавалась) в частную собственность. Она становилась общенародным достоянием, переходила в руки местного и центрального самоуправления. Сами крестьяне, при этом, наделялись землей на основе принципа уравнительно-трудового распределения. Это был «третий путь» между капитализмом и государственным социализмом. Большевики потом, как известно, склонились к последнему, но вначале они уцепились именно за народническую модель аграрных преобразований. И это говорит о влиянии на них традиционного уклада, да и самого народнического мировоззрения (в самом широком смысле этого слова).

Впрочем, влияние традиционного уклада распространялось не только на марксистов (как в случае с Лениным и большевикам). Ему оказались подвергнуты и многие либералы-западники. И, пожалуй, ярче всего это проявилось в творчестве К. Д. Кавелина, являвшегося одним из идеологов русского либерализма XIX века. Он писал о русской общине как о «драгоценном залоге нашей социальной организации». Кавелин выступал за то, чтобы сохранить этот институт, препятствующий пролетаризации и разорению крестьянства. Одновременно, он категорически возражал против абсолютизации частной собственности, считая необходимым её сочетание с собственностью общественной. Россию будущего они видел неким «мужицким царством», «необозримым морем оседлого, свободного, трудящегося благоустроенного крестьянства, с сильной центральной властью, обставленной высшей интеллигенцией».

Традиции социалистического, народнического либерализма продолжились и в XX веке. Так, М. М. Ковалевский, один из идеологов Партии демократических реформ и Партии прогрессистов, ратовал за надклассовую монархию, которая активно вмешивается в социально-экономическую жизнь страны. Как и Кавелин, он был горячим сторонником сохранения общинного землевладения, причем главной функцией общины Ковалевский считал функцию воспитательную, способствующую укреплению народной солидарности. Он настаивал на том, что «прогресс промышленности может совершаться лишь рядом с прогрессом земледелия». И это положение весьма сближает его с правыми консерваторами.

Во второй половине XIX – начале XX вв. русский традиционный уклад разлагался, но в то же время влиял на течения Модерна, как социалистические, так и либеральные. И это влияние позволяет лучше понять различные трансформации общественно-политической мысли, имевшие место в этот переломный период.