РI: Русская Idea уже обращалась к сюжету взаимоотношений власти и консервативных изданий – на примере одного из самых влиятельных публицистов правления Александра III Михаила Каткова. Герой книги Натальи Черниковой и публикуемой ниже рецензии на книгу Андрея Тесли – князь Владимир Мещерский, издатель газеты «Гражданин» – имеет репутацию человека, влиявшего на русских императоров на протяжении более полувека. Однако, как следует из рецензии, абсолютная преданность власти, в не зависимости от занимаемой ею позиции, а таковые нередко были противоположны друг другу, стала одним из главных ограничителей для Мещерского – как интеллектуально, так и психологически. И это в очередной раз актуализирует вопрос о самостоятельной субъектности отечественного консерватизма, его возможностей формулировать собственную повестку как в тот момент, когда он востребован властью, так и особенно в те моменты, когда он, по сути, обретает статус оппозиционной идеологии.
***
«Если я негодяй – не со вчерашнего же дня я им стал».
кн. В.П. Мещерский – Александру III, 1887 г.
Черникова Н.В. Портрет на фоне эпохи: Владимир Петрович Мещерский. – М.: Политическая энциклопедия, 2017. – 479 с. – (серия: «Люди России»).
Фигура князя Владимира Петровича Мещерского (1839 – 1914) на протяжении последних полутора десятилетий вызывает стабильный интерес со стороны отечественных историков – как специализирующихся в области истории политической мысли, так и таких смежных областей, как собственно политическая история, история журналистики и т.п.
Само по себе данное обстоятельство весьма любопытно – поскольку авторы большинства исследований, посвященных деятельности и воззрениям князя, весьма единодушно признают, что у Мещерского невозможно обнаружить какой-либо целостной политической философии, он не являлся ни оригинальным мыслителем, ни публицистом, чьи работы смогли «пережить свое время» – ныне, если пытаться их перечитать, то приходится чаще всего испытывать не столько разочарование, сколько откровенную скуку. Так, новейший биограф князя, Наталья Черникова, говорит об ограниченности его языка, однотипности и небольшой линейке образов, используемых князем. Лучшим произведением князя, справедливо остающимся в круге современного чтения, являются его «Воспоминания» – но и по ним вполне можно составить впечатления и о слабостях стиля, и о специфике воззрений князя. Он многоречив, сентиментален, противоречит сам себе – причем не в духе сложных парадоксов, а от недостаточного внимания к своей собственной мысли – любит громкие фразы, порывист. В его языке – как публицистическом (не исключая из него и романного, поскольку его художественные тексты оставались по существу своему публицистическими высказываниями, «картинами нравов» и воззрений), так и эпистолярном – мало оттенков, он неизменно переходит из крайности в крайность, и аналогично поступал в отношении людей – то очаровываясь ими до того, что не видел или, по крайней мере, отказывался признавать какие-либо недостатки, то, напротив, представляя едва ли не носителями всех мыслимых грехов.
Склонность говорить и писать быстрее, чем думать, предпочтение непосредственности излияний перед их оформленностью подскажут Алексею Суворину (на тот момент известному фельетонисту «Санкт-Петербургских ведомостей», пишущему под псевдонимом «Незнакомец») дать князю прозвище «князя-точки» – за его программную статью из 2-го номера «Гражданина», в которой тот призовет поставить «точку» реформам. Примечательно, что программная статья появилась только во 2-м номере газеты. Впрочем, передовую статью в 1-м номере князь закончил не менее эффектно, провозгласив: «Довольно слов, мы хотим дела», что в устах профессионального литератора, славящегося своей производительностью, граничащей с графоманством, звучало более чем комично.
Несколько лет спустя Николай Лесков писал Ивану Аксакову, считая сравнение Мещерского с Петром Валуевым, также пробовавшим себя в качестве романиста, неверным: «Я не согласен: у Валуева все-таки более сознания: тоже думает, что он аристократ и может давать концерты на своем красноречии, так что их всем приятно слушать; а этот… Это просто какой-то литературный Агасфер: тому сказано: “иди”, а этому: “пиши”, и он пишет, пишет, и за что ни возьмется, все опошлит. Удивительнейшее дело, что при его заступничестве за власть хочется чувствовать себя бунтовщиком, при его воспевании любви помышляешь о другом, даже при его заступничестве за веру и церковь я теряю терпение и говорю чуть не безумные речи во вкусе атеизма и безверия… Я согласен с Вами, что ему не худо бы “запретить” писать; но еще лучше – нельзя ли его склонить к этому по чести: нельзя ли ему поднести об этом адрес».
И все-таки интерес к персоне князя Мещерского вполне закономерен и справедлив – ведь на протяжении почти половины века он был одной из заметных фигур как в русской публицистике, так и русской политической жизни. Его роль изначально связана с особым положением, достигнутым в молодости – наличием личных, близких связей с молодыми великими князьями, сначала цесаревичем Николаем Александровичем, а затем и с его братьями, в первую очередь с Александром Александровичем, который после кончины Николая в 1865 году стал наследником престола.
Отношения Мещерского с Николаем и, в особенности, с Александром Александровичем никогда не были простыми – более того, выступление Мещерского в качестве издателя собственной газеты, «Гражданина», происходит именно в тот момент, когда прежняя близость с наследником прервалась и наступил разрыв (причиной которого во многом и стали действия князя, связанные с изданием газеты: Мещерский пытался получить для этого средства от наследника). Сам Александр Александрович так характеризовал отношение к себе князя: «чувство несчастной любви к женщине, которая отвечает на нее равнодушием» (стр. 61) – впрочем, подобная характеристика появится позже, а на первых порах Мещерский оказывает существенное влияние на молодого наследника престола, побуждая того с вниманием относиться к собственным мыслям и чувствам, вводя его в романтическую по истокам культуру самонаблюдения и самоотчета, побуждая вести дневник – и посылая ему читать свой собственный. Как нередко бывало и в других случаях с князем, в отношениях с наследником он переходил границу – если в забавах с Николаем Александровичем и другими великими князьями он не берег собственного достоинства, становясь для них объектом временами грубых развлечений, по оценке самих мучителей, то практически одновременно он претендовал на роль ментора, поучающего и наставляющего – право на что видел в высочайшем назначении своего знакомого.
В сближении с Александром Александровичем проявилась характерная черта стратегии выстраивания личных отношений Мещерским – первоначально второму сыну императора князь не понравился и никакой близости между ними не возникло. Мещерский в эти годы сблизился с цесаревичем Николаем Александровичем, к которому был и ближе по возрасту, и представлял интерес как человек весьма необычного опыта – в качестве чиновника по особы поручениям при министре внутренних дел он много ездил по России, охотно делясь своими наблюдениями и соображениями с наследником, а до того успел побывать полицейским чином («стряпчим полицейских дел») – должность весьма редкая для его круга, дававшая ему весьма нестандартный опыт. По кончине цесаревича Мещерский переносит свои отношения на преемника – во многом связывая его памятью о брате, часто апеллируя к нему. Аналогичным образом он будет три десятилетия спустя действовать в отношении нового государя, Николая Александровича, теперь уже отсылая к памяти отца.
Особенность положения Мещерского в том, что ни по происхождению, ни по придворному или бюрократическому статусу он не имел никакого права на подобную близость к цесаревичу и государю – для последнего это был личный выбор, что с одной стороны создавало Мещерскому негарантированность его положения, целиком основанного на доброй воле цесаревича, а с другой – увеличивало его масштаб в глазах окружающих, поскольку данное положение и доступное Мещерскому влияние никак не формализировалось. В биографии князя, написанной Н.В. Черниковой, довольного много места посвящено анализу действительного влияния князя – не пересказывая положений работы, достаточно напомнить общеизвестное, что со времени бракосочетания Александра Александровича с Марией Федоровной оно идет на спад (отчасти из-за того, что цесаревна глубоко не симпатизировала князю, отчасти по причине нежелания Мещерского примириться с её влиянием на цесаревича, стремлением «монополизировать» последнего, что встретит единодушный отпор как со стороны самого Александра Александровича, так и всех других близких к нему лиц, вполне предсказуемо отнюдь не симпатизировавших подобному стремлению князя), а с начала 1870-х произойдет полный разрыв отношений – который Мещерскому удастся, и то лишь отчасти, преодолеть к 1880-м годам.
Публицистическую позицию князя на протяжении всего времени существования «Гражданина» можно свести к положению о безоговорочной поддержке позиции императора – любой, в тот момент, когда сформулирована. Это порождало специфические колебания князя – так, например, в 1881 году он напишет статью в поддержку идеи Земского Собора, поскольку будет уверен Николаем Игнатьевым, что это мнение самого Государя – и будет затем сетовать на обман со стороны министра, в 1905 году, после манифеста 17 октября, будет приветствовать конституцию – пока не убедится в изменении позиции двора.
В этой позиции, надобно отметить, есть своя логика – далекая от чистого оппортунизма: согласно Мещерскому, можно и нужно пытаться переубедить Государя – но публичное высказывание не допускает несогласия. Несогласным и критически настроенным можно быть только по отношению к министрам и прочим правительственным чинам – в той мере, в какой они определяют, влияют или исполняют волю Государя. Впрочем, князь был свободен от последовательности в своих рассуждениях – так, ему присуще понимание самодержавного правителя как правящего, опираясь лишь на свое мнение – им руководит сам Бог (и оттого Мещерский будет торопить Александра III с коронацией, ожидая сошествия на него благодати) – и он пытается наставлять Государя не слушаться внушений.
Основным врагом в рассуждениях Мещерского неизменно выступает «бюрократия» – в ней он готов видеть источник всякой смуты, даже террористы конца 1870-х или революционеры начала века предстают её порождением. В этом плане логика Мещерского вполне неоригинальна – обличениями бюрократии, «средостения», наполнены не только газеты и журналы той эпохи, но и многочисленные приватные бумаги, составленные самыми высокопоставленными сановниками Империи. Интересна же эволюция Мещерского – если в 1860-е – начале 1870-х он вместе со временем готов видеть спасение в развитии «местных сил», самоуправления и т.д., то «к концу жизни неспособность общества к самостоятельной позитивной деятельности вне властного контроля стала для Мещерского аксиомой» (стр. 357). Теперь пути преодоления «средостения» он видит в назначении на высшие посты людей, прошедших службу в провинции, а не выходцев из петербургских канцелярий, в расширении полномочий губернаторов, чтобы они не были связаны мелочной опекой Петербурга и т.п. – как справедливо упрекали его даже другие консервативные публицисты, не говоря о сторонниках противоположных политических взглядов, в его понимании «самодержавие» не получается отличить от произвола – а преодоление «бюрократических» оков в практическом плане выражается в распространении местных своевольцев, связанных лишь столь же неформализованной волей вышестоящих.
Ценнейший аспект нового исследования, посвященного Мещерскому – рассмотрение технической стороны его издательской деятельности. Так, начиная «Гражданин», Мещерский активно советуется со славянофилами, в первую очередь с Ф.И. Чижовым, пытаясь через него получить доступ к капиталам московского купечества (ранее профинансировавшего издание аксаковской «Москвы»). На более раннюю аксаковскую газету Мещерский не только ориентируется сам, но и ориентирует публику, выбирая «за образец» оформления взять газету «День» (стр. 147) – подобие зайдет столь далеко, в плане домашнего, личного издания, что, подобно Аксакову, Мещерский приостановит издание газеты – с мая по август 1872 года «Гражданин» не будет выходить по причине отпуска князя, как о том он уведомит своих читателей (стр. 150). В целом подробный анализ первых лет издания «Гражданина» свидетельствует не только о том, что издатель был довольно далек от позднейших своих консервативных или, скорее, охранительных взглядов, но и что само издание первоначально ориентировалось на круг представлений, близких славянофильству – так, первоначальным принципом подбора сотрудников для издания почиталось знакомство с провинциальной жизнью (напомним, что в аксаковском «Дне» десятилетием ранее в качестве принципиального заявлялся областной отдел), а само понятие «гражданина» расшифровывалось в передовой статье «в смысле труженика для внутренней жизни своего народа, но труженика самостоятельного, в силу свободы уважающего порядок». В письме цесаревичу от 9 октября 1872 года Мещерский, например, писал, торопясь выразить ожидания от будущего царствования (отметим, что временами подчеркнутое обособление наследника от царствующего государя и формирование самостоятельного публичного образа цесаревича – с одновременной демонстрацией своей близости к нему – стало одним из важных конфликтных моментов, в конце концов вылившихся в разрыв отношений между Александром Александровичем и кн. Мещерским):
«Боже Вас сохранить начинать царствование Ваше каким-нибудь конституционным актом, вроде конституции. Тогда Вы и все пропадет! Начало Вашего царствования, дай Бог, чтобы оно было только приготовлением к реформе конституционной, то есть водворением внутреннего порядка и твердости во всех реформах предыдущих. Вам предстоит все споры русского с нерусским решить навеки на окраинах нашего отечества! Это более всякой конституции привлечет Вам любовь и помощь России и Россию укрепит и разовьет вместе с Вашим престолом. Дело это нетрудное: стоит только ввести единообразие законов повсеместно, а на это люди найдутся, и только тогда, когда все славные реформы прежнего времени утвердятся, когда восстановятся земство и суды, когда земство получит действительную хозяйственную силу, когда все национальные вопросы решатся твердо и неуклонно в пользу России, только тогда Вам будет возможно приступить к созыву представителей всего государства для обсуждения вопроса о государственной реформе. Без нее Вы можете начать и долго царствовать, но с нею начать значит погубить все царствование!»
Мещерский как издатель, автор и журналист вызывал более чем серьезные трудности для цензуры – поскольку его значение и влияние были неформальными и, следовательно, трудноопределимыми, то для ведомства, отвечавшего за печать, отношения с ним и к нему оставались неопределенными. Так, в 1896 году, когда «Гражданин» получил третье предупреждение и, в силу закона, должен был отныне подвергаться предварительной цензуре, министр внутренних дел Иван Горемыкин не пожелал брать на себя цензурирование издания князя, – и в итоге, после трехнедельной приостановки газета продолжила выходить бесцензурно. Еще за девятнадцать лет до этого в подобной ситуации оказался предшественник Горемыкина, А.Е. Тимашев, которому начальник Главного управления по делам печати В.В. Григорьев доносил, что по рассмотрению последнего номера «Гражданина» Совет по делам печати пришел к выводу, что «кн. Мещерский есть особого рода юродивый, для которого не писаны законы, назначенные для здравомыслящих», а потому Совет пребывает «в полном недоумении» (стр. 260 – 261).
Такое положение вещей весьма предсказуемо порождало отношение к Мещерскому высшей бюрократии – воспринимая в большинстве случаев весьма негативно сам факт существования подобного лица, с неопределенным кругом влияния, и возмущаясь его «безответственными высказываниями», высокопоставленные лица зачастую старались иметь с князем хорошие или, по крайней мере, терпимые отношения – не только в расчете использовать его влияние, но и стараясь не нажить в нем врага. Возвращаясь к ранее поднятому вопросу о «влиянии» князя, следует отметить, что вопреки весьма ограниченной трактовке, даваемой Н.В. Черниковой, ключевым был сам неофициальный, неформальный доступ к монарху – если император далеко не всегда прислушивался к словам Мещерского, то для влияния в глазах сановной публики было вполне достаточно того, что голос Мещерского был одним из тех, которому государь позволял звучать рядом с собой и к которому время от времени склонял свой слух.
Особое внимание обращает стремление Мещерского выйти на рынок изданий «для народа», обеспечивая политическое воспитание массового читателя – так, в 1888 году он предпримет издание газеты «Русский», а с 1894 по январь 1896 года будет издавать газету «Русь», назначив невиданно низкую подписную цену – в 3 рубля и в 4 с почтовой пересылкой. Примечательно, что именно эти проекты будет закрыты в первую очередь после того, как Николай II откажет Мещерскому в продолжении субсидии на издательскую деятельность. Последнего момента следует коснуться подробнее – Н.В. Черникова последовательно демонстрирует, что объем субсидий, получаемых Мещерским, был весьма ограничен, да и сами они были далеко не регулярны. В данном случае мы имеем дело с характерной чертой общественного пространства Российской империи – центральное правительство действовало в его рамках, опираясь в основном на традиционные средства, слабо и неохотно задействуя новый инструментарий. Так, когда в министерство Дмитрия Толстого зайдет речь о выделении средств для поощрения прессы (очередное возрождение идеи создания «рептильного фонда», по аналогии с практикой II Империи, в это время в качестве образца замененной бисмарковской Германией), то, к удивлению начальника Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистова, озвученная шефом сумма будет равняться лишь 20 тысячам рублей – впрочем, сам Феоктистов, по крайней мере в мемуарах, будет полагать, что подобная практика и вовсе неверна – целесообразная при конституционном правлении, она может действовать лишь развращающе в самодержавной монархии. Субсидии играли значительную роль в изданиях Мещерского – так, только благодаря им он сумел в 1887 году преобразовать «Гражданин» в ежедневное издание, однако сам он неизменно стремился встроить их в систему личных отношений. Показательно, что в 1896 году, когда субсидия была отменена, он был, в первую очередь, обижен указанием, что последний год она выплачивалась МВД, а не была личным пожертвованием Государя – именно в последнем ракурсе он желал рассматривать все подобные выплаты, как государев дар, а не административное распоряжение по ведомству.
В итоге перед нами замечательно и, как ни удивительно, с сочувствием и симпатией написанная на богатом материале биография князя – человека, умевшего прощать всякую обиду себе со стороны своего властителя, не считавшего нужным отстаивать свое достоинство перед ним, понимавшего честь лишь по нисходящей, но ничего не значащей перед Государем, нынешним или будущим, не устававшим славословить его – и способного опорочить любого из слуг его. Государи весьма различно относились к Мещерскому – но ни Александр III, ни Николай II, при всех колебаниях, никогда окончательно не лишали его своей милости, а сам он имел один неизменный принцип – поклонение власти как таковой. Как писал он еще довольно молодым человеком: «Кто уничтожает принципы и основы семейного быта, тот подрывает основы общества; кто подрывает основы общества, тот разрушает основание государства; кто разрушает принципы, тот уничтожает почву, родящую и воспитывающую людей для государства» – редкий случай, когда государство столь открыто заявляется в качестве высшего – не оно необходимо для общества, а общество для него – мораль необходима, потому что без нее государства не будет. Но и в этом поклонении «государству» не остается ничего незыблемого, кроме самого монарха – в конце концов хоть и не отвечающего взаимностью на эту влюбленность, как писал Александр Александрович, но не могущего не ценить это обожание и по-своему привязываться к возлюбленному, чтобы, по словам императрицы Александры Федоровны, ценить такого «помощника и советчика, как был старик Мещерский».
