В новое и новейшее время Франция стала чем-то вроде политической лаборатории. За двести с небольшим лет, прошедших со дня взятия Бастилии, здесь синтезировали и опробовали на себе едва ли не все возможные разновидности современных политических режимов. Конституционная монархия образца 1791 и 1830 гг., ее чуть более авторитарный вариант от 1814 г., военная диктатура под видом монархии в исполнении Наполеона I, либеральная империя его племянника и целый «веер» республик с большими или меньшими полномочиями парламента и президента. Сменявшие друг друга режимы практически перепахали общественное поле. Различные социальные группы испытывали периоды подъема и упадка, а вместе с ними возрождались и угасали те идейно-политические течения, которые выражали их взгляды на мир.
За эти два столетия французские консерваторы, по крайней мере, дважды переживали звездный час. В первый раз они триумфально вернулись во власть в обозе союзных войск в 1814-1815 гг. Им, казалось, благоприятствовало все – и усталость населения от чреды непрерывных войн, и разочарование интеллектуальных элит в бунтарских идеях просветителей, и общее стремление закончить, наконец, французскую революцию. Однако новые хозяева жизни, как известно, ничего не забыли и ничему не научились. Их фиаско в 1830 г. было закреплено революцией 1848 г., которая, декретировав всеобщее избирательное право для мужчин, казалось, навсегда лишила консерваторов шансов на реализацию их заветной мечты – возрождения старой Франции в том виде, в каком в 1789 г. ее настиг революционный вихрь.
Тем не менее, история дала им еще один шанс. Невозможно сказать, по какому пути пошла бы история Франции, да и всей Европы, если бы летом 1870 г. Наполеон III не ввязался в совершенно необязательную для себя войну с бисмарковской Пруссией. Вторая Империя представляла собой во всех отношениях оригинальное социально-политическое образование, которое, начав свою эволюцию военной диктатурой, постепенно развилось в некую разновидность конституционной монархии. Либеральная империя вполне успешно шла по пути формирования политического консенсуса и медленно, но верно создавала для себя задел легитимности, «переваривая» те общественные силы, которые до сих пор находились в состоянии непримиримой вражды, идущей со времен революции. Ее ахилессовой пятой была обычная для бонапартистских режимов страсть к внешнеполитическим авантюрам. Поражения во франко-прусской войне буквально снесли властную конструкцию, сооруженную Наполеоном III. На ее месте возник вакуум, который быстро заполнили консерваторы.
Однако второе хождение французских консерваторов во власть, которое можно с некоторой долей условности датировать 1871-1879 гг., закончилось столь же бесславно, как и первое. Сформированное в феврале 1871 г. Национальное Собрание, призванное заключить мир с немцами и принять новую конституцию страны, на 2/3 состояло из монархистов, избранных в сельских округах крестьянским большинством страны. Наличных голосов ему с лихвой хватало для восстановления в стране монархии и учреждения новой политической системы. Тот факт, что консерваторам это не удалось, явился их вторым крупнейшим провалом после 1830 г. Формально причиной их неудачи являлись фракционные разногласия: орлеанисты, сторонники конституционной монархии по типу июльской 1830-1848 гг. не смогли договориться с легитимистами, поддерживавшими старшую линию Бурбонов и все еще тяжело переживавшими крах Старого порядка. В этой связи часто рассказывают историю о том, как Генрих Бурбон отказался от предложения орлеанистов принять в качестве флага нового королевства триколор.
Третьего шанса консервативному реваншу история уже не дала. Возникшая на руинах Империи Третья Республика пустила глубокие корни. Постепенно она выстроила прочные демократические институты, вернула «Марсельезу» в качестве государственного гимна и день взятия Бастилии в качестве национального праздника. Одновременно она открыла путь наверх представителям так называемых «новых слоев» – средней и мелкой буржуазии, которая впервые начала существенно влиять на формирование политических элит страны. Республика одержала верх в борьбе с католической церковью, проведя атаку на конгрегации, а в 1905 г. приняв закон об отделении церкви от государства. Единое обязательное начальное светское образование положило конец власти священников и влиянию провинциальных консервативных элит на умы молодого поколения. Наконец, дело Дрейфуса 1897-1906 гг. нанесло удар по последнему оплоту консерваторов – армии и ее офицерскому корпусу.
К началу XX в. политический потенциал французского консерватизма оказался практически ликвидирован. Республика закрепилась всерьез и надолго, а на лидирующие политические позиции в ней постепенно выходили представители секуляризированной буржуазии. Вплоть до Первой мировой войны призрачная надежда на возвращение консерваторов во власть сохранялась. Широко, в том числе и среди убежденных республиканцев, циркулировало мнение, что Республика не сможет вести войну в силу особенностей своего политического устройства. Накануне 1914 г. социалист Марсель Самба говорил по этому поводу: «Сохраните мир или посадите на трон короля!». Считалось, что система с разделенной политической ответственностью, лишенная властного и символического центра, не сможет аккумулировать силы нации для борьбы. Однако война не подтвердила эти опасения.
Консервативные взгляды стали вновь популярны уже в совершенно новых исторических условиях, и их носителями выступали уже совсем иные социальные группы. Начавшийся в 1920х гг. процесс медленного распада Третьей Республики под грузом ее собственным внутренних противоречий сопровождался возрождением того дискурса, который в XIX в., как правило, озвучивали пострадавшие от революции дворяне и деятели церкви. Но по сути новый антиреспубликанизм представлял собой иное социальное явление эпохи бунтующих масс. Его распространение и временная победа в годы Второй мировой войны имеет лишь косвенное отношение к судьбам французского консерватизма. Говоря о его исторических перипетиях впору задаться другим вопросом: каковы же причины поражения французских консерваторов в XIX в.? Ордонансы Карла X, спровоцировавшие революцию 1830 г., и памятные споры о флаге сорок лет спустя – это лишь проявления более глубоких явлений.
Рассуждая о природе американской демократии, один из выдающихся французских консерваторов Алексис Токвиль подчеркивал особую важность фактора так называемой «точки отсчета» – истоков политической системы и соответствующей культуры. В случае с Северной Америкой такой точкой отсчета являлось ее заселение пилигримами-пуританами. Точкой отсчета социально-политической истории современной Франции является Революция конца XVIII в. Именно через ее призму следует рассматривать все общественные процессы, в том числе становление и упадок консерватизма как политического течения. После 1789 г., а в еще большей степени после 1794 г., французский консерватизм находился в глухой обороне. Английские консерваторы предлагали стране конструктивную повестку дня в духе Славной революции 1688 г. Для их германских единомышленников таким источником стало объединение страны «железом и кровью» в 1871 г. Французы же оказались пленниками прошлого.
Легитимисты, которые в постреволюционных условиях, отталкиваясь от идей Жозефа де Местра и Луи де Бональда, предлагали просто перевести часы истории на сто лет назад, заведомо ставили себя в проигрышное положение. Произошедшие в стране изменения были необратимы. Требования возвращения Старого порядка не могли вызвать в обществе никакой другой реакции, кроме возмущения. В то же время те умеренные консерваторы, которые это понимали, оказывались едва ли не изгоями. Такая судьба постигла Ф.-Р. Шатобриана. Попытка встать на позиции 1789 г. и с их стороны посмотреть на будущее страны рассматривалась как святотатство. В этом состояла фундаментальная причина неудачи обоих хождений консерваторов во власть в 1815 и 1871 гг. За отказом Генриха Бурбона принять трехцветное знамя скрывалось не просто эстетическое чувство. Он выражал глубинный протест против наследия революции, травма которой оказалась настолько сильна, что давала о себя знать через 80 лет после взятия Бастилии.
Впрочем, было бы некорректно говорить в этой связи о некоей коллективной вине консерваторов. Их отношение к революции не являлось неким сознательным выбором. Его задавала историческая логика и сама политическая культура, созданная взрывом конца XVIII в. Этот взрыв на десятилетия, если не на века, разделил политическую Францию на два враждующих лагеря, между которыми практически не оставалось места для нейтральной полосы. Те, кто, как Шатобриан, пытался на ней закрепиться, в конечном итоге были вынуждены вообще уйти из политики. На противоположном от консервативного фланге кипели такие же страсти, и если правые требовали перевести стрелки часов истории на сто лет назад, то левые предлагали вообще забыть старую Францию как страшный сон. Эти две силы отрицали саму легитимность друг друга, не признавали за оппонентом права на существование.
Вероятно, единственным шансом консерваторов на политический успех был возможный союз с теми, кого можно условно отнести к лагерю умеренных либералов. В XIX в. их наиболее ярким представителем выступал Франсуа Гизо, после 1830 г. вышедшие на первые роли в руководстве страны. «Доктринёры», как они сами себя называли, действовали согласно формуле «революция разрушила то, что можно было разрушить, но не создала всего того, что нужно создать». Они отрицали наиболее радикальные руссоистские максимы, вызывавшие острое неприятие у консерваторов, в частности императив суверенитета нации. Сторонники Гизо противопоставляли ему идею «суверенитета разума», согласно которой политическими правами обладали лишь те, кто по своим талантам и способностям к этому предрасположен. Цензовая система, существовавшая во Франции после 1830 г., строилась в соответствии с этой логикой.
«Доктринёры» критиковали демократию и этим вполне могли бы привлечь консерваторов. Аристократы хотели вновь обрести тот социальный статус, который у них отобрала Революция. Гизо утверждал, что это можно сделать и в новых условиях без демонтажа завоеваний последних десятилетий. В постреволюционной Франции аристократы оставались общественной элитой, наиболее обеспеченной и образованной, и именно им «суверенитет» разума отдавал фактическую власть в стране. Фактически об этом Гизо говорил Токвилю, который на страницах своего трактата «Старый порядок и Революция» сокрушался по ушедшей в небытие эпохе аристократической вольности. Аристократия, утверждал он, является, прежде всего, общественной элитой, первенствующее положение которой сохраняется и в новой Франции. Следует отбросить старый взгляд на реальность и посмотреть на нее через новую призму.
Однако консервативному блоку во Франции не суждено было сложиться. Политическая культура противостояния неизменно давала о себе знать. Вместо поддержки линии Гизо аристократы после 1830 г. взяли курс на борьбу против него, причем в противостоянии «золотой середине» политические антагонисты даже шли на ситуационное взаимодействие. Образовавшийся в парламенте карлистско-республиканский блок легитимистов и республиканцев выбивал почву из-под ног Гизо и во многом способствовал тому, что в 1848 г. режим оказался бессилен против очередного революционного катаклизма. Та же установка в духе «все или ничего» лежала в основе поведения легитимистов после 1871 г. Она во многом и определила их поражение.
Возможным центром консервативной консолидации могла бы стать церковь. Собственно, именно такую роль она взяла на себя в таких культурно близких Франции странах как Испания или Италия. Однако французский случай имел целый ряд особенностей. Здесь опять-таки необходимо учитывать «точку отсчета». Католическая церковь, наряду с аристократией, являлась главным проигравшим в результате революционных преобразований. Революция не только лишила ее собственности. Заставив священников присягать на верность государству, она покусилась на самостоятельность самого института церкви. Поле для компромисса, таким образом, практически исчезало. Попытки консервативно-республиканского синтеза на религиозной основе предпринимались в XIX в. неоднократно. Еще в годы Реставрации с этой идеей выступала группа деятелей политического католицизма во главе с Фелисите Ламенне. Но каждый раз логика политического противостояния диктовала свою волю, тем более что папский Рим также выступал с непримиримых позиций. Ламенне в конечном итоге был вынужден порвать с католицизмом.
В конце XIX в. политическое окно ненадолго приоткрылось перед французскими консерваторами. В 1891 г. папа Лев XIII выпустил энциклику Rerum novarum, которая обозначила отход Рима от курса на жесткую борьбу против наследия Революции. Открылась дорога для примирения французских католиков с республикой. Люди, пришедшие к власти после 1870 г. и видевшие своими глазами трагедию Парижской Коммуны, опасались нового революционного взрыва не меньше, чем монархической реакции. «Республика, – заявил в 1871 г. Адольф Тьер, – будет консервативной или не возникнет вовсе». Парламент Третьей Республики был разделен на две палаты, дабы избежать появления нового Конвента. Пост президента во многом походил на позицию короля, который правит, но не управляет. Эти консервативные институты стали объектом постоянных нападок слева. Буланжистский кризис середины 1880х гг. чуть было не привел к государственному перевороту.
Именно на этом этапе новые республиканские элиты и вчерашние монархисты осознали, что защита существующего порядка – в их обоюдных интересах. С начала 1890х гг. начался процесс «Присоединения» (Ralliement) французских консерваторов к республике. Неформальным лидером нового движения стал вчерашний клерикал аристократ Альбер де Мен. Встраивание консерватизма в ткань республики, формирование на его основе полноценной политической партии и отдельного течения в общественном мнении, которое бы участвовало в обсуждении публичных вопросов, но при этом признавало легитимность нового строя, имело большие перспективы и, несомненно, благотворно повлияло бы на все историческое развитие Франции. Но обстоятельства сложились иначе.
Дело Дрейфуса, потрясшее страну на рубеже веков, привело к очередной, гораздо более мощной общественно-политической поляризации Франции. Едва не вылившееся в прямое гражданское противостояние, оно положило конец «присоединению» и вновь противопоставило консервативные силы республике. Офицерский корпус, один из оплотов консерваторов, оказался полностью дискредитирован. Церковь окончательно ушла из общественной жизни. Республиканский радикализм стал, по сути, основой легитимности политического строя. Консерватизм отступил в область литературы и искусства. Видные французские писатели рубежа XIX-XX вв. поднимали тему культурных корней, преемственности поколений, верности своему дому и традициям. В общественной дискуссии консерваторы активно выступали за административную децентрализацию страны. По их замыслу, она должна была вырвать старые провинции с их своеобразным укладом из-под политического и культурного гнета Парижа. До сих пор именно французская централизация приводила к тому, что революционная столица диктовала свою волю всей стране.
В политическую повестку дня эта проблематика проникала через черный ход. Она практически не артикулировалась на официальном уровне. Во многом именно такая ситуация привела к тому, что традиционные лозунги консерваторов подхватили массовые антисистемные силы, вышедшие на авансцену после Первой мировой войны. В социальном плане новый дискурс не имел ничего общего с дворянским консерватизмом. Он не оставлял камня на камне от республиканизма, но в виде альтернативы ему предлагал не возвращение в золотой век, а совершенно иное социальное устройство. Во Франции этот массовый национализм не получил широкого распространения, в то время как за ее пределами аналогичные лозунги сформировали ткань фашистской идеологии. Однако Вторая мировая война нанесла мощный удар именно по консервативному дискурсу как таковому. Ценности религии, семьи и родины, казалось, навсегда ушли из жизни секуляризированного французского общества, которое после 1945 г. по большей части голосовало за левые партии. Тем не менее, консерватизм вернулся в совершенно новой ипостаси. Голлистский синтез смог, наконец, совместить его с республиканизмом. Современная Франция – это далеко не консервативная страна. Однако идеи Шатобриана и Токвиля нашли в ней свое место.
