Всякая пристойная игра представляет собой упражнение для ума
Николай Кузанский, De ludo globi
Каждое крупное спортивное событие уровня олимпиады или чемпионата мира/Европы по футболу традиционно вызывает шквал обоснованной и не очень критики – как со стороны широкой (неспортивной) общественности, так и со стороны высоколобых интеллектуалов. В чем только при этом не обвиняют спорт, спортсменов и просто его любителей! Но основное обвинение обычно заключается в том, что современный спорт как социальный феномен не «аутентичен», что он является лишь эрзацем, суррогатом, подменой и компенсацией чего-то «настоящего», от которого он как раз и отвлекает – привлекая, завлекая и развлекая людей бессодержательным и сформатированным «режиссерами» зрелищем.
Главной мишенью этих разоблачений, естественно, стал футбол – этот спорт №1, давно превратившийся в феномен глобальной массовой культуры. Причем отчасти вполне понятное возмущение тем, что огромное число людей по всему миру – в том числе взрослые и успешные! – раз в 4 года на целый месяц утрачивают интерес к чему-либо, кроме беготни 22 великовозрастных оболтусов по зеленой лужайке за одним единственным мячом, характерно не только для российской общественности и блогосферы. Под огонь подобной критики на Западе попал и ЧМ-2014, проходящий в эти дни в Бразилии: как в «продвинутых» лево-либеральных, так и в «замшелых» реакционно-консервативных кругах там сегодня можно услышать разговоры о том, что «any growing interest in soccer is a sign of nation’s moral decay» и т.п.
По наблюдению Мартина Гессманна, автора остроумной книги «Философия футбола», вся современная критика этого вида спорта основана на посылке, что футбол не просто подменяет собой нечто действительно значимое и «подлинное», но, по сути, является симулякром того, что само давно следует выбросить на свалку истории. Так, в глазах одних критиков футбол стал эрзацем религиозной веры: ведь если в рамках традиции Просвещения религия была не чем иным, как «опиумом для народа», то сегодня в качестве ее секуляризированной версии предстает именно футбол – столь же затуманивающий человеческий разум в интересах «сил общественной и культурной реакции». А, по мнению других разоблачителей, футбол стал эффективным средством отвлечения масс от реальных социальных проблем в эпоху разложения классового сознания. Третьи, же считают, что футбольный дискурс выступает изощренной инсценировкой национальной мобилизации, например, визуализируя в виде сборной страны некую воображаемую «нацию», которой в действительности не существует…
Здесь мы остановимся именно на том аспекте футбола, что связан с позитивным национальным самосознанием, в том числе в рамках так называемого «банального национализма», поскольку существует ряд исторических кейсов, подтверждающих значительный социально-психологический и мобилизационно-стабилизирующий потенциал совместного опыта положительного переживания в рамках спортивных «мега-событий» типа ЧМ. Здесь достаточно вспомнить общеизвестную историю о «бернском чуде»: речь идет о той уникальной роли, которую спорт вообще и футбол в частности сыграли в послевоенном национальном самосознании немцев. Известный американский культуролог немецкого происхождения Ханс Ульрих Гумбрехт в этой связи даже называет первое завоевание немцами титула чемпиона мира 4 июля 1954 года в Берне «символом конца послевоенного периода» в Германии, после которого ФРГ окончательно превратилась в «нормальную» западную страну. Примерно то же самое значение для Японии десятилетием позже имели XVIII Летние Олимпийские игры 1964 года в Токио: во-первых, это была первая олимпиада, проводившаяся в Азии, а во-вторых – на ней крайне успешно выступила японская команда, занявшая 3-е место в медальном зачете (уступив лишь спортивных сверхдержавам – США и СССР).
Возвращаясь к случаю послевоенной Германии, обратим внимание на некоторые общественно-политические и национально-культурные импликации, связанные с выступлениями футбольной сборной этой страны. Впервые допущенная к участию на чемпионате мира 1954 года в Швейцарии (в ЧМ-1950 в Бразилии ФРГ не участвовала из-за связанных с войной санкций), немецкая национальная команда ехала на него, по словам историка спорта Вольфганга Берингера, в роли «двойного аутсайдера»: с одной стороны, немецкие футболисты были представителями презираемой всеми страны-поджигателя войны. Более того, некоторые игроки сами служили в вооруженных силах Третьего рейха и после его военного поражения успели побывать в плену у союзников. Ко всему этому, команду возглавлял Зепп Хербергер, являвшийся в 1936-1942 годы «рейхстренером» сборной нацистской Германии…
Примечательно, что во время исполнения национального гимна в честь команды-победителя восторженные немецкие болельщики исполняли также запрещенную первую строфу («Deutschland, Deutschland über alles, über alles in der Welt…). Как воспоминает Х.-У. Гумпрехт, он тогда сразу понял, что «произошло что-то знаменательное, изменившее весь мир вокруг. Взрослые прыгали и распевали торжественную песню со словами, которых он никогда до этого не слышал…». Возвращение команды на родину превратилось в триумфальное шествие – праздничные мероприятия были организованы на каждом вокзале, через который проезжали чемпионы мира. Все это придало неожиданной победе поистине символического измерение реабилитации» или, если угодно, «возвращения» «немцев как великой европейской нации в семью культурных народов. Благодаря этому реабилитационному эффекту, с этого времени спорт высших достижений вообще и футбол в особенности представляют собой ментальное пространство, на которое многими бундесбюргерами, прежде всего – мужчинами, проецируются традиционные «немецкие добродетели»: высокая техника, дисциплина, прилежание, командная игра, готовность бороться до конца (игры) и т.д. Поэтому в «эмоциональном бюджете» немцев футболу отводится поистине уникальное место.
Эта выдающаяся победа капитана команды Хельмута Рана и его партнеров впервые после окончания Второй мировой войны предоставила Германии как нации основание заслуженно гордиться собственным успехом в важнейшей для культурной Европы области спорта №1. Здесь примечательно то, что, действуя в рамках «английской забавы», немцам удалось стать лучшими в мире в важнейшей символической сфере спортивного превосходства, где – в отличие от логики войны – имеется уникальная возможность победить всех соперников, получив при этом признание с их стороны в качестве сильнейших по праву, а не по праву сильного. Рискну предположить, что для многих современных немцев этот момент по-прежнему является парадигматическим: идеология успеха (нем. Leistung означает успех, достижение, результат) может быть легитимирована только в рамках более широкого дискурсивного поля взаимного признания со стороны достойных уважения соперников…
Кстати, своеобразной «инверсией» этого опыта немецкого «примирения со своей нацией» стала первая встреча советских футболистов в 1955 году с командой ФРГ – действовавшим обладателем Кубка мира. Нападающий сборной СССР Анатолий Ильин рассказывал потом о чрезмерной политической накачке со стороны спортивных и партийных функционеров, а Л.И. Яшин в своих «Записках вратаря» вспоминал о ежедневных визитах в команду различных руководителей, «один другого главнее», повторявших: «Вы обязаны победить сборную ФРГ!». Нужно пояснить, что к этому моменту (21 августа 1955 года), дипломатические отношение между Советским Союзом и Западной Германией еще не были установлены, и в лагерях еще находились немецкие военнопленные, освобожденные лишь после визита канцлера К. Аденауэра в СССР осенью того же года («аденауэровская амнистия»)…
Можно спорить о том, как долго продолжалось состояние этой победной эйфории у немцев и какой социально-психологический эффект она произвела в долгосрочном плане. Но одно бесспорно: в 1954 году в Германии футбол впервые стал площадкой национальной репрезентации. Как пишет известный социолог спорта Гунтер Гебауэр, тогда это не могло длиться продолжительное время, поскольку сама мысль о том, что футбол может представлять страну, имеет шанс быть положительно воспринятой лишь при определенных (и очень значительных) изменениях общественной структуры: игра может воплощать национальный характер лишь в том случае, если она является страстью подавляющего большинства населения, прежде всего мужского, и при этом принимается всеми социальными группами в стране, а не только верхами или, наоборот, низами. По его мнению, это состояние полной «футболизации» Германии наступило уже в семидесятые годы, когда немецкая сборная во второй раз завоевала Кубок мира на чемпионате мира 1974 года, впервые проходившем в самой ФРГ.
Второе чемпионство вновь вызвало в стране настоящую футбольную эйфорию. В результате всеобщего интереса к футболу эта игра – в рамках общего процесса культурных изменений – смогла сокрушить монополию высокого искусства (опера, музыка, театр) на официальное признание внутри страны и на ее репрезентацию вовне. Этот момент был зафиксирован в произведениях таких мастеров, как П. Хандке, В. Вендерс и др., которые сами были страстными болельщиками, что непосредственно нашло отражение в их творчестве.
Стоит ли говорить, что третья победа сборной ФРГ на ЧМ-1990 в Италии стала кульминацией национальной эйфории, вызванной падением Берлинской стены и последовавшим объединением страны. Этот успех еще больше усилил позиции тех, кто видит в немецкой футбольной истории «двойной пас» – как со стороны собственно футбола, так и со стороны политики.
Как и любое другое общество позднего модерна/постмодерна, немцы пытаются обнаружить в национальном спорте, каковым, несомненно, для них является футбол, отражение собственных представление о самих себе – естественно, в конкуренции с другими ведущими (спортивными) нациями. Восприятие конкурентов через призму футбола также укладывается в оптику национальной мифологии, в которой резко отличаются образы и стили своего и чужого действия. Таким образом, в этой футбольной стереотипизации себя и Другого, при которой активно используются национальные жизненно-стилевые различия, ценности, мифы и чувства, происходит тесное переплетение сфер спорта и политики, как бы против этого не выступали сторонники политкорректного тезиса о необходимости их строгого разделения.
Можно пойти еще дальше и, как некоторые социологи (М. Мосс), выдвинуть тезис, что овладение определенной социальной моторикой является первым опытом участия человека в «своем» обществе. А отсюда недалеко до популярных представлений о существовании «национальных моделей» игры в футбол, которые также являются очень яркой визуализацией существования наций. Их существование вполне доказуемо на протяжении длительного времени, а их исторический генезис – вполне объясним. Конечно, речь идет не о «природно-данных» или «естественных» различиях в образе, технике и эмоциональности игры, а скорее о самодисциплинировании в рамках коллективной «заботы о стиле», к которой игроки приобщаются во время своей спортивной социализации. Так, в конечном счете, и возникает то, что называют «национальным стилем игры», характерным для определенных этнокультурных групп. Например, в мире, помимо упоминавшегося немецкого, также хорошо известны английский, итальянский и бразильский стиль игры в футбол. Ведь для каждого болельщика с определенным стажем очевидны национальные предпочтения той или иной сборной: одна команда делает ставку на единоборства, вторая – на технику, у третьей – футбол вообще превращается в танцевальное искусство. Существуют различия и по множеству других критериев – свободная импровизация или домашние тактические заготовки, индивидуализм или командная игра, открытый футбол или контролируемая игра на результат. Все эти параметры и критерии делают возможным массу абсолютно неповторимых комбинаций, позволяющих определить национальную принадлежность играющей команды, даже не видя титров на экране телевизора…
В этом смысле футбол можно даже считать концентрированным выражением национального духа и, как мы видели, тела – своеобразной национальной репрезентацией par excellence. Ведь, как точно заметил выдающийся социальный теоретик Норберт Элиас, «увлечение футболом – как и разочарование в нем – является очень удачным примером психосоциальной матрицы нашей жизни».
Так что, – несмотря на всю критику, – болеем за наших!
