Некоторое время назад случайно попался мне на глаза роман Ивана Тургенева «Отцы и дети». Конечно, когда – то мы его «проходили» в школе. Осталось что-то в памяти, но в основном смутное и скучное. А теперь открыл его на случайном месте (случайностью оказался ключевой эпизод – спор Базарова с братьями Кирсановыми) и оказалось, что это невероятно интересное и вполне современное произведение. Текст был прочитан заново за два дня и с упоением.
Много рецензий было написано по поводу романа. Безусловно, современников очень интересовали характеры персонажей и в них они пытались понять замысел автора. Именно в этом ключе написана, пожалуй, самая известная рецензия, ставшая хрестоматийной, и принадлежащая перу Дмитрия Писарева. Недавно на сайте «Русская идея» появилась «современная» рецензия на этот же роман – «За базар ответил». Хотя, серьёзной рецензией это вряд ли можно назвать. Скорее, это упражнение в словесной эквилибристике и владении слогом (что, надо отдать должное, было проделано виртуозно). Но, на мой взгляд, ни тот, ни другой вариант не приблизил их авторов к пониманию сути того, о чём хотел сказать Тургенев. Поэтому попробую изложить своё видение.
***
Когда-то Дэн Сяопина спросил один западный журналист, что он думает об исторических итогах Великой французской революции. Дэн Сяопин тогда ответил: «Рано ещё итоги подводить». С тех пор ответ «великого Дэна» не потерял своей актуальности. Да и вообще, «лицом к лицу лица не увидать», а потому события ушедшего прошлого рельефнее видятся потомкам, нежели современникам. Тем более, когда речь идёт о событиях на переломах эпох.
Принято считать, что это роман «о конфликте». О конфликте старого и нового, о смене поколений. Но это в корне не верно. Это не роман-противостояние, а роман-созерцание. Тургенев был свидетелем смены эпох – старую традиционную, венцом которой был «николаевский период», меняла эпоха реформ Александра II. Это мы сегодня, донельзя пресыщенные кровавой и изменчивой историей ХХ-го века, воспринимаем «эпоху реформ», как некие детские упражнения. Для много же вековой абсолютистско-феодальной России реформы Александра II были подлинной революцией. И именно тогда появились и были заложены многие тенденции в русском обществе, которые оперились и дали себя знать позднее. Но Тургенев не мог всё это предвидеть. Он лишь наблюдал. Видел ростки новых смыслов, новых персонажей, новых тенденций и всего лишь попытался запечатлеть их, дав тем самым массу поводов для обсуждений и толкований. Это как весенний рост травы. Ещё вокруг комья земли, грязь и лужи, но солнце уже пригревает, и трава пробивается наружу. Там земля мягкая, и росток пошёл быстрый и сильный; там земля тверже – и росток еле пробивается; а там и вовсе лежит камень – и кривой и чахлый стебелёк вынужден ещё долго пробивать из-под земли себе дорогу к солнцу. Слабые, кривые, бесформенные ростки расталкивают землю и появляются на поверхности. Но что из них разовьётся ? Чертополох или роза? И разовьётся ли вообще что-нибудь?
Попробуем и мы вслед за Тургеневым понаблюдать за тогдашней трансформацией русского общества и с высоты прошедших лет определить последствия.
«Отцы и дети» были написаны в 1860-1861 годах – самое начало и самый пик великих реформ. Действие в романе (хотя по масштабу произведения это, конечно же, повесть, но если принято считать повесть романом, то пусть …) происходит летом 1859 года. Совсем недавно, всего одиннадцать лет назад, Европа сотрясалась от революционных бурь. Промышленная революция, развитие естественных наук, возрастание роли буржуазии – европейское общество требовало перемен. Но европейский феодализм смог выстоять благодаря русскому военному вмешательству. Казалось, что это теперь надолго. Однако невозможно остановить потребность модернизации общества. В 1851-м году городское население Англии впервые превысило число сельских жителей и с тех пор это отношение только увеличивается. Недолгий период восстановления монархии во Франции вновь приводит к республиканской, а затем и императорской форме правления. Здесь важно отметить, что «императорская Франция» не тождественна «монархической Франции». Императорская власть это вариант техно- и автократии, попытка централизации усилий для преодоления, как сковывающих развитие феодально-родовых общественных отношений, так и республиканских сиюминутных политических устремлений.
В России же, только что казавшейся монолитно-незыблемой, разом происходят два события – смерть императора Николая I и тяжелейшее поражение в Крымской войне. Всему обществу было очевидно, что эти два события ментально связаны между собой. Поражение в войне было обусловлено системными проблемами общества – глубочайшее социально-родовое расслоение, фаворитизм, коррупция, сверхцентрализация принятия государственных и экономических решений, тотальный полицейский контроль и отсутствие институциональной основы для свободного развития гражданского общества. Это можно сравнить, как если бы Россия в тот период находилась одновременно в эпоху предшествующую Великой французской революции и первые годы после смерти Иосифа Сталина. Началась «александровская оттепель». И вот это-то бурление страстей, идей, лиц, надежд и разочарований Тургенев и отразил на страницах своего произведения.
Посвящение романа Виссариону Белинскому – это прямой отсыл к главному герою. Базаров и есть Белинский. Причём почти автобиографически – оба они сыновья военных, а позже земских лекарей. Но, конечно же, не в лекарском происхождении суть, а в «новых идеях», олицетворением которых был в то время «неистовый Виссарион». Тургенев как бы помещает его внутрь российского общества и, сталкивая с теми или другими персонажами, выявляет их суть. Позднее этот приём появится у Фёдора Достоевского в «Идиоте». Князь Мышкин – это Базаров наоборот. Оба они возвращаются к себе в родные края после долгого отсутствия, оба несут в себе идеи и образы, разительно отличающие их окружающих, и именно на этом контрасте и строится всё повествование.
Итак, что же нам высветил «неистовый Базаров» в русском обществе в эпоху великих перемен ?
Первым в романе появляется описание «человека новейшего поколения».
«– Что, Петр, не видать еще? — спрашивал 20-го мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками.
Слуга, в котором все: и бирюзовая сережка в ухе, и напомаженные разноцветные волосы, и учтивые телодвижения, словом, все изобличало человека новейшего, усовершенствованного поколения, посмотрел снисходительно вдоль дороги и ответствовал: “Никак нет-с, не видать”.
И чуть позднее: «Петр, который в качестве усовершенствованного слуги не подошел к ручке барича, а только издали поклонился ему, снова скрылся под воротами.»
Именно в слове «усовершенствованный» и скрывается отношение автора к этому типажу. Это одновременно и презрение, и чувство опасности. Презрение от явной пошлости и опасность от запаха гнилостности души, для которой нет ничего святого, кроме собственного эгоизма.
А вот это из другого романа, но как всё схоже ! «Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был напротив надменен и как будто всех презирал». «Зато прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал сам щеткой свое платье неизменно по два раза в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало.»
Позже он глубоко и всерьёз воспримет идею «если Бога нет, то всё дозволено», возьмёт в руки нечаевский топор и убьёт ради счастья будущих поколений своего отца – своё прошлое. Затем мы встретим его «начальником подотдела очистки Москвы и от котов и прочих бродячих животных», в том числе и от буржуев. Но это будет потом. А пока «слуга, из чувства приличия, а может быть, и не желая остаться под барским глазом, зашел под ворота и закурил трубку».
Дальше-больше. Кроме «усовершествованного слуги» появляются «усовершенствованные мужики.» Крепостное право ещё не отменено, но все понимают, что к этому всё идёт. Нравы упростились, стимул принуждения почти пропал, а экономический стимул работы на самого себя ещё не появился. И вот сцена:
«Петр, — прибавил он и протянул руку, — это никак наши мужики едут?
Петр глянул в сторону, куда указывал барин. Несколько телег, запряженных разнузданными лошадьми, шибко катились по узкому проселку. В каждой телеге сидело по одному, много по два мужика в тулупах нараспашку.
— Точно так-с, — промолвил Петр.
— Куда это они едут, в город, что ли?
— Полагать надо, что в город. В кабак, — прибавил он презрительно и слегка наклонился к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но тот даже не пошевельнулся: это был человек старого закала, не разделявший новейших воззрений.
— Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь к сыну. — Не платят оброка. Что ты будешь делать?
— А своими наемными работниками ты доволен?
— Да, — процедил сквозь зубы Николай Петрович. — Подбивают их, вот что беда; ну, и настоящего старания все еще нету. Сбрую портят. Пахали, впрочем, ничего. Перемелется — мука будет.»
Впоследствии «крестьянский вопрос» появляется в повествовании ещё не раз с разными вариациями, но с одинаковой сутью.
«Николай Петрович глянул на него из-под пальцев руки, которою он продолжал тереть себе лоб, и что-то кольнуло его в сердце… Но он тут же обвинил себя.
— Вот это уж наши поля пошли, — проговорил он после долгого молчания.
— А это впереди, кажется, наш лес? — спросил Аркадий.
— Да, наш. Только я его продал. В нынешнем году его сводить будут.
— Зачем ты его продал?
— Деньги были нужны; притом же эта земля отходит к мужикам.
— Которые тебе оброка не платят?
— Это уж их дело, а впрочем, будут же они когда-нибудь платить.
— Жаль леса, — заметил Аркадий и стал глядеть кругом.
<…> Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей — и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами… “Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы… но как их исполнить, как приступить?..”
И еще. «Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова. Он молча отворил дверцу коляски и отстегнул фартук тарантаса.»
И наконец, финальный аккорд. Тургенев сводит Базарова (Белинского) напрямую с мужиками и пытается заставить их поговорить между собой – «трибуна и борца за свободу» с теми, за чью «свободу» он борется .
«Иногда Базаров отправлялся на деревню и, подтрунивая по обыкновению, вступал в беседу с каким-нибудь мужиком. “Ну, — говорил он ему, — излагай мне свои воззрения на жизнь, братец: ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России, от вас начнется новая эпоха в истории, — вы нам дадите и язык настоящий, и законы”. Мужик либо не отвечал ничего, либо произносил слова вроде следующих: “А мы могим… тоже, потому, значит… какой положен у нас, примерно, придел”. — “Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир? — перебивал его Базаров, — и тот ли это самый мир, что на трех рыбах стоит?”
— Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, — а против нашего, то есть, миру, известно, господская воля; потому вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику.
Выслушав подобную речь, Базаров однажды презрительно пожал плечами и отвернулся, а мужик побрел восвояси.
— О чем толковал? — спросил у него другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. — О недоимке, что ль?
— Какое о недоимке, братец ты мой! — отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, — так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?
— Где понять! — отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба они принялись рассуждать о своих делах и нуждах. Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового…»
Собственно, именно так в последующей российской истории и произошло со всеми начинаниями «народников» и «чёрнопередельцев». Смотрел на них народ как на шутов гороховых, и лишь земельные реформы Петра Столыпина пришлись ему по душе. Но Тургенев, конечно же, знать этого не мог. Он лишь увидел новый росток жизни и описал его доступными средствами.
***
Формальный конфликт романа приходится на отношения Базарова и Павла Петровича Кирсанова. Кирсанов – типичный представитель родовой аристократии, гордящийся своей породой и ничем не занимающийся в жизни. Когда-то он был красавец-гусар, блистал в свете, покорял женщин, но несчастная любовь, да ещё и с тайной, достойной слезливых женских романов, навсегда выбила его из седла, и теперь он посвятил всю оставшуюся жизнь смакованию этой былой и несчастной любви. С ливрейным слугой, накрахмаленными тугими белыми воротничками, руками усыпанными перстнями он комично смотрится посреди деревенских мужиков, не платящих оброк и по ночам загоняющих свою скотину пастись на барские луга. Но ему самому кажется, что он – хранитель устоев и традиций, в то время как Базаров – ниспровергатель их. Удивительны их разговоры. Каждый из них говорит о своём и совершенно не слышит другого. Разговоры беспредметны и бесцельны, но эмоциональны. Спор их раскручивается ассоциативно, без какой-либо связи со смыслом, сказанным другой стороной. Они лишь реагируют на эмоции и всё более и более ненавидят друг друга. Они как две параллельные прямые – проходят рядом друг с другом и никогда не пересекаются.
О чём же они спорят? «О судьбах Родины» вестимо. Каждый их них мнит себя её знатоком и защитником. Каждый считает, что именно за ним правда. Но если у Базарова хоть есть какие-то мысли социального плана, то у Кирсанова вовсе нет ничего. Ему просто не нравится, что кто-то, недостаточной, по его мнению, родовитости, имеет своё взгляд на Россию и высказывает его открыто и независимо. Пожалуй, вот эта вот спесивость политической и экономической элиты общества и была самым ненавидимым явлением русской жизни. Именно эта вековая аристократическая спесь и вызвала ту ярость и озлобление Гражданской войны. Тургенев очень тонко почувствовал это и вызвал Базарова и Кирсанова на поединок. И хотя никто не погиб на дуэли, но всё же, видимо, Тургенев не чувствовал никакой будущности за Кирсановым, а оттого и поставил ему диагноз: «Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца… Да он и был мертвец.»
Конечно же, в романе умирает не Кирсанов, а Базаров. И это тоже символично. Нигилист (от латинского nihil – ничто) не может нести в себе никакого развития. Кроме отрицания и ниспровержения нужно за душой иметь ещё что-то. Необходимо предложить обществу новые идеи, мысли, действия в конце концов. А у Базарова этого ничего нет. С одной стороны, он страдает завышенным самомнением, а с другой – ничего из себя не представляет. Из благородных порывов души, пытаясь быть чем-то полезным России, он выбирает для себя самый незаметный и самый малозначимый путь – удел земского врача. Это монашество и послушание, но никак не путь трибуна и революционера. Фактически Базаров расписывается в том, что он попросту не понимает Россию и то, что для неё нужно сделать, а потому и уходит, не оставив после себя никакого следа или нового ростка. Таким образом для Тургенева идеи Белинского и его сподвижников были пустозвонством, колоколом (как не вспомнить герценовский «Колокол»), который гудел сам по себе.
Есть ещё пара любопытных персонажей, открытых Тургеневым в эпоху перемен.
Они шли к себе домой от губернатора, как вдруг из проезжающих мимо дрожек выскочил человек небольшого роста, в славянофильской венгерке, и с криком: “Евгений Васильич!” — бросился к Базарову.
— А! это вы, герр Ситников, — проговорил Базаров, продолжая шагать по тротуару, — какими судьбами?
— Вообразите, совершенно случайно, — отвечал тот и, обернувшись к дрожкам, махнул раз пять рукой и закричал: — Ступай за нами, ступай! У моего отца здесь дело, — продолжал он, перепрыгивая через канавку, — ну, так он меня просил… Я сегодня узнал о вашем приезде и уже был у вас… (Действительно, приятели, возвратясь к себе в номер, нашли там карточку с загнутыми углами и с именем Ситникова, на одной стороне по-французски, на другой — славянской вязью.) Я надеюсь, вы не от губернатора?
— Не надейтесь, мы прямо от него.
— А! в таком случае и я к нему пойду… Евгений Васильич, познакомьте меня с вашим… с ними…
— Ситников, Кирсанов, — проворчал, не останавливаясь, Базаров.
— Мне очень лестно, — начал Ситников, выступая боком, ухмыляясь и поспешно стаскивая свои уже чересчур элегантные перчатки. — Я очень много слышал… Я старинный знакомый Евгения Васильича и могу сказать — его ученик. Я ему обязан моим перерождением…
Аркадий посмотрел на базаровского ученика. Тревожное и тупое выражение сказывалось в маленьких, впрочем, приятных чертах его прилизанного лица; небольшие, словно вдавленные глаза глядели пристально и беспокойно, и смеялся он беспокойно: каким-то коротким, деревянным смехом.
— Поверите ли, — продолжал он, — что когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! “Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!” Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
— Кто такая? — произнес нехотя Базаров.
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, emancipee в истинном смысле слова, передовая женщина. Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
… Дом Авдотьи Никитишны (или Евдоксии) Кукшиной, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
— Это вы, Victor? — раздался тонкий голос из соседней комнаты. — Войдите.
Женщина в чепце тотчас исчезла.
— Я не один, — промолвил Ситников, лихо скидывая свою венгерку, под которою оказалось нечто вроде поддевки или пальто-сака, и бросая бойкий взгляд Аркадию и Базарову.
— Все равно, — отвечал голос. — Entrez {Войдите (франц.).}.
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос. На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: “Здравствуйте, Victor”, — и пожала Ситникову руку.
— Базаров, Кирсанов, — проговорил он отрывисто, в подражание Базарову.
— Милости просим, — отвечала Кукшина и, уставив на Базарова свои круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик, прибавила: — Я вас знаю, — и пожала ему руку тоже.
Базаров поморщился. В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось спросить у ней: “Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?” И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят — нарочно, то есть не просто, не естественно.
В Ситникове и Кукшиной без труда угадываются будущие революционеры-разночинцы. Это будущие Желябовы и Засулич, Троцкие и Бухарины. «Бумажные души. От лакейства всё это», – как характеризовал их Достоевский в «Бесах». Студенты, не окончившие учёбы, нахватавшиеся поверхностных и несистематических знаний, но взявшиеся за переустройство общества. Полуинтеллигенты, образованщина. Но надо отдать должное, что этот социальный слой оказался очень живуч в России. Сегодня подобные персонажи массово заполняют блогосферу. Они много пишут, много выступают, и самое удивительное, что знают и судят абсолютно обо всём: от футбола до управления государством. Они в один и тот же момент знают как правильно организовать науку, образование и медицину в стране до того как вести внешнюю политику и решать национальные проблемы. Удивительно, что при всех своих талантах они не могут организовать даже обычной башмачной мастерской.
Что особенно удивляет в «Отцах и детях» с высоты сегодняшнего дня так это то, насколько праздный образ жизни ведут его герои. По целым дням они беззаботно гуляют, разговаривают на отвлечённые темы, ходят посреди дня друг к другу в гости, а если уж отправляются кого-то навестить в другой город, то не менее как на две недели. Конечно, и тогда уже начались смущения умов по поводу не совсем нормальности существования подобного образа жизни. Отголоски первых ростков будущего лозунга «кто не работает да не ест!» мы видим в разных вариантах.
«Встав с постели, Аркадий раскрыл окно — и первый предмет, бросившийся ему в глаза, был Василий Иванович. В бухарском шлафроке, подпоясанный носовым платком, старик усердно рылся в огороде. Он заметил своего молодого гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:
— Здравия желаем! Как почивать изволили?
— Прекрасно, — отвечал Аркадий.
— А я здесь, как видите, как некий Цинциннат, грядку под позднюю репу отбиваю. Теперь настало такое время, — да и слава Богу! — что каждый должен собственными руками пропитание себе доставать, на других нечего надеяться: надо трудиться самому. И выходит, что Жан-Жак Руссо прав».
Поначалу и Базаров кажется человеком дела. «Видел я все заведения твоего отца, — начал опять Базаров. — Скот плохой, и лошади разбитые. Строения тоже подгуляли, и работники смотрят отъявленными ленивцами; а управляющий либо дурак, либо плут, я еще не разобрал хорошенько.»
Но затем весь его задор уходит в свисток, и кроме нигилистского брюзжания ни к чему не ведёт. Именно это первоначальное впечатление о нём как о деловом человеке и влечёт к Базарову Одинцову. Красивая женщина 29 лет является в романе тем типом людей, про которых принято говорить self made. Дочь «известного красавца, афериста и игрока, который, продержавшись и прошумев лет пятнадцать в Петербурге и в Москве, кончил тем, что проигрался в прах и принужден был поселиться в деревне» (характеристика её отца удивительно напоминает характеристику Павла Петровича Кирсанова …) получила своё состояние, выйдя замуж за «некоего Одинцова, очень богатого человека лет сорока шести, чудака, ипохондрика, пухлого, тяжелого и кислого, впрочем, не глупого и не злого». Но в отличие от многих особ Одинцова не только не растранжирила упавшее на неё с неба богатство, но и проявила явно деловую жилку.
«Время (дело известное) летит иногда птицей, иногда ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает — скоро ли, тихо ли оно проходит. Аркадий и Базаров именно таким образом провели дней пятнадцать у Одинцовой. Этому отчасти способствовал порядок, который она завела у себя в доме и в жизни. Она строго его придерживалась и заставляла других ему покоряться. Все в течение дня совершалось в известную пору. Утром, ровно в восемь часов, все общество собиралось к чаю; от чая до завтрака всякий делал что хотел, сама хозяйка занималась с приказчиком (имение было на оброке), с дворецким, с главною ключницей. Перед обедом общество опять сходилось для беседы или для чтения; вечер посвящался прогулке, картам, музыке; в половине одиннадцатого Анна Сергеевна уходила к себе в комнату, отдавала приказания на следующий день и ложилась спать. Базарову не нравилась эта размеренная, несколько торжественная правильность ежедневной жизни; “как по рельсам катишься”, — уверял он: ливрейные лакеи, чинные дворецкие оскорбляли его демократическое чувство. Он находил, что уж если на то пошло, так и обедать следовало бы по-английски, во фраках и в белых галстухах. Он однажды объяснился об этом с Анной Сергеевной. Она так себя держала, что каждый человек, не обинуясь, высказывал перед ней свои мнения. Она выслушала его и промолвила: “С вашей точки зрения, вы правы — и, может быть, в этом случае, я — барыня; но в деревне нельзя жить беспорядочно, скука одолеет”, — и продолжала делать по-своему. Базаров ворчал, но и ему и Аркадию оттого и жилось так легко у Одинцовой, что все в ее доме “катилось как по рельсам”.»
Прямота суждений Базарова, увлечённость его естественными науками кажется Одинцовой признаками деловитости и его самого. Они подолгу вместе гуляют, беседуют, ищут пути друг к другу. Но Одинцова ошиблась. Базаров просто в неё влюбился. Страстно и безумно. В то время как она искала совершенно другого – партнёра в жизни и в делах. Объяснение Базарова отталкивает её, и они расстаются.
Деловая, хваткая business-woman Одинцова – это тоже новый тип человека, появившийся на заре «александровских реформ». Она хорошо знает, что она хочет от жизни. В будущем она вновь выходит замуж за высокопоставленного правительственного чиновника. Его статус и её деньги позволяют им обустроить свою жизнь как успешное предприятие. Конечно, никакой любви там нет, но они оба и не стремятся к этому. Это будущая Васса Железнова. Это нарождающаяся буржуазия, которая явно нравится Тургеневу. Именно в ней, а не в Базарове-Белинском видит он будущее России. И её присутствие при последних минутах сознания умирающего Базарова ясно говорит об этом.
«Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Базаров положил руку на лоб.
Анна Сергеевна наклонилась к нему.
— Евгений Васильич, я здесь…
Он разом принял руку и приподнялся.
— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. — Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…
Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.
— И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь… темнота…»
Наш проект осуществляется на общественных началах. Вы можете помочь проекту: https://politconservatism.ru/
