Рубрики
Размышления Статьи

Германия или Европа

Именно Новалис олицетворяет собою подлинную альтернативу тому негативному сценарию, по которому чьими-то умелыми руками был направлен путь «хабермасовской» Европы. Чтобы сойти с него сейчас и спасти то, что еще можно спасти в Европе, потребуется возвращение не к парадигме Бисмарка, а именно к парадигме Новалиса

РI в разговоре о судьбе германского консерватизма обращается к мнениям разных представителей российского консервативного сообщества, точка зрения которых не обязательно совпадает с позицией редакции. С нашей точки зрения, Европа Отечеств, на которую ориентировались и Бисмарк, и Де Голль, и которую сегодня отстаивает Национальный фронт во Франции, больше отвечает консервативным установкам современной России, чем любой восстановленный на правых началах европейский Рейх, который едва ли будет склонен видеть не только в нашей стране, но и в славянстве равноправного союзника. Тем не менее, новая статья историка и нашего постоянного автора Максима Медоварова заслуживает серьезного обсуждения, особенно накануне референдума в Великобритании, рискующего стать спусковым механизмом процесса распада нынешней, как выражается автор, «хабермасовской», Европы.

***

Когда в 1799 году Новалис написал свой небольшой трактат, буквально ошеломивший его друзей и ставший одни из поворотных пунктов в немецкой мысли, у него не было никакого заглавия. Лишь в 1826 году, в посмертном издании трактат окончательно получит название «Христианство, или Европа». При этом для русского читателя следует специально оговорить, что в немецком языке под слово Christenheit имеется в виду именно западная цивилизация в границах тех стран, которые пережили католическое средневековье (французский аналог этого слова – chrétienté), а не христианская религия (нем. Christenthum, франц. christianisme). Православный Восток, включая Россию, относится к Christenthum, но никогда – к Christenheit.

Новалис предельно точно обозначил проблему на рубеже двух веков, в момент, когда доживала свои последние годы старая Германия мелких феодальных княжеств и городов, упраздненных «медиацией» при Наполеоне и уже не восстановленных Венским конгрессом. Новалис выступил со своим панегириком европейскому культурному единству католического средневековья, со своей горькой инвективой националистическим силам эпохи Реформации, уничтожившим это единство, со своим пророчеством о будущем воссоединении Европы на другой основе – тоже христианской, но уже не буквально повторяющей средневековые формы.

«Новалис озадачил своих слушателей, выступив провозвестником европейской идеи», – указывает Владимир Микушевич, подчеркивая как политическую, так и эзотерическую сторону трактата (Новалис прикровенно намекал на создание общеевропейской сакральной монархии). Окружение поэта из числа йенских романтиков на тот момент, в 1800 году, не могло воспринять такие идеи, будучи все еще сильно предубежденными против католицизма, а Шеллинг в это время и вовсе был вольнодумцем и едва ли не атеистом.

Пройдет время, и почти все они, от Фридриха Шлегеля и Адама Мюллера до того же Шеллинга, воспримут отвергнутую поначалу программу Новалиса и встанут на сторону католического традиционализма.

Novalis-1
Новалис (Фридрих фон Гарденберг) умер в возрасте неполных 29 лет

Выступление Новалиса несколько опередило свое время в Германии, хотя в целом отвечало потребностям эпохи и прозвучало в нужный момент, подтолкнув тенденции к переосмыслению судеб Европы. Неслучайно оно оказалось созвучно одновременным размышлениям Жозефа де Местра, сыгравшим аналогичную роль для франкоязычного мира. Однако налицо и различия.

Немецкие земли располагаются в центре Европы и буквально со всех сторон окружены потенциально или актуально враждебными соседями. И при этом на протяжении веков все немецкие земли не входили в состав единого государства. Строго говоря, формально все они с X–XI веков до 1648 года были частью Священной Римской Империи, но даже в лучшие времена императоры фактически не обладали полнотой власти над всей своей территорией. После 1648 года такие важные исторические немецкие земли, как Нидерланды и Швейцария официально получили независимость от Империи, сама она превратилась в рыхлый фантом, а пограничные западные княжества и города одно за другим поглощались Францией Бурбонов (Эльзас поэтапно во второй половине XVII века, Лотарингия в 1766 году).

Уже в XVII веке возникают немецкие патриотические общества, боровшиеся за единую национальную культуру и очищение языка от галлицизмов. В XVIII веке, однако, Просвещение приносит в Германию идеи крайнего космополитизма и галломании, сочетавшиеся с пренебрежением к национальным традициям. Речь идет не только о Канте или Лессинге, но также и о Шиллере и Гёльдерлине, о чем сейчас часто забывают.

В противовес им рождается немецкая патриотическая мысль («Патриотические фантазии» Мёзера появились гораздо раньше французской революции, так что терминологический приоритет здесь все-таки у немцев), отстаивавшая неприкосновенность местных исторических традиций, и здесь прямая цепь преемственности шла от Юстуса Мёзера и Франца Гемстергейса, от Гамана и Гердера к Новалису и далее к «исторической школе права» и позднему романтизму, под знаком которых пройдет вся первая половина XIX века, когда эти националистически настроенные немцы будут диктовать моду в Шотландии (Карлейль, Джордж Макдональд) и Дании (Грундтвиг), во Франции (мадам де Сталь) и России (Жуковский, ранний Гоголь). Само по себе это обстоятельство кажется парадоксом: как чисто немецкие «народнические» идеи смогли стать явлением даже не европейского, а мирового значения?

Ответ на этот вопрос коренится всё там же, где находился нерв трактата Новалиса. Для всех немцев этой эпохи было дорого наследие славного немецкого средневековья, но по разным причинам. Для одних оно было дорого потому, что было именно немецким и даже специально «тевтонским», противопоставленным Риму и романским, а также славянским народам. Из этой программы вырос «малогерманский» национализм, ориентированный в особенности на Пруссию.

Для других оно было дорого потому, что являлось христианским, средневековым и общеевропейским, и уже во вторую очередь – потому, что в Германии оно сохранилось вплоть до XIX века гораздо лучше, чем у ее соседей. Такой подход был, прежде всего, традиционалистским и консервативным, а потом уже националистическим, а потому чаще всего примыкал к «великогерманскому» направлению (хотя и не всегда – тот же Новалис в своих «Фрагментах» считал возможным начать восстановление идеальной метафизической монархии с Пруссии, а вовсе не с Австрии).

Оба подхода родились в огне освободительной войны против Наполеона в 1813 году, однако если для первых это была война этнического характера за государство, где «каждый француз будет называться врагом и каждый немец – другом» (слова из самого первого немецкого общенационального гимна Эрнста Морица Арндта, включавшего в состав его идеальной Германии даже Швейцарию, оторванную от Германского союза по итогам Венского конгресса 1815 года), то для вторых это была война за традиционные европейские ценности против разрушительного нигилизма французской революции и наполеоновского кодекса.

Именно с этой точки зрения следует оценивать деятельность Бисмарка по объединению германских земель. Бисмарк был учеником прусских традиционалистов братьев Герлахов, которые видели судьбы Пруссии исключительно в общеевропейской перспективе союза консерваторов всех стран. Однако Бисмарк, учитывая реалии новой эпохи, предпочел отказаться от идеологического консервативного союза и ограничиться созданием «малой» Германской империи, в состав которой не вошли ни австрийские, ни швейцарские немцы, ни Нидерланды, ни Лихтенштейн, ни Люксембург, а перспективы немецких колонистов в Восточной Европе и Прибалтике и вовсе оставались непроясненными.

Неудачная борьба Бисмарка с католической Церковью (Kulturkampf) при том, что и с лютеранскими общинами отношения были не совсем безоблачные, существенно подорвала потенциальную консервативную базу режима Бисмарка. Тактически он достиг своей цели: если в первой половине XIX века немецкий национализм, требовавший упразднить традиционные монархии в пользу единого национального государства, был знаменем мятежных либералов (современный гимн Германии был создан именно ими, причем Фаллерслебен написал его в эмиграции на британской территории!), то теперь немецкий национализм всех оттенков прочно привязал себя к бисмарковскому Рейху.

Характерно, что в оппозиции к Бисмарку оказался царствовавший всего сто дней император Фридрих III, сочетавший политический либерализм с идеей о переформатировании Германской империи Рейха в подобие Первого Рейха с широкой самостоятельностью отдельных королевств и торжественным венчанием императора (последняя такая католическая церемония, как известно, прошла при коронации императора Франца в 1792 году, а в Германской империи 1871 года ее не было).

С другой стороны, проявлением самой серьезной идейной оппозиции Бисмарку на католическом Юге стала опера Рихарда Вагнера «Парцифаль», написанная при содействии баварского короля Людвига II (в чьей загадочной гибели злые языки также обвиняли германского канцлера). Если у Новалиса Клингзор был, в общем-то, положительным персонажем, то у Вагнера он превращается в отрицательного героя, наделенного чертами Бисмарка, в то время как противостоящий ему Парцифаль во многом схож с Людвигом II.

Людвиг II
Баварский король Людвиг II – прототип Вагнеровского Парцифаля?

Повторимся: тактически Бисмарк выиграл и у внутренней оппозиции, и у соседних стран. Однако стратегически он потерпел поражение. Превратив Германию (пусть даже в союзе с Австро-Венгрией) не в идеологического, а в геополитического и национального врага Франции и России, он встал на скользкий путь, который неизбежно вел к Первой мировой войне. И хотя в ходе войны немецкие войска одержали впечатляющие победы почти на всех фронтах, а после серии договоров получили в свое неограниченное распоряжение для экономической эксплуатации не только оккупированные территории Бельгии, Северной Франции и Российской империи, дойдя даже до Ростова-на-Дону и Крыма, но и всю Австро-Венгрию, Балканы и Турцию, Германия в 1918 году надорвалась.

Произошла катастрофа. Какие же уроки были извлечены из нее?

Все направления в немецком консерватизме «веймарской» эпохи были нацелены на вполне справедливый реванш и новое национальное объединение. Однако они по-разному подходили к вопросу о месте будущей Германии в Европе и в мире. Те, кто делал упор на расовую теорию, возвеличивая якобы «братские» для немцев народы (англичан, голландцев, скандинавов), принижая «латинскую» и славянскую «расы», привели Германию к катастрофе и самоубийственной политике национал-социализма. Их противники – от правоконсервативного Шпенглера до лево-националистических Штрассера и Никиша – заявляли об общеевропейской перспективе, но достаточно вяло – даже у них традиционная вражда к Франции, Англии и другим соседям являлась более приоритетной задачей, чем все еще смутное видение будущего переустройства мира. Пожалуй, даже молодой Эрнст Юнгер не был исключением из этого правила (чего нельзя сказать о послевоенном Юнгере).

Освальд Шпенглер, впрочем, совершенно справедливо считал, что о победе Германии можно будет говорить только в случае внешнеполитического успеха, на который нацисты, по его мнению, были просто неспособны. Аналогично и Эрнст Никиш сразу же назвал приход к власти Гитлера проклятием и катастрофой для Германии. Почему это было именно так, стало ясно после 1940–1941 годов, когда немцы в той или иной мере оккупировали большую часть Европы. Правые движения в разных странах чаще всего приветствовали их приход и сокрушение прежних либеральных «плутократических» правительств, однако вместо Европы равноправных наций с правыми правительствами их ждали все «прелести» немецкой оккупации, основанной чаще всего на грабеже и голом насилии.

На Нюрнбергском процессе Герман Геринг говорил: «Я часто заявлял, что смотрю на Францию как на завоеванную область, хотя пока что мы её только оккупировали. Когда-то всё это выглядело значительно проще. Тогда всё это называли разбоем. И это соответствовало формуле: забирать то, что завоевали. Теперь формы стали более гуманными. Несмотря на это, я имею намерение грабить, и грабить эффективно».

Неудивительно, что часть правых в других странах встала на путь Сопротивления – это не только де Голль, но и старый германофоб Шарль Моррас, который в своем узком французском шовинизме представлял собой зеркальную копию своего врага Гитлера. Но гораздо показательнее судьба большинства европейских правых – тех, кто так или иначе сотрудничал с немцами, пытаясь изменить курс властей Третьего Рейха.

Юлиус Эвола, начав с воодушевленной пропаганды не этнического (национального), а имперского господства над миром трех традиционных империй – Германии, Италии и Японии, оказался в грубой форме отстраненным от влияния на какие-либо политические решения в нацистском и фашистском режимах. Это тем более показательно, что Эвола детально разработал программу «имперского федерализма», сулившую широкую самостоятельность даже восточноевропейским и балканским странам (даже чехам!).

В Норвегии, где Квислинг был вовсе не заурядным «предателем», как часто считают, а вполне самостоятельной и трагической фигурой, отстраненной от реальной власти рейхскомиссаром Тербовеном, 84-летний Кнут Гамсун был вынужден пойти даже на очень резкий личный разговор с Гитлером 26 июня 1943 г., открыто бросив ему в лицо обвинения в насаждении немецкой националистической политики и безуспешно пытаясь убедить фюрера перейти к осуществлению единого европейского курса на основе создания самостоятельной и сильной Норвегии без германского диктата.

Даже в Бельгии считавшийся наиболее преданным Гитлеру Леон Дегрелль внезапно отошел от него, как только речь зашла о покушении Германии на самостоятельность его страны. Дегрелль использовал лозунг восстановления Бургундского государства – равно как и Гиммлер, но с противоположным содержанием этого понятия. А его близкий соратник Пьер Дэй в 1942 году чудом сумел провести через тиски немецкой военной цензуры книгу «Европа – европейцам», в которой предлагал победителям вернуться к проекту Пан-Европы или даже «Еврафрики», используя наработки гениального немецкого экономиста Фридриха Науманна времен еще Первой мировой.

Попавший на время Второй мировой войны в заключение лидер британских фашистов Освальд Мосли после 1945 года с новой силой продолжил настаивать на своей мечте о Европе как союзе Отечеств без чьей-либо национальной гегемонии, соглашаясь даже на освобождение Северной Ирландии от британской оккупации – редкий случай для англичанина-протестанта! При этом послевоенная деятельность Мосли протекала в тесном сотрудничестве с легендарным Отто Штрассером – бывшим главным противником Гитлера внутри НСДАП, представлявшим собой реальную альтернативу кошмарному тупику национал-социализма.

Сэр_Освальд_Мосли_(МСУ)
Сэр Освальд Мосли – лидер британских фашистов

Нужно ли после этого подчеркивать позицию англичан-католиков, знаменитой «парочки» Честертона и Беллока? Если в художественных произведениях первого давно воспевалось сопротивление южнонемецких католических кругов Бисмарку, то второй открыто объявил Бисмарка наряду с кардиналом Ришельё двумя виновниками подрыва католического единства Европы, поставившими узко понятые национальные интересы выше общеконтинентальных и разжегшими пожар межнациональной вражды.

Как Вильгельм II для Честертона в 1914 году, так и Гитлер в 1940 году для Беллока были воплощением прусского протестантского сепаратизма, направленного против католических ценностей. Этот взгляд в определенной мере разделяли и ультраправое окружение Томаса Стернза Элиота (которого до Второй мировой войны иные подозревали даже в фашизме), и крупнейшие английские историки эпохи – католический консерватор Кристофер Доусон наравне с протестантом Арнольдом Джозефом Тойнби. Никто из них не стоял на позициях противопоставления Британии оккупированной немцами Европе – напротив, война против Третьего Рейха воспринималась ими как война за более традиционную Европу.

Во Франции в годы немецкой оккупации Парижа запрещались даже газеты, если в них звучал хотя бы намек на лозунг общеевропейского единства в борьбе с тем же коммунизмом или либерализмом. Такая политика отталкивала от Германии даже наиболее готовые к компромиссу французские круги. Самым проницательным из всех правых политиков Франции оказался Пьер Дриё ла Рошель, уже в конце 20-х годов в книге «Женева или Москва» пришедший к едкой и уничижительной критике старого гражданского французского и немецкого национализма, а в трудах 30-х годов («Европа против отечеств», «Фашистский социализм») выдвинувший позитивную программу строительства Соединенных Штатов Европы на базе конфедеративного сотрудничества народов.

При этом все спорные регионы со смешанным населением (Эльзас-Лотарингия, Бельгия, Швейцария, Савойя, Корсика, Тироль) должны были стать отдельными автономными единицами будущей Европы, свободной от националистической унитарной тирании якобинского образца (которую, заметим в скобках, тот же Гитлер навязывал Германии, заменив традиционные земли на однотипные гау и упразднив даже Пруссию).

Но, когда началась война, все мольбы Дриё ла Рошеля к немецкому послу в Париже Отто Абецу о том, чтобы официальный курс властей Рейха приобрел общеевропейскую окраску, остались без ответа. Детально разработанные предложения Дриё о превращении войск СС в части национальных армий независимых европейских стран оказались не нужны германскому командованию. «Я принес врагу французский разум. Это не моя вина, если этот враг не был разумен», – констатировал автор «Жиля» в последний год своей жизни, принимая решение завершить свою жизнь, но надеясь на объединение Европы теперь уже руками Красной армии. Ему вторил другой французский правый, Марк Ожье де Сен-Лу: «Мы пожертвовали национализмом ради единой и социалистической Европы. Но при молчании Германии и намеренно напущенном со стороны Гитлера тумане мы не догадывались, что этим мы только способствовали другому, новому национальному господству».

Фактически лишь в 1944 году по всей Европе немецкое командование начало лихорадочно использовать «европеистскую» риторику и предоставлять определенную самостоятельность национальным воинским частям и местным правым правительствам, но было слишком поздно, тем более что даже эти меры проводились крайне непоследовательно и без единой программы. Известны случаи, когда даже в конце войны Гитлер прямо высказывался против употребления в геббельсовской пропаганде лозунгов типа «единства Европы против большевизма».

1945 год стал для Западной Европы катастрофой, предопределив ее дальнейшее объединение под руководством уже прямо противоположных сил, против которых сражались правые добровольцы в годы войны. Голлизм при этом оказался исключением, подтверждающим правило: известно, что еще до окончания войны будущие архитекторы Евросоюза открыто заявляли о своей враждебности к модели европейского единства де Голля, слишком напоминавшей проекты тех же Дриё, Эволы или Мосли.
Если в итоге де Голль был вынужден уступить своим злейшим противникам – истинным архитекторам современного ЕС во главе с печально известным Шуманом – то на другие чудом уцелевшие проекты нового единства правой и христианской Европы, исходившие от того же Элиота или Доусона, новые «хозяева дискурса» тем более могли уже смело не обращать внимания…

Острота вопроса о том, на основе каких ценностей и чьими руками осуществится строительство объединенной Европы, была недостаточно хорошо осознана современниками ни в XIX, ни в первой половине XX века. Тенденции к «имперскому федерализму» оказались слабее, чем давно уже устаревший к тому моменту национальный эгоизм хоть Гитлера, хоть Морраса, хоть даже Муссолини, чьи лозунги об «универсализации Рима» так и остались в основном на уровне демагогии.

Слабость «еврофашизма», наглядно показанная в недавней монографии Бенедикта Кайзера, стала печальным плодом длительного перекоса в сторону этнического национализма, и прежде всего – в германской мысли, немало пострадавшей от бисмарковского курса, представлявшего собой отход от пути, обозначенного Новалисом.

А это означает, что спустя два столетия трактат «Христианство и Европа», с в котором впервые была ясно поставлена дилемма выбора между традиционным христианским и модерным национальным, вновь обретает актуальность. Недаром апологет либерального капитализма и глобализма Юрген Хабермас сказал, что для него «Новалис страшнее Гитлера». Это и вправду так, ибо лишь первый, а отнюдь не второй олицетворяет собою подлинную альтернативу тому негативному сценарию, по которому чьими-то умелыми руками был направлен путь «хабермасовской» Европы, гнилые плоды которого мы вкушаем сегодня. Чтобы сойти с него сейчас и спасти то, что еще можно спасти в Европе, потребуется возвращение не к парадигме Бисмарка, а именно к парадигме Новалиса.

Автор: Максим Медоваров

Историк, кандидат исторических наук, доцент Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского