Рубрики
Размышления Статьи

“Гептастилизм” Константина Леонтьева как тайная доктрина русской партии

РI c радостью отмечает, что книга Ольги Фетисенко «Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» (СПб.: Пушкинский дом, 2012), обсуждению которой наш сайт посвятит серию материалов, стала лауреатом Бердяевской премии. Мы поздравляем Ольгу Леонидовну с этой заслуженной наградой и предоставляем слово для развернутого комментария члену жюри Бердяевской премии, известному философу и публицисту Александру Ципко. Еще раз подчеркиваем тот факт, что очевидные академические достоинства книги не вызывают у наших авторов никаких сомнений, в отличие от идейного наследия героев этой монографии, по поводу которого, мы уверены, сломается еще немало копий.

***

Мои размышления о причинах популярности идеолога «охранительского» или «реакционного» консерватизма Константина Леонтьева именно сегодня, в посткрымской России были обусловлены конкурсом на получение Бердяевской премии.

Но скажу сразу. Как я постараюсь дальше доказать, нынешняя Россия живет не в соответствии с заветами западника, либерального консерватора Николая Бердяева, а мыслит порой по логике «изуверства» Константина Леонтьева, его веры в антизападную, антиевропейскую миссию России. Справедливости ради надо сказать, что тогда, в середине 1918 года, когда Николай Бердяев писал свою программу «Оздоровление России», программу для новой, посткоммунистической России, он не предполагал, что большевики победили всерьез и надолго. Но в любом случае для него было понятно, что большевики победили в России потому, что она была недостаточно европейской, недостаточно «цивилизованной», что ей были чужды ценности эпохи Возрождения и Просвещения, гуманизма, ценности, выросшие из христианства. Они, эти ценности европейской цивилизации, были ей чужды в силу того, что русское православие имело слишком восточный «склад», что наш «восточный склад религиозности принижал человека»[1]. Отсюда, считал Бердяев, главная задача посткоммунистической России состоит в том, чтобы покончить с нашим традиционным «минимализмом довольно низменной бытовой жизни», покончить не только с моральным минимализмом нашего быта, но и с его материальным минимализмом и традиционной неустроенностью русского быта, нашей русской полуголодной жизнью. Особый акцент Бердяев делал на преодолении минимализма морали в быту, в отношении друг к другу. Здесь, кстати, Николай Бердяев ссылается на Константина Леонтьева, который «не без основания говорил, что русский человек может быть святым, но не может быть честным».

Отсюда и задачи европеизации русского человека, как их формулировал Николай Бердяев, задачи развития в русском человеке «начал личности», ухода от нашей восточной религиозности, в которой «личность расплывалась и тонула в природном коллективизме, который принимали за духовную соборность». Отсюда и призыв вместе с началами личности, с возвышением человека и ценности человеческой жизни развивать в русском человеке «школу личной дисциплины и личной ответственности», которую «прошел» западный человек, но не прошел русский. Бердяев, несмотря на свое критическое отношение к западному мещанству, призывает после коммунизма развивать в русском человеке все, что было порождено буржуазией, и прежде всего ценность личной свободы, ценности творящей свою жизнь личности, «идею личности, сознавшей себя свободной, ответственной и творческой силой», затем идею «нации», затем «повысить до высочайшего напряжения личную инициативу и личную ответственность», потом «чувство долга» и уважение к праву, которое у русских почти атрофировано. И т.д. и т.д.

Так вот. Я думаю, что совсем не случайно на конкурсе, посвященном 140-летию со дня рождения Николая Бердяева, основателя западнического русского консерватизма (наряду с Петром Струве), не было представлено ни одной серьезной работы, посвященной именно ему, за исключением нескольких аспирантских статей, а лавры победителя, кстати, заслуженно, достались монографии, посвященной идейному противнику, антиподу Николая Бердяева, русскому предшественнику Ницше Константину Леонтьеву, а именно работе О.Л. Фетисенко «“Гептастилисты”: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики»[2].

Библиография работ, изданных в посткоммунистической России и посвященных личности, творчеству Константина Леонтьева[3], свидетельствует о невиданном интересе не только к творчеству, но и к личности мыслителя, которого в дореволюционной России называли «философом реакционной романтики» и которого тот же Бердяев называл «проповедником изуверства во имя мистических целей», предтечей Ницше, ибо «он брезгливо отрицал всякую мораль и считал все дозволенным во имя мистических целей[4]. Об этом же – о том, что Константин Леонтьев добивался признания «прав зла как такового», что он «“аморалист” по глубочайшей основе своего мировоззрения», обращал внимание в своих статьях, посвященных творчеству «русского Ницше», и основатель русской религиозной философии начала ХХ века (наряду с Николаем Бердяевым и Сергеем Булгаковым) Семен Франк. В пору всеобщего негодования на турецкие зверства, обращал внимание Семен Франк, мнимый «славянофил» Леонтьев бестрепетно выступил с принципиальной защитой их во имя «красоты героизма». «С отуплением турецкого меча, – говорит он, – стало глохнуть религиозное чувство… Пока было жить страшно, пока турки насиловали, грабили, убивали, казнили, пока в храм Божий нужно было ходить ночью, пока христианин был собака, он был более человек, т.к. был идейнее».

Интрига, повторяю, в том, что по крайней мере с весны 2014 года, начиная с ввода санкций, антизападник Леонтьев, открыто ненавидевший современный ему буржуазный Запад, отрицающий какие-либо права за западным гуманизмом, считающий, что от Запада Россия ничего не может и не должна брать, стал, на самом деле, более популярен, чем философ творчества и свободы Николай Бердяев. И вот что интересно. Мне думается, что в этом парадоксе коренится идейная подоплека нынешних философских настроений в России. Автор названной книги о Константине Леонтьеве О.Л. Фетисенко посвятила годы, значительную часть своей жизни в науке собиранию, сведению воедино эпистолярного наследия Константина Леонтьева, анализу личных отношений своего героя с его современниками, собеседниками. В своей книге, как я покажу дальше, Ольга Фетисенко приводит те высказывания Константина Леонтьева, которые давали основание обвинить его в проповеди изуверств, в оправдании насилия во имя мистических целей, но принципиально не комментирует их. И здесь напрашивается вопрос.

Почему автор старательно обходит философскую, религиозную сущность споров Константина Леонтьева с современниками? Но нельзя же, рассказывая о «нескончаемом споре» между Леонтьевым и Достоевским, опустить то, что основным предметом спора между ними было не только место страха Божьего в религиозном чувстве, но отношение к морали в целом, к гуманизму, чувству «гуманности», к самому праву человека сострадать горю другого, к праву осуждать насилие, зло в истории[5]. Ведь, казалось бы, современный русский человек, занимаясь Константином Леонтьевым, не может не учитывать тот идейный контекст, в котором он пишет о своем герое, не может не учитывать, что в полемике между Константином Леонтьевым и Федором Достоевским сокрыт основной нерв не только великой русской культуры XIX века, но и основной нерв русской истории. Речь идет о вечном споре, полезно или вредно русскому человеку благоденствие в земной жизни, как материальное, так и духовное. Речь идет о центральной проблеме не только в истории России, но и сегодняшнего дня, об отношении к ценности отдельного человека, его жизни. «Корень изуверской и вместе с тем романтической реакционности Леонтьева, писал Николай Бердяев, я вижу в том, что он забыл и не хотел знать самой несомненной истины религиозного откровения, данной и в религии Христа – о безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего, потенциально абсолютного, которого нельзя превращать в средство»[6].

И это поразительно, автор упомянутой выше монографии, наш современник, несомненно интеллигентный человек, никак не реагирует на то, что во взглядах Константина Леонтьева имеет прямое отношение ко всем болевым проблемам современной России. Возможно, я требую от автора того, что не входило в его исследовательские планы. Но все же не могу понять, почему она никак не отреагировала на суть философии Константина Леонтьева, которая заключается в следующем тезисе: нам не дано измерить, оценить меру человеческих страданий, меру благоденствия человека в те или иные эпохи. Я имею в виду его утверждение, что «никакой нет статистики для определения, что в республике жить лучше частным лицам, чем в монархии; в ограниченной монархии лучше, чем в неограниченной; в эгалитарном государстве лучше, чем в составном; в богатом лучше, чем в бедном». Ведь многие до сих пор мучаются вопросом: когда у нас была более достойная жизнь, – или в эпоху побед индустриализации, где одновременно над головами людей возвышались бесконечные вышки Гулага, или в эпоху демократических реформ Горбачева, когда уже никаких великих побед не было?

Скорее всего, те, кто пришел в науку в 90-е, как Ольга Фетисенко, по-иному воспринимают и русскую философию, и русскую историю, чем мы, поколение, сформировавшее свое мировоззрение в эпоху разоблачения культа личности Сталина, и не верящие в то, что Россия, покончившая с вечным недоеданием и Гулагом поздней сталинской эпохи, – это намного хуже, чем Россия времен индустриализации. Я думаю, что изуверство и проповедь страданий Константина Леонтьева вызывает меньше эмоций у тех, кто не пережил, не наблюдал муки и страдания советских людей в эпоху сталинских прорывов. И это, на мой взгляд, объяснение, почему в новой России делают больший акцент на оригинальности и силе ума Константина Леонтьева, чем на моральной, точнее, – антиморальной сути его учения.

Я понимаю, что автор отмеченной премией ИСЭПИ работы – филолог, и со своими специфическими задачами он справился блестяще. Мы теперь знаем всё даже о деятельности Константин Леонтьев-цензора. Теперь мы знаем практически все и об эпистолярном наследии Константина Леонтьева. Но непонятно, почему автор книги, описывая славянофильские мечты Константина Леонтьева об особой исторической миссии России, а именно миссию «противопоставить бесцветной буржуазной прозе Запада – поэзию новой русской жизни, разнообразной и богатой»[7], не затрагивает исходные философские мотивы Леонтьева, побуждающие его критически, негативно относиться к ценностям гуманизма.

Наверное, критикуя мировоззренческую моральную отстраненность Ольги Фетисенко от идей Константина Леонтьева, я не учитываю специфику начала второго десятилетия XXI века, когда в условиях оправдания права на патриотизм было важно прежде всего показать, что у нас в России было много выдающихся умов, в том числе и Константин Леонтьев. Я не могу не видеть, что научным подвигом Ольги Фетисенко двигал прежде всего русский патриотизм. В конце концов, даже Николай Бердяев, который разоблачал аморализм и реакционность Константина Леонтьева в статье 1905 года «К.Леонтьев – философ реакционной романтики», в своей классической монографии о Константине Леонтьеве («Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли»), опубликованной в эмиграции в 1926 году, все-таки прежде всего обращает внимание на уникальность Константина Леонтьева как мыслителя, не скрывает свое сочувствие его драме как творческой личности, солидаризуется с Василием Розановым, который обращал внимание на его «положение единственное, оригинальное, указывающее уже самою необычайностью своею на крупный, самобытный ум, на великую силу…»[8].

Но, тем не менее, я не могу не видеть, что в нынешней посткоммунистической России, особенно после марта 2014 года, идейные предпочтения отдаются не национальным мыслителям, мечтающим о нашей и вашей свободе, а тем, кто учил, что ограничение свободы, бедная жизнь во имя процветания государства, оправданы. Не могу не обратить внимания, что никогда в истории России не говорили так много, как сегодня о том, что бедная жизнь более достойна русского человека, чем «богатая». Никогда не был так нужен нам Константин Леонтьев, утверждающий, что никто еще не доказал преимуществ богатой жизни в сравнении с жизнью бедной.

В посткоммунистическую эпоху во всех бывших социалистических странах Восточной Европы происходила реабилитация национальных мыслителей-консерваторов. И мы здесь не исключение. Исключение состоит только в том, что у нас, особенно в нынешней посткрымской России, патриотической интеллигенции становятся все более и более близки консерваторы, в первую очередь государственники, консерваторы-охранители, каким и был Константин Леонтьев.

Казалось бы, у либерала-консерватора Николая Бердяева, а еще больше – у Петра Струве, все-таки были шансы стать идеологами посткоммунистической России, России, которая сбросила с себя коммунистическую идеологию и коммунистическую мораль с ее «нравственно все, что служит победе коммунизма». Стать идеологами России, которая покончила с коммунистическим тоталитаризмом, вернула своим гражданам политические свободы, России, которая заявила о своей готовности вернуться в западную цивилизацию. Но либеральные консерваторы – и Николай Бердяев, и Петр Струве – не стали идеологами посткоммунистической России в 90-е потому, что они были не просто западники, западники-патриоты, западники-государственники. У них ценность свободы была тесно связана с ценностью государства, с традициями русского патриотизма. А такое соединение ценностей свободы и государственничества было неприемлемо для тех, кто определял судьбы России в 90-е, для наших демократов, отождествляющих государственничество с реакционностью, считающих вообще, что патриотизм был «последним прибежищем негодяев». Демократы были тогда хозяевами положения, а потому борцы с «национальным», «религиозным», «государственным отщепенством» российской интеллигенции, веховцы – и Николай Бердяев, и Петр Струве, то есть западничество, исповедующее ценности государственничества, – не имели шансов на признание в новой России[9].

Качественное отличие в мировоззренческом отношении России начала второго десятилетия XХI века от России 90-х ХХ века состоит в том, что на этот раз государственное и национальное отщепенство было преодолено, русский патриотизм реабилитирован, но именно в противовес ценностям свободы, ценностям западной цивилизации. Нынешний патриотизм, нынешнее государственничество уже питается антизападными настроениями, критическим отношением к буржуазной цивилизации в целом. А потому либеральному консерватизму Николая Бердяева, а тем более откровенному защитнику западной цивилизации Петру Струве снова не нашлось места в душах патриотической интеллигенции нынешней России. На самом деле, в России, которая, по мнению даже министра культуры, должна гордиться тем, что она «не Европа», нет условий для реализации приведенной выше программы Николая Бердяева. Нет условий для вытеснения из наших душ наследства восточного склада нашего христианства, нашего православия, наследства того, что евразийцы называли «туранской психологией», и прежде всего моральную пассивность русской души. Речь идет о вытеснении того, что в прошлом растворяло личность в «природном коллективизме», что «принижало человека», недооценивало его уникальную сущность как подобия Бога. В посткрымской России, на самом деле призывы Николая Бердяева взять все то положительное, что было у католичества, в котором всегда была «динамическая энергия», которое всегда «развивало и дисциплинировало личность»,[10], равносильно предательству по отношению к России.

Уже бессмысленно спорить о том, можно или нельзя было избежать нынешнего фронтального, в том числе и идеологического противостояния посткоммунистической России с Западом, избежать войны на Украине. Не забывайте, что идеология культурного противостояния России с Западом стала по сути государственной, по крайней мере, за два года до событий на Украине, до присоединения Крыма к России.

Но когда конфронтация России с Западом наступила полностью и окончательно, когда многие в России, и не только в России, воспринимают нынешнюю гражданскую войну на Донбассе как войну России с США, с Западом, Константин Леонтьев окончательно получил право на духовное и идейное лидерство в посткоммунистической России. Все в данном случае оказалось к месту: и учение о грядущей смерти западной, мещанской буржуазной цивилизации, цивилизации всеобщей пользы, и критика ценностей буржуазной цивилизации, ценностей свободы, особенно демократии, «равенства личных прав», прав личности, самоценности человеческой жизни, и его критика космополитизации вкусов, нравов. И самое созвучное нынешним настроениям – убеждение, что без таких скреп как «крепостное право» (вспомните о недавнем признании Валерия Зорькина) Россия не стала бы великой державой. «…Пора же, наконец, сознаться громко – настаивал Константин Леонтьев – что и вся Россия, и сама царская власть возрастали одновременно и в тесной связи с возрастанием неравенства в русском обществе, с утверждением крепостного права…»[11]. Нынешней России особенно близка вера Леонтьева в то, что Россия несет в себе лекарство, дающее возможность человеческой цивилизации спастись от убивающей ее болезни буржуазности. Нынешней России Константин Леонтьев близок прежде всего как последователь Николая Данилевского, создатель учения об особой русской цивилизации, противостоящей Западу, как мыслитель, который вслед за Николаем Данилевским верил, что русским суждено создать совершенно своеобразную культуру, отличную от западноевропейской. Я чуть не забыл сказать и о не менее важной для современной России идеи, что моральный подход к оценке исторических эпох и исторических деятелей неправомерен. На самом деле Константин Леонтьев стал для нас «Карлом Марксом» посткоммунистической России. Правда, из нынешних патриотов мало кто знает, что они исповедуют ценности Константина Леонтьева, а иногда дословно повторяют его высказывания.

Можно привести множество доказательств того, что на самом деле современная Россия исповедует прежде всего консерватизм Константина Леонтьева, а не консерватизм Николая Бердяева. Примером тому могут быть и труды Центра проблемного анализа, возглавляемого руководителем Фонда Андрея Первозванного В.И. Якуниным. В трудах этого центра происходит уже советская интерпретация аскетического, монашеского православия Константина Леонтьева. Никто так откровенно не настаивал, что монастырский труд и монастырский образ жизни при «минимуме материальных благ» является уделом и привилегией русских, как эксперты названного выше центра. Этими экспертами было потрачено много сил, чтобы доказать, что «существование на минимуме материальных благ» ближе душе русского человека, больше дает для духовного здоровья нации, чем благополучная жизнь при достатке[12].

Но, на мой взгляд, наиболее ярким доказательством того, что философия Константина Леонтьева все больше и больше овладевает в последние годы умами нынешней России, является перемена идеологических акцентов в публичных выступлениях бывшего митрополита, а последние пять лет – Патриарха РПЦ Кирилла. В середине нулевых, когда митрополит Кирилл был руководителем Отдела внешних сношений РПЦ, как известно, некоторые представители националистической интеллигенции даже обвиняли его в «экуменизме». По крайней мере, обращает на себя внимание, что в публичных выступлениях митрополита Кирилла, и в особенности в экономической доктрине РПЦ, которую он часто тогда озвучивал, не было признаков увлечения им учением об особой русской цивилизации, критики гуманистических ценностей благополучия, тем более не было даже намеков на отказ от моральной оценки событий русской истории.

Я тогда, как обозреватель «ЛГ», с удовольствием комментировал эти выступления митрополита Кирилла, ибо все, что он говорил, мне как противнику марксизма, коммунистического учения и морали, было близко. Все-таки во всем, что тогда говорил митрополит Кирилл, чувствовался и гуманизм, и реализм. Тогда митрополит Кирилл защищал право русского человека на достаток, его собственный благоустроенный дом. Если человек создан по образу и подобию Бога, говорил Кирилл, то тогда и его дом несет в себе божественное начало. Тогда, еще шесть–восемь лет назад, православие, которое присутствовало в публичных выступлениях митрополита Кирилла, было ближе к тому, что русские философы называли «социальным» христианством, несущим в себе терпимость к благам жизни человека в земной жизни. Тогда я лично не слышал от митрополита Кирилла, того, что он, к примеру, говорил в рождественском интервью Дмитрию Киселеву, что после сытой и обильной жизни нулевых не будет ничего плохого, если русские временно пройдут через лишения.

Но самое показательное. Тогда митрополит Кирилл активно выступал против идеи, которую сейчас пропагандирует протоиерей Всеволод Чаплин, а именно против идеи создания особых православных банков, особых акционерных обществ. Тогда митрополит Кирилл говорил, что рынок и финансовая система не имеют в глобальном мире своего особого национального лица. А, самое главное, тогда митрополит Кирилл позиционировал себя не только как антикоммунист, осуждающий преступления большевиков, но и откровенный западник. На VII Всемирном русском национальном Соборе во время спора об истоках победы над фашистской Германией митрополит Кирилл поддержал патриарха Алексия II, настаивающего на том, что русский народ победил в этой войне не благодаря советской системе, а вопреки ей. И даже когда митрополит Кирилл был избран Патриархом, в одном из своих первых выступлений он сказал, что муки и страдания, поражения первых лет войны с фашистской Германией были ниспосланы русскому народу Богом за его грехи тяжкие, совершенные во время революции.

Но уже в речи, произнесенной 4 ноября 2013 года у стен Кремля по поводу открытия отреставрированного обелиска, который был воздвигнут сто лет назад в честь 300-летия царствования династии Романовых, патриарх Кирилл сформулировал концепцию русской истории, в которой нет места христианской моральной оценке поступков руководителей, политиков России. В этой речи слышны уже мотивы Константина Леонтьева, осуждающего саму возможность осуждения преступлений, если они совершены во имя мистических, высоких целей. «Сегодня мы рассуждаем о том, – говорил патриарх Кирилл, – каким должен быть учебник истории, и я хотел бы сказать что-то очень важное для меня. Можно до бесконечности спорить о тех или иных эпизодах истории, подходов к ним с идеологической или политической точки зрения. Но если так подходить, то истории не существует, потому что сколько голосов, столько и умов. У нас должна быть общая концепция нашего исторического развития, которая в первую очередь воздавала бы дань всем тем, кто жизнь свою положил за Родину, кто прославил нашу страну, будь то цари, политики, ученые, военачальники, священнослужители, представители интеллигенции».

Но тогда, если следовать признанию Патриарха, что для него на самом деле важно в русской истории, правда и за теми, кто прославляет такие «поступки Сталина» как большой террор конца 30-х и одновременно за теми, кто их осуждает. Тогда получается, что невозможен моральный подход к истории, что правы все, ибо уравнение всех идеологий по своей значимости, на чем настаивает Патриарх, равносильно уравнению и христианского «не убий» и ленинского «морально все, что служит делу победы коммунизма». Тогда получается, что моральный подход, осуждающий преступления, в том числе преступления против человечности, и учебник по национальной истории – вещи совместимые. Тогда получается, что, характеризуя, к примеру, Сталина, нам достаточно обращать внимание лишь на его несомненную роль в победе над фашистской Германией.

На самом деле, изложенная патриархом Кириллом концепция национальной истории действительно повторяет философию Константина Леонтьева, утверждающую, что вредно руководствоваться гуманизмом и моралью, оценивая события своей истории. Нет, оказывается, преступлений, а есть только поступки, которые прославляют Россию. Кстати, по этой логике нет и героизма митрополита Филиппа, который осудил зверства Ивана Грозного. При таком подходе мы освобождаем себя от оценки той страшной цены, которую заплатили народы СССР за успехи индустриализации, за маниакальную жестокость человека, оказавшегося во главе страны.

И уж совсем непонятно предложение патриарха Кирилла, изучая историю русской «революции» и Советского Союза, обращать внимание в первую очередь не на кровь, а на то «хорошее», «что они принесли, и прежде всего революция», а именно ответ «на стремление людей к справедливости». Речь идет о его концепции русской истории, изложенной им в выступлении перед депутатами Думы 22 января 2015 года.

Концепция революции и советской истории, предложенная Патриархом в этом выступлении, в корне противоречит всему, что было написано на эту тему выдающимися русскими мыслителями начала ХХ века. Во имя сохранения правдоподобности этой триады – «вера», «державность», «справедливость» – как основных русских ценностей, патриарх откровенно искажает причины и смысл «революции». Даже большевики признавали, что главным мотивом революции были жажда расширения своего земельного надела, стремление спасти свою жизнь от войны и, что не менее важно, как говорил Николай Бухарин, «жажда расправы». Если быть точным в оценке «революции», на что обращали внимание все русские мыслители, начиная с Бердяева и кончая Иваном Ильиным, то единственным ее духовным мотивом было стремление решить проблему человеческого «достоинства». И эти проблемы решила уже Февральская буржуазная революция. А ленинская революция, а потом Сталин, лишила права не только на достоинство, но и на жизнь многие миллионы людей, и не только представителей «бывших классов». Нельзя не учитывать, что не только русские мыслители, враги большевизма, при оценке «революции» ставили на первое место проблему крови, несоразмерной цены достижений советской власти, но и руководители нынешней России. На самом деле, говорил Путин у Поклонного креста на Бутовском полигоне 30 сентября 2007 года, ничего светлого в коммунистических идеалах не было, они были «пустыми», ибо они отрицали основные ценности, «ценность человеческой жизни, ценности прав и свобод человека». И самое важное, во имя этих «пустых на поверку идей… сотни тысяч, миллионы людей погибли».

Нигде так не очевиден, на мой взгляд, разрыв Патриарха с христианским «не убий», как в его трактовке революции. Честно говоря, мне как православному, который высоко ценит все человеческие достоинства нынешнего патриарха Кирилла, как человеку, который много и с удовольствием общался с ним, когда он был митрополитом, трудно понять, почему он преднамеренно отодвигает в сторону моральную оценку российской истории, и особенно революции и советского периода. Разве русский человек не может гордиться тем, что мы сами, по собственной воле преодолели все моральные уродства советской системы, что у нас хватило духа самим назвать зло злом.

Я не пойму, чем продиктованы эти очевидные перемены в настроениях патриарха Кирилла. Свои обращения к людям, слушателям еще несколько лет назад он строил на совсем другой системе ценностей. Только один пример, а их можно привести много. В своем выступлении перед студентами РГГУ в июле 2006 года, как я уже сказал, митрополит критиковал учение об особой русской цивилизации с позиции российских западников. С его точки зрения, как он считал тогда, ничто так не препятствует развитию модернизации России как идеология особого русского пути, особой русской цивилизации.

Как он тогда говорил в актовом зале РГГУ, упрямым консерваторам необходимо увидеть очевидное, отказаться от идеи особого русского пути, им необходимо увидеть, что по определению нет «совершенно особого», «русского» пути экономической модернизации России. Он говорил, что новым славянофилам необходимо согласиться с тем, что мы не можем «реставрировать, будь то советское прошлое или прошлое Российской империи», согласиться с тем, что на сегодняшний день «Россия не является лидером в модернизации». Речь идет о том, что к «модернизации» необходимо относиться не идеологически, а «чисто прагматически. Если на Западе банковская система работает хорошо, так почему же нам избегать тех же самых принципов работы банковской системы?» В данной речи, как мы видим, звучал призыв учиться у Запада тому, как надо проводить модернизацию, добиваться успехов в экономике.

Но сравните приведенный выше отрывок из речи митрополита Кирилла в актовом зале РГГУ в июле 2006 года с текстом выступления уже патриарха Кирилла на XVII Всемирном русском народном соборе 2013 года, и вы услышите снова идейные интонации Константина Леонтьева, и прежде всего его идейное антизападничество. Здесь уже, напротив, патриарх Кирилл выступает как последовательный антизападник, последователь учения об особой русской цивилизации, и видит уже в западной психологии рынка, во всем, что стояло и стоит за модернизацией Запада, за принципом «рыночной конкуренции» свидетельство ее морального, духовного уродства.

«Является ли Россия особой, уникальной, самостоятельной цивилизацией, равновеликой Западу, Индии или Китаю?» – задал себе в начале своего выступления на XVII заседании Собора патриарх Кирилл. И ответил: «На наш взгляд, ответ может быть только положительным». «Если в современном мире преобладает модель конфликта, – настаивает патриарх, – то нашим идеалом, напротив, является солидарность общества, общество социальной симфонии, где разные слои и группы… разные участники политических и экономических процессов являются не борющимися друг с другом конкурентами, а соработниками. И конкуренция в таком солидарном обществе поощряется как соревновательность, но не как борьба за выживание». Более того, патриарх Кирилл здесь же заявил, что своими ценностями солидарности мы «определяем путь человечеству на решающих исторических перекрестках». В результате получается, что совсем не случайно эксперимент по воплощению в жизнь идеалов коммунизма впервые в истории человечества начался в России. Уникальный эксперимент, как считает Патриарх Кирилл, начался на благодатной почве уникальной русской цивилизации. И получается, что даже у Патриарха свойственное русским чувство национального достоинства используется для реабилитации «советского строя» и всего, что с ним было связано.

На мою попытку поспорить с патриархом Кириллом по поводу его, по сути, позитивной оценки коммунистического эксперимента в России, обратить внимание, что в соответствии с его логикой стахановское соревнование, организованное Сталиным, ближе русской душе, чем предреволюционная рыночная конкуренция (см.: Александр Ципко. Нужен ли бог особой русской цивилизации // НГ, 17.12.2013), на страницах той же газеты ответил протоиерей Всеволод Чаплин (НГ, 21.01.2014). И этот ответ не оставил никаких сомнений, что нынешнее руководство РПЦ не только оправдывает коммунистический эксперимент в России, но и в частности сталинскую коллективизацию.

О. Всеволод Чаплин от имени Всемирного русского народного Собора и РПЦ утверждал, что действительно советская система времен Великой Отечественной войны и после нее «вернулась к себе», «к своей модели общества», несмотря на противодействие такому возвращению со стороны Хрущева и Горбачева. О. Всеволод от имени ВСНС и РПЦ утверждал, что «столь нелюбимые господином Ципко колхозы, при всех ужасах коллективизации, не были бы приняты людьми, если бы их идея не отражала христианского идеала». И самое главное, авторы этой статьи утверждали, что не человек, его права и свободы, а «ценности и убеждения стоят не только твоей жизни, но и чужой, если против этих ценностей совершается агрессия». И получается, что не только сталинские колхозы соответствуют русскому культурному коду, но и произведенная большевиками экспроприация собственности крестьян сначала в ходе продразверстки, а потом уже в ходе коллективизации.

И здесь возникает главный вопрос, спровоцированный моим знакомством с новыми работами, посвященными исследованию творчества Константина Леонтьева, спровоцированный особенностями идеологической ситуации в посткрымской России. Почему начавшаяся очевидная реабилитация и революции, большевистской революции, опирается не напрямую на ее идейные основа, на марксизм, а именно на позднее славянофильство, более точно – на охранительный консерватизм Константина Леонтьева. Ответ, на мой взгляд, простой. Константин Леонтьев позволяет оправдать репрессии большевиков, гибель, как говорил Путин, сотен тысяч и миллионов людей, не посягая на патриотические чувства, не вступая в противоречие с произошедшей за последнюю четверть века реабилитацией, возрождением Православия. Все дело в том, и я это попытаюсь доказать, что в православии, как его понимал Константин Леонтьев, есть всё, что необходимо для оправдания большевизма и большевистской революции. Оказалось, что можно совместить то, что на первый взгляд противоречит друг другу, а именно веру в Бога, особый русский вариант Православия с реабилитацией советского крепостного права, реабилитацией ущемления прав и свобод личности, реабилитацией государственного принуждения жить на минимуме материальных благ, в условиях дефицита на все необходимое и, самое главное, соединить веру в Бога с оправданием большевистских, сталинских репрессий. Христианство, как его понимал Николай Бердяев, как учение о «безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего», как «потенциального абсолюта, которое нельзя превращать в средство», уже несовместимо с идеологией и практикой марксизма-ленинизма. А христианство, по Константину Леонтьеву, как «мрачная религия страха и насилия», как, по Семену Франку, «признание прав зла как такового», как отрицание «гуманности» как таковой, как я попытаюсь далее показать, вполне совместимо с марксистским учением об обществе и революции.

Кстати, Николай Бердяев уже перед смертью, наблюдая при позднем Сталине признаки оживления РПЦ, отмечал, что она, православная церковь, в эти годы особенно «в официальной церковности, в высшей церковной иерархии, тяготеет к консерватизму XVI и XVII веков», то есть к традиционному аскетическому русскому православию. РПЦ конца 40-х, при Сталине, трактует христианство только как «религию личного спасения для вечной жизни», проявляя прежде всего безразличие к «социальному преображению», безразличие к тому, как живут люди, в каких условиях протекает их земная жизнь, что естественно, как замечает Бердяев, «поощряется советской властью»[13]. И действительно, аскетическое православие самоистязания тела во имя спасения души времен Ивана Грозного вполне вписывалось в СССР конца 40-х, во времена нового голода, расширения просторов Гулага от Волгодона до Магадана. И, наверное, в этом смысле, в смысле погружения в муки и страдания миллионов людей, и надо понимать утверждение о. Всеволода Чаплина, что Россия при позднем Сталине встала на свой «истинный путь». Константин Леонтьев учил, что русское рабство в моральном отношении было выше западной демократии. Протоиерей Чаплин считает, что в советском колхозном строе, в новом издании русского крестьянства, когда за труд ничего не платили, кроме «галочки», и дети снова, как в 1932–1933 годах, умирали от голода, как раз и состоит полученное от Бога назначение России. Хрущев, который, напротив, дал этим рабам паспорта, начал платить за трудодни, а рабочих переселил из бараков в пятиэтажки, который решил дать русскому человеку благополучие при жизни, конечно, с этой якобы церковной, православной точки зрения был врагом русскости. И только одних этих рассуждений о. Всеволода Чаплина, одного из видных церковных деятелей, достаточно было для доказательства того, что Константин Леонтьев с его изуверским православием, с его убеждением, что все несчастья человека – от заразы благополучия, стал идеологом посткоммунистической России.

Но Константин Леонтьев для новой России сегодня ценен еще и тем, что он позволяет, казалось бы, невозможное, т.е. сохранить веру в Бога с абсолютным безразличием к страданиям жертв Гулага. У Константина Леонтьева есть все, что необходимо для тех, кто при слове «Сталин» с благоговением осеняет себя крестным знамением и даже начинает вслух молиться. Кстати, православные сталинисты (не буду называть фамилии) впервые получили право голоса на Пленарном заседании Всемирного русского народного собора. Я сам, лично общался с молодым священником, искренним патриотом, который считает, как и о. Всеволод Чаплин, что действительно при Сталине, в 40-е, Россия встала на свой истинный православный путь. И при этом этот священник не только оправдывал репрессии конца 30-х в целом, но и в частности – расстрелы православных священников в это время.

Советские авторы, конечно, были несправедливы в оценке мировоззрения Константина Леонтьева. Несправедливы, ибо они обвиняли его в мракобесии, в реакционности, называли идеологом, предтечей фашизма единственного русского мыслителя XIX века, который не только предвидел победу коммунизма в России, переход от капиталистической к «общинно-государственной» организации труда на земле, но и заранее оправдывал насилие, репрессии, деспотизм будущего государства как необходимые условия как строительства, так и сохранения коммунизма, которое он, Константин Леонтьев, называл «новым рабством». Авторы концепции «рационального подхода» к Большому террору конца 30-х, к сталинским репрессиям, просто изобретали велосипед, не зная, что повторяют Константина Леонтьева. Идея авторов концепции, что «террор может быть поставлен на службу задачам национального развития»[14], была предельно лаконично сформулирована уже Константином Леонтьевым. Задолго до прихода к власти большевиков Константин Леонтьев оправдывал репрессии во имя идеала, репрессии во имя нового, грядущего будущего, оправдывал насилие во имя «мистических целей». «Репрессивные меры» «реакционно-дисциплинарного свойства» необходимы, настаивал Константин Леонтьев, но они «не могут быть сами по себе целью: они только временный прием для того, чтобы люди не мешали приготовить что-нибудь более прочное в будущем»[15]. Сталин, как известно, отправил в мир иной остатки старой России, священников, бывших и новых кулаков, остатки старого офицерства, остатки дореволюционной интеллигенции и остатки думающего большевизма, чтобы они ему «не мешали» утвердить «прочный» социализм. Все в соответствии с советами Константина Леонтьева. Не любивший Леонтьева Федор Степун предполагал, что он позитивно воспринял бы «советское царство», где «процветает насилие, шпионаж и удушение свободного слова», не только потому, что исповедовал аскетическое, монашеское православие, «исповедовал культ сладострастного мученичества и истязания»[16], но и потому, что сама идеология коммунизма как «новая философия» все же, при всех оговорках, была ему ближе, чем «буржуазная проза Запада» с ее культом «мещанства», «однообразия» и «безличного царства масс».

В монографии «“Гептастилисты”: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» О.Л. Фетисенко как раз и свела воедино все соображения и доводы Константина Леонтьева в пользу возможного коммунистического выбора России. Обращает на себя внимание, кстати, что в первой фундаментальной работе Николая Бердяева, посвященной анализу мировоззрения Константина Леонтьева, в работе, где Бердяев позиционирует себя как марксист, сторонник исторического материализма, ничего не говорится об отношении героя его исследования к социалистической идее. В книге «Русская идея» Николай Бердяев позиционирует Константина Леонтьева как «ненавистника социализма», наряду с «либерализмом», «демократией»[17].

Но в своей поздней работе, в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», написанной уже после прихода Гитлера к власти, Николай Бердяев напоминает: Константин Леонтьев чувствовал, что русские родят из своих недр антихриста, коммунистическую революцию. «Коммунистическую, – пишет Николай Бердяев, – он предвидел более точно и детально, чем Достоевский. Он предсказывает, что революция будет тиранической и кровавой, что она будет не либеральной, а коммунистической, что в ней не будут провозглашены права и свободы, и будет низвержена либерально-радикальная интеллигенция. Революция не будет гуманной, и ей понадобятся древние инстинкты властвования и подчинения». Но почему-то снова Бердяев здесь настаивает, что Константин Леонтьев был якобы врагом идеи социализма, не связывает исходный «аморализм» Константина Леонтьева[18] с его положительным отношением к «древним инстинктам властвования и подчинения», к государственному насилию, которые вернутся в мир вместе с неизбежной победой коммунизма в России. В этом отношении, как я уже обратил внимание, в монографии О.Л. Фетисенко дается более целостная, объективная и, самое главное, последовательная картина формирования позитивного отношения Константина Леонтьева к возможной победе коммунизма в России.

На самом деле, как показывает О.Л. Фетисенко в своей монографии, Константин Леонтьев – в отличие от Герберта Спенсера, которого он читал и который, по его словам, как либерал ужасался возможным коммунистическим насилием «всех над каждым», а потому не допускал даже возможности возвращения Европы назад к коммунизму как военной организации общества, – напротив, не только допускал возможность «социалистического устройства», как он его называл – «охранительского социализма», но и предпочитал его буржуазному обществу как будущему России. «Социализм – настаивал Константин Леонтьев, – так или иначе восторжествовать должен. Что он такое будет – сам этот социализм – орудием ли только всеобщей анархии или залогом и основой нового неравенства и деспотической организации – это еще загадка»[19]. Саму идею социализма, правда, в его понимании как реставрацию феодальной иерархии на основе общинно-государственной организации труда, Константин Леонтьев считал «не мечтою», не «благочестивым желанием», – но одним из необходимых условий «нашего дальнейшего развития, без которого наша Россия должна весьма ненадолго пережить Европу, эгалитарно тающую сверху и анархически (либерально) – взрываемую снизу»[20].

Константин Леонтьев выбирает социализм, ибо, с его точки зрения, преимущество нового рабства состоит в том, что оно «уменьшает подвижность», характерную для буржуазного общества, потому что «людей к чему-нибудь и к кому-нибудь прикрепляют, противоборствует прямо тому мелкому индивидуализму, той чрезмерной подвижности строя (…) которой стали страдать и мы, русские, с 61-го года нашего столетия»[21]. Хотя надо учитывать, что Константин Леонтьев не знал текстов Маркса, для него социализм – это сен-симоновский социализм как «новый феодализм». На самом деле у марксизма было куда больше общего с утопией Сен-Симона, чем с учением о фаланстерах Фурье. Константин Леонтьев предвидел, что переход от старой России к новой начнется из «всеобщей анархии» и начинаться социализм будет с деспотической организации и нового неравенства. «По выходе из анархии, – писал Константин Леонтьев, – придется опять повиноваться, опять слушаться и нехотя; опять выносить нечто вроде нового рабства, нечто вроде нового деспотизма, быть может, даже нечто вроде новых сословий… Если эта организация будет снабжена (достаточною) властью, достаточн(ою) неравноправно(стью) – то она может держаться не век, а целые века…»

Продержалась эта власть коммунистическая не века, а всего лишь семьдесят лет. Но в остальном все точно в соответствии с прогнозом Константина Леонтьева. Советы установили такую государственную дисциплину, такой «деспотизм», по сравнению с которым даже эпоха Александра III была либеральным раем. Новые сословия действительно появились сразу. Сначала люди делились на полноценных граждан и «лишенцев» в правах. А потом, уже при Сталине, страна разделилась на тех, кто жил в «доме на набережной» и «высотках», и тех, кто строил коммунизм, живя в бараках в состоянии перманентного недоедания, как говорят нынешние идеологи «русской идеи» – на «минимуме материальных благ».

И действительно, если классический марксизм исключал и частное жилище, и частную собственность на него, исключал кооперативную собственность, то наш социализм, как предвидел Константин Леонтьев, был своеобразным сочетанием «лично-сословной», неотчуждаемой собственности с «общинно-государственной». Опыт личных подсобных хозяйств крестьян и рабочих совхозов – это уже вклад советской России в учение о коммунистической организации. Но самое поразительное, что, как и предвидел Константин Леонтьев, наш социализм стал реставрацией русского крепостного права для крестьянства. С той только разницей, что «социалистическое рабство» на земле стало государственным вместо «лично-феодального», как предвидел Константин Леонтьев. Ну а о том, что «социалистическое устройство» в России будет основываться на репрессиях, подавлении личных свобод и деспотизме государственной дисциплины, я уже сказал.

Правда, если Николай Бердяев, Федор Степун, Семен Франк, Георгий Федотов говорят о философских истоках одобрительного отношения Константина Леонтьева ко всему, что будет сопровождать победу коммунизма в России, о философских истоках его позитивного отношения к насилию над людьми, подданными государства, позитивным отношением к репрессиям во имя упрочения привлекательного проекта будущего, то почему-то автор названной мной монографии, как я уже обращал внимание, нигде не говорит о философии, которая стоит за оправданием насилия, смерти, изуверского отношения к людям. Ведь очевидно: между оправданием репрессий у Константина Леонтьева, когда они убирают тех, кто может «помешать приготовить что-нибудь более прочное в будущем», и ленинским «нравственно все, что служит победе коммунизма», стоит общий аморализм, характерный и для русского ницшеанства, и для русских марксистов.

Разница между Константином Леонтьевым и идеологами будущего большевистского садизма и изуверства состоит только в том, что он, Константин Леонтьев не лицемерил, а видел в садизме, насилии, изуверском издевательстве, мучительстве людей главное условие сохранения красоты мира сего, как он ее понимал. Нет места в мире для сострадания к мукам ближнего, настаивал он, если стоны, боль, печали являются спутниками человеческой жизни. «Какое дело честной, исторической, реальной науке до неудобств, до потребностей, до деспотизма, до страданий? К чему эти ненаучные сентиментальности, столь выдохшиеся в наше время, столь прозаические вдобавок, столь бездарные? Что мне за дело в подобном вопросе до самих стонов человечества?» Или: «А страдания? Страдания сопровождают одинаково и процесс роста и развития, и процесс разложения… Все болит у дерева жизни людской»[22]. И действительно, все это близко проповеди Заратустры у Ницше, отвергающего жалость. «В чем мол жалость! Разве жалость – не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие»[23]. Расизм всегда ведет к насилию над людьми, дает идейное оправдание для совершения репрессий и расправы.

На примере Константина Леонтьева видно, что все же за апологией изуверства, насилия над людьми, оправданием деспотизма, страданий, мук человеческих в конечном счете стоит разновидность расизма, противопоставление тех, кто наделяется качеством подлинной человечности, тем, кого этого права быть подлинным, настоящим человеком лишают. Константин Леонтьев, чем он и уникален, был проповедником особого эстетического расизма. Он делил людей на то уникальное меньшинство, которое создает красоту, красоту искусства, воинского подвига, и тех ничтожеств, которые просто живут, работают, мучаются от тягот (речь шла о тяготах русского крепостничества) и тем самым создают условия для различного рода подвигов. «Жалости» по Ницше, а по-русски «сострадания» к мукам этих простых людей нет, ибо они как раз и созданы для того, чтобы другие, уникальные и неповторимые, могли создавать красоту.

И при этом, несколько раз напоминает Ольга Фетисенко, русский патриот и государственник Константин Леонтьев был не очень высокого мнения о моральных качествах простого русского народа, которому выпала судьба мучиться и страдать на этой земле. В этом, кстати, опять есть духовное родство русского марксизма с Константином Леонтьевым. Ленин, как известно, крайне подозрительно относился к частнособственнической психологии русского крестьянина. Ленин, как отмечал Николай Бердяев, вообще «не верил в человека, не признавал в нем никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа»[24]. Константин Леонтьев в этом отношении к человеку вообще и к русскому человеку в частности был предтечей Ленина. Я только не пойму, почему Николай Бердяев, так много написавший о Константине Леонтьеве, не увидел, что на самом деле в Леонтьеве куда больше идейных, философских истоков русского коммунизма, чем у Бакунина и Чернышевского. Константин Леонтьев, как видно из его спора с Достоевским, не верит, что сам человек, культивируя в себе любовь к ближнему, отдав себя во власть голоса совести, найдет в себе Бога.

Отсюда, от туранства, от наследства монгольской психологии и протест Константина Леонтьева против призыва Достоевского искать Бога в своей душе, созерцать идею Бога в факте любви и милосердия. Отсюда его, Константина Леонтьева, акцент на чувстве страха перед Богом, на первенстве страха перед Богом, на религиозном обряде. Он, Константин Леонтьев, не связывает веру с творчеством души, с поисками смысла жизни, мироздания. В этом отношении, в соответствии с евразийским учением о туранской природе русского человека, Константин Леонтьев является не только последователем аскетического православия, призывающего к всяческому истязанию плоти, но и выразителем специфически русского восприятия веры в Бога, сформировавшегося под влиянием «туранской культуры». Речь идет о неразвитости у русских способности к понятийному, абстрактному восприятию Бога, проникновения в «философские абстракции», сопутствующие постижению Троицы, сущности Бога. Как писал Трубецкой в своей работе «О туранском элементе в русской культуре», несмотря на то, что «самое православие было воспринято русскими не от туранцев, а от Византии, все-таки самое отношение русского человека к православной вере и самая роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определенной части основаны на туранской психологии. Именно в силу туранских черт своей психики древнерусский человек не умел отделять своей веры от своего быта, и именно потому он оказывался слабым богословом, когда встречался с греками»[25].

Константин Леонтьев напоминал Достоевскому в своем самом, наверное, глубоком философском произведении «О всемирной любви», что «начало премудрости (т.е. религиозной и истекающей из нее житейской мудрости) есть «страх Божий» – простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний, горестей и бед»[26]. Кстати, «марксизм, – писал Бердяев, – думает, что добро осуществляется через зло, свет через тьму»[27]. А Леонтьев потому и оправдывает разбой, преступление, насилие одного человека над другим, что, с его точки зрения, только покаяние о совершенном преступлении может вызвать подлинное, глубинное соприкосновение с Богом. «Чтобы самаритянину было кого пожалеть и кому перевязывать раны, необходимы же были разбойники»[28]. И здесь же: «без страданий не будет ни веры, ни веры в Бога, основанной на любви к людям».

Кстати, социальный расизм Константин Леонтьев тоже возникает из его своеобразного толкования Библии. Николай Бердяев в своей статье «К.Леонтьев – философ реакционной романтики» обращал внимание, что Леонтьев ищет в Святом писании, в Евангелии прежде всего апокалипсические предсказания конца света, религиозные обоснования самой идеи избранности. В полемике с Федором Достоевским он все время подчеркивает, что Христос не обещал всеобщего спасения, он обещал, что спасутся только избранные, и вслед за Церковью Леонтьев настаивает, что «званых много, проповедано будет Евангелие везде; только нудящие себя восходят в Царствие Небесное». И самое главное, что, на мой взгляд, точно подметил Николай Бердяев. Все эти апокалипсические настроения христианства, предсказания пророка Даниила о «пагубе, мерзости запустения, смерти мира и Страшном Суде» Леонтьев использует для оправдания идеи аристократизма, того, что я называю эстетическим расизмом, для оправдания разделения людей на то меньшинство, которое определяет смысл истории, и подавляющее большинство, кому суждено страдать во имя осуществления предначертанных Богом целей. «Зловещая сторона апокалипсических предсказаний, – писал Николай Бердяев, – дает возможность истолковать христианство как религию аристократическую, и это радует Леонтьева»[29]. Его радует, что останутся верными церкви ко дню гибели всего человечества на этой планете (или ко дню гибели всего человечества» только некоторые, что «Господь будет или с 30000 или 300 человеками», а может только с «тремя человеками», «а все остальные миллионы будут в заблуждении».

И Константину Леонтьеву, который видел в грядущей русской катастрофе напоминание о «близости конца света», не жалко уже мук миллионов соотечественников, русских, которые неизбежно станут жертвой предустановленных Богом предпочтений. Как справедливо обращает внимание в своем исследовании Ольга Фетисенко, Константин Леонтьев, в отличие и от ранних славянофилов и в отличие от Николая Данилевского, был невысокого мнения о духовных, моральных качествах русского человека. Он считал, что того русского, о котором писали славянофилы, вообще не было в природе, что они писали не о реальных русских, а о «своем идеале русскости». На самом деле, настаивал Константин Леонтьев, тот народ, который Достоевский называл «богоносцем», жесток. И потому, как свидетельствовал в своих воспоминаниях, приведенных Ольгой Фетисенко в своей книге, о. Иосиф Фудель, «…он предвидел и предсказал грядущий символ беспощадного всероссийского разрушения и бессмысленной жестокости и добавлял всякий раз: “Поднял бы я тогда из могилы Федора Михайловича и заставил бы посмотреть на народа ‘богоносца’ ”…»[30].

Мне думается, что у Николая Бердяева никогда не лежали тексты Константина Леонтьева рядом с текстами Карла Маркса, текстами Ленина. Если бы он действительно сопоставил исходную философскую основу того, что он называл леонтьевским «изуверством во имя мистических целей», с изуверством и откровенным садизмом Карла Маркса во имя победы коммунизма, с его изуверством, оправдывающим революционный терроризм якобинцев, рассматривающим революцию как «повивальную бабку истории», то он бы увидел их крайнюю близость. Сопоставьте приведенные выше оправдания гибели миллионов во имя спасения «трех людей», по-настоящему достойных Бога, с призывами Ленина к миллионным, неслыханным в истории России и Европы жертвам во имя победы диктатуры пролетариата. Ведь в ленинском призыве к жертвам не меньше «изуверства во имя мистических целей», чем у откровенного садиста и изувера Константина Леонтьева. Вспомните речь Ленина на III Конгрессе Интернационала (1921 г.), которая у нас, советских людей, вызывала такой же духовный подъем, как слова песни, «мы все как один умрем за дело это». Естественно, что каждая революция влечет за собою огромные жертвы для класса, который ее производит, настаивает Ленин. Революция отличается от обыкновенной борьбы тем, что в движении принимают участие в десять, в сто раз больше людей, и в этом отношении каждая революция означает жертвы не только для отдельных лиц, но и для целого класса. «Диктатура пролетариата в России повлекла за собою такие жертвы, такую нужду и лишения для господствующего класса, для пролетариата, каких никогда не знала история, и весьма вероятно, что во всякой иной стране дело пойдет точно так же».

Федор Степун был абсолютно прав, когда утверждал, что Константин Леонтьев точно бы принял и поддержал предсказанную им коммунистическую революцию в России. И, на мой взгляд, идеолог аморализма во имя мистических целей даже возрадовался бы неслыханному ранее в истории Европы, как признавался Ленин, «апокалипсическому» масштабу жертв и страданий людей во имя, как он говорил, укрепления опор нового, неизведанного. Леонтьев, как враг всего буржуазного, обыденного, устоявшегося, усредненного, не мог бы не восхищаться неслыханными масштабами крови и садизма большевистской революции.

Ведь на самом деле близость эстетического, религиозного расизма Константина Леонтьева с классовым расизмом учения Карла Маркса о диктатуре пролетариата, то есть принципиальный отказ от моральной оценки истории, от сопереживания бедам и страданиям тех, кому уготована роль жертв исторического процесса, не может не предполагать наличие никаких родственных, близких по духу, глубинных основ этих двух мировоззрений.

Да, принципиальное отрицание необходимости сострадания, жалости к тем, кто был распят на древе истории, делает Константина Леонтьева предшественником Ницше. Но ведь, как я пытаюсь доказать, еще больше он, Константин Леонтьев, был идейным предшественником русского коммунизма. И сам факт, что Константин Леонтьев проповедовал изуверство во имя мистики религиозных целей, а марксисты – во имя победы коммунизма, не отменяет исходного глубинного аморализма этих учений.

Тем более не следует забывать, как писал Сергей Булгаков, что учение Карла Маркса о мистическом предназначении пролетариата на самом деле является своеобразной интерпретацией ветхозаветного древнеиудейского мессианизма. Конечно же, учение о пролетариате как «сердце и совести истории» было повторением ветхозаветного учения о богоизбранности еврейского народа. Конечно же, учение о пролетарской революции как «устойчивой» необходимости перехода от «предыстории» человечества к его подлинной истории является повторением зловещей стороны апокалипсических предсказаний, которые так любил цитировать Константин Леонтьев, особенно слова Христа о том, что «надлежит всему быть», и «восстание народа на народ», и «глад, мор и землетрясения».

Карл Маркс, породивший учение об исторической миссии пролетариата, был такой же «религиозный тип», как Константин Леонтьев, и точно также, как он, отличался ветхозаветным сопереживанием человеческой истории. Все, с чем боролся Константин Леонтьев как философ, с такими «чувствами как любовь, непосредственное сострадание, вообще теплая симпатия к человеческим страданиям», были чужды Марксу как человеку, ожидающему конца мира, в котором он в том числе живет, гибели капитализма. Константину Леонтьеву не жалко тех миллионов, которым не суждено спасение на небесах. Не жалко их и Карлу Марксу, как обращал внимание Сергей Булгаков, он даже презирает тех, кто «испорчен» капитализмом. Любовь к «дальнему», несуществующему человеку оборачивается для Карла Маркса нигилистическим отношением к «ближнему»[31].

И как это ни парадоксально, учение Карла Маркса о пролетариате как избранном классе сродни того, что Николай Бердяев называл аристократизмом Константина Леонтьева. Только Карл Маркс на место аристократов, избранных в феодальном обществе, поставил новых избранных, а именно пролетариат. Все это – разновидности того же самого социального расизма, который отличает подлинных людей от неподлинных. И не надо думать, отмечал Николай Бердяев, что на этот раз избранных, обладающих подлинной человечностью будет намного больше, чем у Константина Леонтьева. Демократии, говорил Николай Бердяев, у марксистов не больше, чем у феодалов. Ведь для них, писал Бердяев в работе «Демократия, социализм и теократия», «избранным» классом, аристократией нового общества является не просто рабочий, а «лишь избранная часть пролетариата», обладающая пролетарским сознанием и социалистической «волей». А «всех» остальных рабочих, обращал внимание Николай Бердяев, русские коммунисты, большевики, всех тех, «которые не осознали идеи пролетариата», которые не обладали «истинной социалистической волей» уже лишили права быть полноценными гражданами нового общества, лишили «права» на изъявление воли и направление общественной жизни»[32].

И получается, что «изуверство» Константина Леонтьева, его принципиальный отказ от осуждения насилия в истории, от сострадания к мукам человеческим, и учение о классовой морали марксизма, оправдывающее право на насилие над представителями эксплуататорских, отживающих классов, имеют одну и ту же философскую основу. И этой основой является разновидность социального расизма, отрицающая основы европейского гуманизма, отрицающая моральную самоценность каждой, абсолютно каждой человеческой личности, независимо от ее сословной, этнической принадлежности.

Наверное, я буду первым, кто напомнит: и Карл Маркс, и Константин Леонтьев практически одними и теми же словами выражают свой протест против гуманистического учения о человеке, оправдывая свое право отделять избранных и посвященных от неизбранных. Для Константина Леонтьева современный ему европеец вообще не человек. А потому он «постичь не может, за что можно любить современного человека», к чему призывал Федор Достоевский в своей речи о Пушкине. А «гуманизм», гуманность для него вообще есть зло, ибо «гуманность простая хочет стереть с лица земли… полезные нам обиды, разорения и горести…» И все потому, настаивает Константин Леонтьев, что без «горя, страданий, разорений» невозможно «посещение человека Богом»[33].

Николай Бердяев, на мой взгляд, прав, когда выводит изуверство, исходный аморализм Константина Леонтьева из его бунта против европейского гуманизма, лежащего его в основе поклонения человеку как человеку, из гуманистического признания исходной самоценности каждой человеческой личности, абсолютно каждой человеческой жизни. И действительно, Константин Леонтьев был раздражен тем, что «европейская мысль поклоняется человеку потому только, что он человек. Поклоняться она хочет не за то, что он герой или пророк, царь или гений. Нет, она поклоняется не такому особому и высокому развитию личности, а просто индивидуальности всякого человека и всякую личность желает сделать счастливой, равноправной, покойной, надменно-чистой и свободной в пределах известной морали. Это-то искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей… от того, что философы зовут личной, автономной нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества»[34].

Но и Карл Маркс начал создавать идеологию диктатуры пролетариата с идеи бунта против «поклонения человеку потому только, что он человек». Правда, атеист Карл Маркс, в отличие от якобы христианина Константина Леонтьева, отдает себе отчет, что европейская политическая демократия, признание морального равенства людей имеют христианское происхождение. Но Маркс критикует буржуазную демократию за то же, за что позже будет ее критиковать Константин Леонтьев, – за то, что она уравнивает неравных в своей социальной, как он считал, исторической значимости людей. Различие состоит только в том, что с точки зрения Константина Леонтьева, нельзя уравнивать в правах на человечность царя с пастухом, а Маркс настаивал, что нельзя уравнивать в правах на человечность промышленного рабочего, который, с его точки зрения, является «социальным разумом и социальным сердцем общества»[35], с человеком, «испорченным всей организацией нашего (буржуазного – А.Ц.) общества». Отсюда и поразительное сходство бунта Карла Маркса против христианского поклонения человеку просто как человеку с тем, что позже будет писать о пагубности европейского поклонения личности как личности, поклонения моральной автономии личности Константин Леонтьев. Разница между ними состоит только в том, что атеист Карл Маркс осознает христианское происхождение поклонения человеку как человеку, как творению Божьему, а православный Константин Леонтьев сводит его целиком к грехам гуманизма. «Политическая демократия является христианской, – настаивал Карл Маркс, – постольку поскольку в ней человек – не какой-либо отдельный человек, а всякий человек, – имеет значение как суверенное, как высшее существо, но этот человек в его некультивированном, несоциальном виде, человек в его случайном существовании, каков он есть, человек, испорченный всей организацией нашего общества, потерявший самого себя, ставший чуждым себе.., который еще не есть действительно родовое существо»[36].

Позднее Федор Степун обратит внимание, что на самом деле не понимал христианское происхождение так называемой «буржуазной демократии» и поклонения человеку как человеку не только Константин Леонтьев, но и его критик Николай Бердяев, «много издевавшийся над мещанством Запада»[37]. «Трагедия русской публицистики – от Герцена до Горького, от Леонтьева до Бердяева, – писал Федор Степун, – состояла в том, что она, много издевавшаяся над мещанством Запада, никогда, к сожалению, с достаточной остротой не отделяла мещанства от демократии и тем самым много повредила правильному пониманию духовной сущности демократического принципа. … Самое поверхностное знакомство с историей с неоспоримой ясностью устанавливает, что корни демократии – религиозные корни Реформации, корни мещанства – рационалистические корни позднего просвещенства. Даже такой мыслитель как Локк обосновывает демократию совершенно религиозно: человек принадлежит Богу и потому не может отдать себя в полное распоряжение другому человеку, ни взять другого в распоряжение. В качестве “Божьей собственности” человек имеет право распоряжения своею волею, лишь на время доверить другому, свободно избранному им человеку», но навсегда подарить себя другому он не может, ибо он искони принадлежит не себе, а Богу»[38].

Бердяев был все же прав в главном: христианство Константина Леонтьева – особое, отличное от христианства Локка, от социального христианства Запада, поклоняющегося индивиду как Божьей твари. Православие Константина Леонтьева тяготело к «монашескому аскетизму», было «мрачной религией страха и насилия». Константин Леонтьев не только не хотел счастья человеку на земле, но жил ожиданием смерти мира, страшного суда, и не видел ничего страшного в том, что из миллионов спасутся «всего три человека», что «новое небо и новая земля» воцарятся после «гибели остальных миллионов».

Что следует из приведенного выше анализа исходных родственных черт, исходного антигуманизма, эстетического расизма Константина Леонтьева и исходного антигуманизма классового расизма марксизма? Очевидно, что расизм, независимо от того, кого он называет избранными, всегда ведет не только к насилию, но и всего ему сопутствующего, прежде всего к оправданию крови. Далее становится очевидно, что сегодня питательной почвой для поклонения, по крайней мере, для нейтрального, пассивного отношения к изуверским идеям Константина Леонтьева стали антизападные настроения. И эти настроения усиливаются по мере наших неудач в деле модернизации посткоммунистической России, в деле преодоления того, что, по мнению Николая Бердяева, привело к экономической и духовной отсталости России.

Наш нынешний лозунг «Россия – не Запад» на самом деле лозунг «партии войны», это свидетельство моральной капитуляции современной России. Не надо иметь специальное гуманитарное образование, чтобы понимать: объявляя войну Западу, мы объявляем войну христианству, лежащему в основе европейской западной культуры. И тем самым мы объявляем войну великой русской гуманистической культуре. Настаивая на том, что для морали нет места в истории, что нет необходимости моральной оценки и советских лидеров, мы посягнули на различия между добром и злом, отменили понятие «преступление». Это уже отход не только к Марксу, но и к Леонтьеву как предшественнику Ницше. Подменив ценность свободы ценностью справедливости, как это делает наш Патриарх, мы посягнули на основу христианства, на право творчества духа и свободы выбора.

Здесь, вслед за «великим инквизитором», мы посягнули на «свободу веры людей». Достоевский был прав, без свободы веры людей нет ни христианства, ни человека. И даже объявив войну буржуазной демократии, откровенно защищая традиции русского всевластия и покорности власти, мы снова тем самым посягнули на христианство. Ибо, по мнению творцов идеи демократии, человек принадлежит Богу, именно поэтому он не имеет права отдавать целиком власть над собой другому человеку, такому же смертному, как он, не имеет права «навсегда себя подарить другому», и т.д. и т.п. Перечень наших гуманитарных утрат из-за нашего вздорного желания не быть европейцами очень велик. И, к несчастью, ненависть к Западу, а тем самым – к христианству, а тем самым – к основам нашей русской культуры, растет с каждым днем.

И мне думается, что наш нынешний переход от романтического западничества начала 90-х к своеобразному сочетанию нашего восточного христианства с марксистским учением о морали, с марксистским оправданием насилия во имя торжества коммунистических идеалов, не случаен. И виной тому отнюдь не «партия войны», которая сегодня играет большую роль в духовной жизни России. Наверное, вообще декоммунизация в чистом виде, как она произошла в католических и протестантских странах Восточной Европы, как она произошла в советских республиках Прибалтики, в РФ, в сердце исторической России была по определению невозможна. В том числе и потому, что советская система, созданная нами, опиралась на некоторые особенности нашего русского архетипа.

На мой взгляд, эти уникальные по своей сложности задачи по декоммунизации России, не учитывали русские мыслители, предсказывавшие гибель коммунизма в России. В своих программах декоммунизации России они не принимали во внимание тот факт, что русский коммунизм имел, естественно, западное, марксистское происхождение, но почва для его реализации была чисто русской. Идея революционного террора, диктатуры пролетариата легла на традиционное русское «дело прочно, когда струится кровь», на нашу традиционную русскую недооценку самой человеческой жизни, человека как такового.

Сейчас стало очевидно: отказ от того, что Бердяев называл «восточным христианством», отказ от изуверско-аскетического отношения к себе и к своим близким не может произойти сразу, в короткие сроки. Наверное, декоммунизация в России возможна только постепенно. Причем, она, наверное, должна проходить в различных, сменяющих друг друга идеологических одеяниях. И получается, что первой такой формой частичной декоммунизации при сохранении исходной нравственной основы теории революции как раз и является русский охранительский консерватизм, различного рода интерпретации  особой русской коммунистической цивилизации. И как только у русских возникло разочарование в новой, некоммунистической жизни, как только родилась ностальгия об утраченном советском рае, они нашли себе суррогат коммунистичности в учении об особой русской общинной цивилизации. Вера в коммунизм остается, но только эта вера в уже нечто свое, русское, якобы данное нам Богом. На место исторической миссии пролетариата ставится миссия особой русской, якобы антизападной цивилизации. На место борьбы мира социализма с капитализмом ставится конфликт особой русской цивилизации с западной буржуазной цивилизацией и т.д.

Отсюда и нынешние попытки вычленить, сделать предметом внимания, поклонения то, что несло в себе общее с советской системой. Отсюда попытки доказать, что колхозы были продолжением традиций русской общинности и монастырского труда, что русская церковная соборность была предтечей советского коллективизма. И человеку на душе спокойно: с одной стороны он патриот, любит Россию, любит традиции, а, с другой стороны, не выходит за рамки советского мировоззрения и советской системы ценностей. И мне думается, вот эту логику соединения национального с советским, эту логику оправдания революции ссылкой на требования русской души как раз и отражает в своих последних выступлениях патриарх Кирилл. И он, на мой взгляд, делает это для того, чтобы не потерять контакт с теми, кто приходит в храм, но кто, на самом деле, остается в мировоззренческом отношении советским человеком. И в этом, наверное, состоит драма, изначальный драматизм ухода России от коммунизма после того, как ничего не осталось на самом деле от дореволюционной России и от дореволюционного православия. Но все-таки это не движение по кругу. О том, как можно прорвать этот бесконечный круг русской коммунистичности, я попытаюсь рассказать в следующей статье.


[1] «Православное воспитание не оставило в душе русского человека твердого осадка в форме культурных добродетелей, норм цивилизации, как оставило религиозное воспитание на Западе. Русский человек легко переходит из религиозного воспитания в состояние совершенно нигилистическое» (Бердяев Н.А. Падение священного русского царства. – М.: Астрель, 2007. – С. 770.

[2] Фетисенко О.Л. Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики. – СПб.: Пушкинский дом, 2012.

[3] Хатунцев С.В. Константин Леонтьев. Интеллектуальная биография 1850 – 1874 гг. СПб.: Алетейя, 2007.

[4] См.: Бердяев Н.А. Опыты философские, социальные и литературные. – М.: Канон, 2002. – С. 343 – 344.

[5] Константин Леонтьев настаивал, что «гуманность», сами попытки отличать деспотические режимы, мучающие человека, от гуманных, сострадание к болям и мукам людей, несовместимы с христианством. На мой взгляд, на взгляд всех русских философов, исследующих творчество Константина Леонтьева, моральный смысл его учения состоял в утверждении: «Горе, страдание, разорение, обиду христианство зовет иногда посещением Божиим. А гуманность простая хочет стереть с лица земли полезные нам обиды, разорения и горести». (Леонтьев К. Цветущая сложность. – М.: Молодая гвардия, 1992. – С. 150.)

[6] Бердяев Н.А. Опыты философские, социальные и литературные. – М.: Канон, 2002. – С. 361 – 362.

[7] См.: Фетисенко О.Л. Указ. Соч. С. 59.

[8] См.: Бердяев Н. Константин Леонтьев. Алексей Степанович Хомяков. – М.: Хранитель, 2007. – С. 6.

[9] См. об этом более подробно: Ципко А.С. Ценности и борьба сознательного патриотизма. М.: изд-во ЛКИ, 2009. С. 23–69.

[10] См.: Бердяев Н. Падение священного русского царства. С. 769 – 770.

[11] Леонтьев К. Цветущая сложность. С. 298.

[12] См. об этом: Ципко А.С. Перестройка как русский проект. Отечественные мыслители в изгнании о судьбе советского строя. М.: Алгоритм, 2014. С. 20–21.

[13] См.: Бердяев Н. Русская идея. М.: Фалио, 2002. С. 600.

[14] См. об этом более подробно в статье Александра Ципко «Неосталинизм и красный патриотизм» // Время, № 199, 27 октября 2008 г.

[15] Цит. по книге: Фетисенко О.Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики. СПб., Пушкинский дом, 2012. С. 71–72.

[16] См.: Степун Ф.А. Избранные труды. М., РОССПЭН, 2010. С. 546.

[17] «После К. Леонтьева нельзя уже вернуться к прекраснодушному славянофильству. Подобно Герцену, которого он любил, он восстает против мещанства и буржуазности Запада, это основной его мотив, и это в нем мотив русский. Он ненавидит буржуазный мир и хочет его гибели . если он ненавидит прогресс, либерализм, демократию, социализм, то исключительно потому, что это все ведет к царству мещанства, к серому земному раю». (Бердяев Н.А. Избранные труды. – М., РОССПЭН, 2010. – С. 455)

[18] «Леонтьев был во многом предшественник Ницше. Воля к могуществу, аристократизм, трагическое чувство жизни, острый эстетизм, аморализм.. – все это роднит Леонтьева с Ницше» (Бердяев Н.А. Избранные труды. М., РОССПЭН, 2010. С. 312).

[19] См.: Фетисенко О.Л. «Гептастилисты» … . С. 78.

[20] Там же. С. 78–79.

[21] Там же. С. 79.

[22] Цит. по: Бердяев Н.А. Опыты философские, социальные и литературные. С. 395.

[23] Фридрих Ницше. Сочинения в двух томах. Том 2. – М., Мысль, 1990. – С. 9.

[24] См.: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., Наука, 1990. С. 105.

[25] Трубецкой Н.С. Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 262.

[26] Леонтьев К. Избранные статьи. Цветущая сложность. М., Молодая гвардия, 1992. С. 151.

[27] Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма.

[28] Леонтьев К. Указ. соч. С. 136.

[29] Бердяев Н.А. Опыты философские, социальные и литературные. С. 357.

[30] Фетисенко О.Л. Указ.соч. С. 262.

[31] См.: Булгаков С.Н. Два града. М.: Астрель, 2008. С. 138–139.

[32] Бердяев Н.А. Смысл истории. Новое Средневековье. М., Канон, 2002. С. 294.

[33] Леонтьев К. Избранные статьи. Цветущая сложность. С. 150.

[34] Цит. по: Бердяев Н.А. Опыты философские, социальные и литературные. М., Канон, 2002. С. 348.

[35] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1. С. 425.

[36] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 397.

[37] Не могу не сказать, о чем более подробно ниже, что не осознают христианское происхождение европейской демократии и нынешние идеологи РПЦ. Они, нынешние иерархи РПЦ, которые видят в позднем сталинизме возвращение к «русскому пути», тоже, как и их предшественник Константин Леонтьев, являются «убежденными православными, но вряд ли настоящими христианами».

[38] Степун Ф.А. Избранные труды. М., РОССПЭН, 2010. С. 375–376.

Автор: Александр Ципко

Социальный философ и политолог. Главный научный сотрудник Института международных экономических и политических исследований РАН. Доктор философских наук. Член редколлегии "Тетрадей по консерватизму"