РI. Термин «консервативная демократия», который часто используется в текстах разных авторов у нас на сайте, на самом деле имеет конкретного «родителя» – публициста, философа-методолога Владимира Никитаева, который еще в своей статье 2004 года «Повестка дня для России: власть, политика, демократия» противопоставил этот феномен демократии «либеральной». С точки зрения Владимира Никитаева, «консервативная демократия» определяется конкретными условиями того общества, в котором она возникает, иначе говоря, демократический выбор не распространяется на определенные традиционные установления государства – эти последние существуют в качестве своего рода рамки для свободного волеизъявления людей. Сегодня мы представляем вниманию наших читателей статью Владимира Никитаева, посвященную темам геополитики и геоэкономики, а также затрагивающую проблематику энергетической политики.
***
«Геополитика есть наука об отношениях земли и политических процессов. Она зиждется на широком фундаменте географии, прежде всего географии политической, которая есть наука о политических организмах в пространстве и об их структуре. Более того, геополитика имеет целью обеспечить надлежащим средством политическое действие и придать направление политической жизни в целом. Тем самым геополитика становится искусством, именно — искусством руководства практической политикой. Геополитика — это географический разум государства».
Карл Хаусхофер
«Географический разум», согласно блестящей дефиниции Карла Хаусхофера, сегодня проявляется (или пытается выразить себя) практически во всех более или менее серьезных ситуационно-аналитических и стратегических государственных документах, научных исследованиях и публицистических эссе на темы международной политики.
По крайней мере, термин «геополитическая напряженность» уверенно прописался на страницах указанного рода текстов. Впрочем, при более пристальном взгляде на них нередко выясняется, что за выражениями с предикатом «геополитический» не стоит никакого взятого из геополитики как научной дисциплины содержания или аппарата. Возможно, однако, это наша, национальная особенность?..
Но нет, утрата геополитическим разумом эвристической силы и практической полезности носит не только и не столько национальный или географический характер. Например, она заметна в тех случаях, когда он (разум) обращается – или симптоматически избегает обращаться – к тематике глобализации и связанных с ней эффектов. В частности, в слепую зону традиционной геополитики попадает такой феномен, как «soft power 2.0» или, вообще, влияние (контроль) одного государства на другие посредством разного рода транснациональных сетей.
Где же кроется причина нарастающей неэффективности классической геополитики, поняв которую, возможно, удастся найти возможности ее (геополитики) дальнейшего развития?
Как правило, привлекаемый в геополитических экзерсисах инструментарий базируется на концептуальной матрице, формирование которой завершилось к середине прошлого века.
Как известно, геополитика появилась на свет в результате усилий географа Фридриха Ратцеля и его последователя, политического социолога Рудольфа Челлена. Неудивительно поэтому, что пространство в ней понимается преимущественно географически: как территория, часть земной поверхности с ландшафтом на нем, главными параметрами которой являются местоположение, размеры, ресурсы и границы государства (государств). С обширными континентальными территориями, именуемыми «платформами», или «плитами», сопоставляются цивилизации, охватывающие, как правило, несколько государств. Можно сказать, что атлас мира – физико-географический и/или политический – довлеет над сознанием геополитика и во многом направляет ход его размышлений.
Классическая, можно даже сказать «школьная», базовая концептуальная оппозиция, которая встречается практически у всех корифеев геополитической науки, – это дуализм Суши и Моря. Или, в политических терминах, «теллурократии» (примерами которой служат Спарта, Римская империя и СССР) и «талассократии» (Афины, Карфаген, США).
При этом связь, переход от географии к политике в классических трудах по геополитике нередко осуществлялся через антропологию, через представление о том, что сухопутный или морской образ жизни формируют специфический тип личности, или человеческий капитал, как сказали бы сегодня.
Хотя еще Ратцель высказал мысль о возрастании значимости моря для развития цивилизации – а после него эту идею развивали и даже превратили в «закон геополитики» многие теоретики, – это не привело к существенным изменениям исходной парадигмы.
Оппозиция Суши и Моря практически никем не углублялась до онтологического основания. Более того, в ней имеется своего рода крен, вызванный тем, что привычный для Суши территориальный подход mutatis mutandis применяется и к Морю. Трудно отрешиться от того факта, что государства, «владычествующие на море», в любом случае имеют сухопутную, хотя бы островную, локацию, и вектор их действий также направлен на Сушу, хотя бы и в ее прибрежной части.
Говоря гегелевским языком, Море в геополитических концепциях – например, в концепции Rimland’а Николаса Спайкмена – так или иначе оказывалось противоположностью, включенной в Сушу. Еще заметнее это обстоятельство в концепции «Великого Лимитрофа» Вадима Цымбурского, опирающейся на представления о сухопутных «территориях-проливах» и «острове Россия» на континенте Евразии, или Станислава Хатунцева, согласно которому «территории-проливы» разделяют «метацивилизации».
Обратный вариант – включение Суши в качестве противоположности в Море, – который следовало рассмотреть хотя бы из чисто теоретических соображений, остался в стороне от мэйнстрима. Пожалуй, единственный, кто сделал сравнительно внятный шаг в эту сторону, – Жан Готтман («Политика государств и их география»), критиковавший немецкую школу геополитики и предлагавший вместо нее политическую географию, ключевым понятием которой должна стать «circulation» (или «communication»). В частности, именно через оптику этого понятия он рассматривал различие между морскими (прибрежными или островными) и континентальными государствами, а также одну из характерных особенностей столичных городов.
Геоэкономика, конституированная в качестве новой сферы исследований в 90-е годы благодаря трудам Эдварда Люттвака, Карло Жана, Паоло Савоны и других, могла бы, наверное, исходя из интереса к международным торговым связям и финансовым потокам, предложить иной взгляд на пространство, чем геополитика. Однако она оказалась, скорее, служанкой – или, выражаясь мягче, инструментом – геополитики, чем оппонентом. Сдвиг внимания с силовых «выяснений отношений» между государствами из военно-политической сферы в экономику практически не повлиял на пространственную парадигму геополитики.
В чем же онтологическое, то есть определяющее сам способ существования, различие между Сушей и Морем?
Простое обстоятельство, что суша неподвижна и тождественна самой себе, а море, наоборот, непостоянно и различно от себя самое, что на суше нужно прилагать усилия, чтобы сдвинуться с места, а на море – чтобы оставаться в покое, на одном и том же месте (и в этом нелегко достичь успеха), указывает, что море – стихия движения par excellence. Это настолько интуитивно понятно и феноменологически очевидно, что море (и река, имеющая ту же субстанцию) всегда было источником примеров и метафор изменения, перемены, отсутствия собственной формы и т. п.
Власть над сушей – это способность установить границы территории и их удерживать, то есть решать, кому можно пересекать границу, а кому нет. Власть на море – способность пересекать морские просторы в выбранном направлении, достаточно быстро (быстрее конкурентов) и с полезным грузом, что невозможно без специальных технических средств. Отсюда, кстати, связь технической революции с Морем, которую подчеркивал Карл Шмитт («Номос Земли в праве народов»).
Суша характеризуется концентрическими статическими структурами организации жизни деятельности – на них базируется организация дома, города и окрестностей. Море – динамическими линейными структурами пути или потока, то есть переноса, перемещения некоторых упорядоченных, в том числе технически организованных (корабль) масс.
«Поток» представляется наиболее логически (а также феноменологически и практически) подходящим категориальным понятием для характеристики природы Моря как не только физического или географического объекта, но и геополитической сущности.
Конечно, если говорить о реальной географической суше, то и на ней существуют потоки. Прежде всего, это реки, сыгравшие чрезвычайно важную роль в формировании человеческой цивилизации (о чем более ста лет назад написал Лев Мечников). Далее, это потоки грузов, перевозимых автомобильным или железнодорожным транспортом, миграционные потоки, потоки в газопроводах, электрический ток в электросетях и т. д.
Именно поэтому, что потоки возможны и существуют на Суше, подлинно всеобщей и глобальной может быть только геополитика потоков. Геополитика пространств – не более, чем региональная по своим масштабам, поскольку привязана к границам или буферным зонам и базируется на способности установить, удержать или, наоборот, преодолеть границы, способности к инфильтрации и освоения (заселения) буферных зон и приграничной территории. С точки зрения геополитики потоков, практически весь мир суть Море, с разбросанными по нему «островками Суши» в виде финансовых, транспортных, информационных и прочих центров, узлов, подстанций и т. п., коммутирующих, диверсифицирующих и распределяющих потоки.
Против жесткой оппозиции потоков и пространств (территорий) нетрудно возразить, что потоки и пространства логически и эмпирически связаны друг с другом, даже находятся в некоем «взаимообмене». Потоки начинаются и заканчиваются на определенной локальной территории, как правило, с территории они же и контролируются. В свою очередь, территория упорядочивается (обустраивается) в соответствии с протекающими через них регулярными потоками.
Важно, однако, что именно – территория или поток – принимается в качестве первичного или ключевого фактора, на что делается теоретическая или политическая ставка.
Глобализация вывела на передний план не территории, но потоки – потоки товаров, услуг, капитала, информации и людей. Собственно, глобализация и заключалась в том, что потоки, которые прежде были локальными (в границах государств) или региональными, приобретали всемирный характер.
Всеобщей формой и способом взаимодействия (взаимообмена) пространств и потоков является инфраструктура. Инфраструктура любого рода – транспортная, энергетическая, финансовая, телекоммуникационная и т. д. – с одной стороны, «привязана к земле», имеет в той или иной мере значимую для нее территориальную основу (фундамент), а с другой – обеспечивает возможность протекания потоков. В свою очередь, пространство, его формы, функции и смысл, изменяется под влиянием инфраструктуры, и весьма существенно.
Удивительно, но инфраструктуры, которыми буквально пронизан и без которых практически невозможен современный мир, до сих пор не получили достаточно глубокой и развернутой концептуализации. Термин «инфраструктура» используется либо с опорой на морфологию («трубы, рельсы, провода»), либо на основе каких-то субъективных ассоциаций или даже просто риторически. В обыденном языке он вообще практически не встречается. В оправдание обывателя можно указать, что уже в самом слове «инфраструктура» содержится намек на ее незаметный, скрытный (в нормальном случае) характер: приставка «infra», как известно, означает нахождение ниже чего либо, под чем либо. В самом деле, мы не обращаем никакого внимания на электросети, пока в доме или микрорайоне не «отрубается свет»; наш глаз скользит мимо автозаправок, пока в баке нашего автомобиля полно бензина и т. д.
Однако, что дозволено обывателю, недозволено геополитику. Инфраструктура – воплощенная власть над территорией, какова власть – такова и инфраструктура, и наоборот.
Итак, геополитика потоков в категориально-логическом и политическом аспектах базируется на категориях, различении и свойствах пространства (территории), потока и инфраструктуры.
Различение потоков и инфраструктуры интуитивно понятно. Поток возможен без инфраструктуры (просто за счет возможностей среды), а инфраструктура может быть заброшена и пустовать без соответствующего ей потока (трафика), как это было, например, с римскими дорогами после краха Империи. Джон Урри, исследовавший всевозможные виды мобильности («Социология за пределами обществ. Виды мобильности для XXI столетия»), ввел различие потоков и «каналов» (scapes), под которыми он понимает сети машин, технологий, организаций, текстов и акторов, через которые могут передаваться потоки (а могут, добавим от себя, и не передаваться).
В политическом ракурсе, поскольку инфраструктуры расположены на территории государств и/или в них инвестированы бюджетные средства, государственные власти способны и на самом деле контролируют потоки, устанавливая маршруты, условия и регламенты использования своей части региональной или глобальной инфраструктуры. Потоки же организуются или контролируются не только, и даже не столько, государственными властями, сколько транснациональными компаниями (например, в том, что касается энергоносителей или масс-медиа), совместно частными компаниями разных стран, государственно-частными организациями (например, SWIFT). Это могут быть общественные (академический обмен), криминальные (наркобизнес, торговля людьми) или террористические организации. Заметим, кстати, что одним из результатов создания Тихоокеанского и Трансатлантического партнерств стало бы дальнейшее развитие глобализации посредством выведения глобальных потоков из-под юрисдикции государства (в частности – из сферы действия технического регулирования) и выравнивания юридического статуса государства и частной компании в случае судебного разбирательства торговых конфликтов.
Если контроль над территорией в типичном случае давным-давно стал прерогативой государственной власти и является краеугольным камнем понятия суверенитета как фундаментальной характеристики самого феномена государства, то с потоками ситуация сложнее. В геополитике потоков в отличие от геополитики пространств доминирует не столько тот, кто владеет территорией, сколько тот, кто способен организовать поток, и, далее, тот, кто способен его контролировать законным образом (транзитёры) или незаконным (пираты, хакеры и иные криминальные элементы).
С точки зрения геополитики потоков становится понятно, например, почему так непросто реализовать потенциальные выгоды транзитного положения. Сколько лет, даже десятилетий, Россия пыталась организовать экономическое развитие на основе своего промежуточного положения между Европой и Азией (Китаем, прежде всего), агитировала ближних и дальних соседей за прожекты транспортных коридоров?.. Решающее слово все равно принадлежит тем странам, которые способны организовать полноценные потоки, а не просто предоставить свою территорию для строительства транспортной инфраструктуры или даже самим осуществить это строительство.
Гораздо более масштабный, дорогостоящий и геополитически сложный проект Китая «Один Пояс, один Путь», судя по всему, окажется гораздо более реалистичным. Если российские «коридоры» и будут реализованы, то именно в рамках этого проекта. Стратегия Китая заключается не просто в том, чтобы организовать тот или иной поток, но в организации процесса, который можно назвать «инфраструктуризацией пространства», то есть создание такой инфраструктуры, которая дает возможность реализации проектов (с китайским участием) и подключения к ней различных локальных (местных) производств. При этом способность организовать потоки и контроль над инфраструктурой дает Китаю и неявный или косвенный контроль над территорией.
Эти и другие примеры показывают, что одного только наличия физических или финансовых ресурсов для организации потока недостаточно.
Примечательна в этом смысле новейшая история российского экспорта газа, в которой мы видим, с одной стороны, стремление «Газпрома» взять под контроль всю цепочку поставок от месторождения до потребителя и максимизировать свою прибыль, а с другой – противодействие «Газпрому» со стороны европейских стран и структур, пытающихся выжать максимум из своих геоэкономических преимуществ.
«Газпрому» препятствовали в организации проектов магистральных газопроводов («Ямал-Европа-2», «Северный поток», «Южный поток»), в приобретении долей в национальных газотранспортных и сбытовых сетях (Германия, Румыния, Венгрия, Великобритания, Украина и др.), их использовании (газопровод OPAL) и т. д.
Немало крови России и «Газпрому» попортили газовые конфликты с Украиной (включая несанкционированный отбор транзитного газа), на которую в начале 1990-х годов приходилось более 90 % транзита. Заметим, что, с точки зрения традиционной геополитики пространств, геополитические позиции Украины достаточно устойчивы (поскольку основаны на географическом положении, размерах и т. д.), однако в плане геополитики потоков ее роль как довольно влиятельного транзитного игрока может быть сведена едва ли не к нулю по мере того, как важные для России и Европы инфраструктуры – прежде всего, энергетическая – начинают обходить ее стороной.
История развития мирового рынка газа дает нам еще один геополитический – в смысле геополитики потоков – урок.
Речь идет о т. н. «СПГ-революции», порожденной успехами в развитии технологий сжижения, хранения и транспортировки природного газа. Можно сказать, что Россия в силу традиционного для нее «сухопутного» менталитета отчасти «проспала» эту революцию, которая по своему духу была вполне «морской». Благодаря СПГ-технологии начал формироваться глобальный рынок газа, который был невозможен в условиях трубопроводных поставок. Например, торговля СПГ позволяет Австралии активно включиться в конкурентную борьбу на глобальном газовом рынке, прежде всего – в АТР, а США поставлять свой газ в Европу. СПГ уже занимает более 40% мировой торговли газом, причем его потребление и производство растут заметно быстрее, чем мировое потребление и добыча газа в целом. В России же до недавнего времени работал только один СПГ-завод (на Сахалине), второй, «Ямал СПГ» (первая линия), запущен в прошлом году с участием инвесторов из Китая и Франции. Доля России на мировом рынке СПГ менее 5%, и нам опять приходится догонять, как в плане объемов производства, так и в плане технологий.
Пример с СПГ указывает также на различие двух родов инфраструктуры, играющее важную роль в геополитике потоков.
Один – жесткая («трубы, рельсы, провода») инфраструктура, в которой определены не только начальная (производитель) и конечная (потребитель) точка потока, но и все промежуточные.
Второй – гибкая инфраструктура, в которой имеются два географически разделенных множества – производителей и потребителей, – между которыми возможны произвольные связи. В ситуации с СПГ освобожденный от привязки к трубам газ можно поставлять морскими маршрутами туда, где на него в данный момент есть наиболее высокий платежеспособный спрос, практически в любой порт, где есть регазификационный терминал. Жесткая инфраструктура предполагает долгосрочные договорные отношения между поставщиком и потребителем, и накладывает на них ограничения в форме взаимных обязательств: с одной стороны, поставлять, с другой – покупать. Гибкая инфраструктура оставляет за обеими сторонами определенную степень свободы в рамках спотового рынка и достаточно широкие возможности маневра и комбинаций, в том числе довольно неожиданные (как, например, продажа российского СПГ в США).
Конечно, поставки СПГ дороже поставок трубопроводного газа. Но «Газпром» слишком долго утешал себя этим обстоятельством – как выяснилось, простые экономические соображения не всегда являются решающими при принятии решений о закупках энергоносителей.
До недавнего времени казалось, что геополитика потоков окончательно победила геополитику пространств. Однако неожиданная для многих победа Дональда Трампа над Хилари Клинтон стала вдвойне неожиданной в качестве своего рода реванша националистической Суши над транснациональным Морем, победы проекта внутреннего жестко-инфраструктурного развития над проектом глобальных торговых партнерств на основе гибких инфраструктур. Тем не менее, геополитическая инерция – мощная сила, и только время покажет, не окажется ли правление Трампа лишь случайным временным отклонением на магистральном пути евроатлантической глобализации.
В любом случае мировая ситуация будет меняться в результате сложной игры многих игроков, прежде всего США, ЕС и Китая, как представителей различных типов геополитических стратегий. Роль и место России в этой игре будет тем значительнее и благоприятнее для нее, чем лучше она освоит наряду с традиционной геополитикой пространств сравнительно новую геополитику потоков.
