РI: В преддверии пятого круглого стола, посвященного теме ««Великая российская революция» и политическая институционализация революционного наследия», Русская Idea публикует статью историка, руководителя лаборатории «Мир в эпоху Французской революции и Наполеоновских войн» ИВИ РАН Александра Чудинова. Рассказывая о столетнем юбилее Французской революции и её влиянии на умы российской интеллигенции конца XIX – начала ХХ веков, Александр Викторович отмечает, что Французская революция всегда подспудно или явно присутствовала во французской политике, а осмысление революции на протяжении последних ста лет дало многим представителям многих поколений интеллектуального класса Франции «путевку» в политическую жизнь. И, обращаясь к российскому опыту, нам невольно хочется задаться вопросом – сможет ли осмысление событий 1917 года в их столетний юбилей стать точкой сборки русского интеллектуального класса? Или же – как полагает автор статьи – опыт изучения французской революции дает хороший пример того, как не надо изучать собственную историю?
***
Сравнение Русской революции 1917 года с Французской 1789-го за прошедшие сто лет стало заезженной до банальности темой. Да какое там сто лет! Революция в России еще только маячила на горизонте в почти недостижимо далекой перспективе, а наши оппозиционно настроенные интеллигенты XIX века уже решили, что она непременно будет похожа на Французскую. На ту Французскую революцию, которую они себе представляли по книгам ее апологетов ‑ французских же историков либерального или социалистического толка.
Профессор Николай Любимов, работавший в Московском университете на исходе XIX века, так вспоминал свою вольнодумную студенческую юность: «Какое наслаждение доставлял добытый от какого-нибудь обладателя запрещенного плода, профессора или иного счастливца, на самое короткое время опасный том какой-нибудь истории революции, в котором, казалось, и заключается самая-то скрываемая истина. Помнишь, с какою жадностью одолевали мы в одну ночь том Мишле, Луи Блана в четыреста-пятьсот страниц» [1].
Сегодня историки называют версию событий, созданную этими и другими подобным им авторами, «мифом о Французской революции», но тогда российские читатели свято верили им на слово. И совсем не удивительно, что после прочтения таких, действительно талантливо написанных, книг юные вольнодумцы с восторженным трепетом ожидали, что грядущая Русская революция обернется столь же прекрасным праздником свободы, как «известная» им Французская.
Восхищение Французской революцией приняло среди либеральной интеллигенции форму настоящего культа, ставшего, по словам Александра Герцена, «первой религией молодого русского человека»[2]. Характерно, что лишь в России Французскую революцию поименовали «Великой», чего не делали больше нигде, даже в самой Франции.
Русскую революцию 1917 года восторженные российские интеллигенты встретили как повторение 1789-го. «Кто из нас не писал тогда с восторгом о зеленой ветке Демулена в те дни, когда гимназист Канегиссер стрелял в Урицкого, а Каплан отравленной пулей – в Ленина», ‑ вспоминал годы спустя Валентин Катаев. И еще он же: «В те легендарные дни у молодежи было принято как бы немного играть во Французскую революцию, обращаясь ко всем на ты и называя гражданин или гражданка, как будто новорожденный мир русской революции состоял из Сен-Жюстов, Дантонов, Демуленов, Маратов и Робеспьеров»[3].
Новые российские реалии получали старые французские названия, хорошо известные по историческим книгам: Учредительное собрание, Директория, комиссары, революционные комитеты и т.д. Казалось, если здесь всё правильно назвать, как там, то и тут непременно получится веселый праздник свободы, о котором рассказывали французские историки. «Клятва в Jeu de paume [Зале для игры в мяч], взятие Бастилии, ночь 4 августа, праздник федерации, “Декларация прав”, “Марсельеза”, ‑ какие это, в самом деле, красивые, эффектные вещи, способные настраивать на повышенный тон», ‑ восхищался Николай Кареев, русский историк и философ, один из основателей партии кадетов[4].
Однако очень скоро у русских поклонников Французской революции стало складываться впечатление, что в России что-то идет не так и праздника не получается. Писатель Федор Сологуб с отчаянием восклицал: «Мы поторопились назвать нашу революцию великой и сравнивали ее с великою французскою революцией, но вот видим, что величия в днях наших мало, и революция наша является только обезьяною великой французской революции. …»[5]. А Леонид Андреев печально заметил, что вместо революции Свободы, Равенства и Братства, в России опять случился «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» [6].
Впрочем, мечтателям о «революции-празднике» винить в постигшем их разочаровании надо было не суровую действительность, а лишь свою собственную доверчивость. Разница между двумя революциями на самом деле была далеко не столь велика, как показалось наивным читателям апологетической литературы. Настоящая, а не придуманная творцами «мифа», Французская революция тоже была крайне разрушительной, ничуть не менее бессмысленной и по своим интенциям столь же беспощадной, как революция в России.
Сегодня, когда «миф о Французской революции» остался в прошлом, даже самые левые из её историков не станут отрицать, что по своим последствиям для экономики Франции она оказалась настоящей катастрофой, отбросившей страну в развитии на несколько десятилетий назад: в промышленном производстве Франция вернулась на уровень дореволюционного 1788 года лишь к 1810-му, в заокеанской торговле – к 1825-му, по урожайности зерновых – к середине XIX века.
А ведь была ещё длившаяся без малого четверть века кровавая война революционной, а затем наполеоновской Франции против всей Европы, которую, заметим, начала сама Франция. Были также массовые репрессии, унесшие тысячи жизней, а при подавлении революционными войсками народного восстания в Вандее счет убитых и замученных людей из числа гражданского населения шел уже на сотни тысяч (общественные деятели департамента добиваются теперь признания этих событий геноцидом). В конце концов, ставшие у нас печально знаменитыми понятия «Террор» (как обозначение государственной политики), «революционный трибунал» и «враги народа» породила именно Французская революция.
Так что общего у двух революций и в самом деле немало. А вот в чем между ними есть явное различие, так это в исторической памяти о каждой из них в наши дни. Революцию 1917 года у нас в стране семьдесят пять лет почитали, потом двадцать лет поносили, а в последние пять и вовсе не понимают, что с ней делать. Особенно эта неопределенность в отношении к 1917 году бросается в глаза накануне его столетнего юбилея. То, что произошло в России век назад, бесспорно, имело гигантское значение для всего человечества. И не отметить это событие не нельзя. Но как сделать это так, чтобы не разбередить старые раны и чтобы размышления о прошлом не вылились в новые «бои за историю»? Кто бы подсказал…
Подобная неопределенность в отношении нашей революции разительно контрастирует с непоколебимой уверенностью подавляющего большинства нынешних французов в благотворности и величии их собственной. Каждый год балами, парадом и салютом они весело отмечают 14 июля, день взятия Бастилии, с которым традиционно связывается начало Французской революции. Впрочем, такую уверенность в своем прошлом французы обрели далеко не сразу.
100-летнюю годовщину событий 1789 года Франция встречала в обстановке идейного и политического шатания. Государственный режим, объявивший себя прямым наследником Французской революции, ‑ Третья республика – имел недавнее происхождение (1871 год) и крайне ненадежное существование. Угроза реставрации монархии оставалась более чем реальной вплоть до 1879 года, пока, наконец, депутаты-республиканцы не сумели отправить в отставку президента-монархиста Патриса Мак-Магона, после чего и провозгласили «Марсельезу» государственным гимном, а День взятия Бастилии ‑ национальным праздником. Однако не прошло и десяти лет, как коррумпированность правящей элиты вновь поставила Третью республику на грань краха. Боевой генерал и харизматичный популист Жорж Буланже, открыто выступавший за смену политического режима, объединил вокруг себя всех недовольных. Пик его популярности пришелся как раз на 1889 год. Власти, конечно, подстраховались, сфабриковав против него уголовное дело и перекроив избирательный закон выгодным для себя образом, но, тем не менее, исход намеченных на сентябрь парламентских выборов вызывал у них серьезные опасения. А потому удачно пришедшаяся на этот год вековая годовщина революции оказалась весьма кстати.
Не довольствуясь празднествами в честь открытия Всемирной выставки, приуроченной к юбилею событий 1789 года, правительство не пожалело средств на массовые торжественные мероприятия, проходившие по всей стране и принявшие форму общенациональной пропагандистской кампании в поддержку Республики. Сторонники последней устраивали бесчисленные манифестации, балы и банкеты в честь Революции, на которых люди пели, плясали и поднимали тосты за идеалы 1789 года. Угроза близкой катастрофы, а именно так расценивалась республиканцами возможная победа буланжистов на выборах, придавала веселью оттенок исступлённости, словно на последнем пиру перед концом света. Впрочем, в сентябре выяснилось, что конец света откладывается: пропагандистская кампания достигла своей цели и, наряду с политическими просчетами генерала Буланже, позволила республиканцам одержать уверенную победу на выборах. Республика была спасена, после чего юбилейные мероприятия тут же свернули.
Однако традиция широко отмечать годовщину Революции укоренилась. Вот почему до сих пор каждый год 14 июля французы веселятся, танцуют, поют и ходят парадом. И сколько бы ученые зануды не объясняли им, что в произошедших в этот день событиях славного мало, традиция торжествует над знанием.
Впрочем, дань этой традиции французское общество отдает, не слишком задумываясь над её истоками, во многом уже сугубо машинально, как бы «по привычке». Ощущение непосредственной связи давно отгремевших революционных событий с актуальными проблемами современной жизни давно осталось в прошлом. Если в XIX веке французские историки Революции часто преуспевали затем в политике (вспомним хотя бы главу правительства Июльской монархии Франсуа Гизо, премьер-министра Второй республики Альфонса Ламартина, основателя и президента Третьей республики Луи Адольфа Тьера), поскольку хорошее знание революционной истории служило тогда для государственного мужа своего рода профессиональным «знаком качества»; если в ХХ веке, напротив, видные политики охотно посвящали свои досуги изучению Революции (как, например, многократный глава правительства Третьей республики Эдуард Эррио и дважды премьер-министр Четвертой республики Эдгар Фор), то сегодня у государственных деятелей Франции совсем иные приоритеты. Теперь в политическом бомонде Пятой республики хорошим тоном стало писать о Наполеоне Бонапарте, который, как считается, Революцию-то и завершил. В последние годы императору французов посвятили свои книги такие политические «тяжеловесы», как бывший президент Валери Жискар д’Эстен и два бывших премьер-министра: социалист Лионель Жоспен и голлист Доминик де Вильпен. Потребность в «сильной руке», всё более настоятельно ощущаемая Пятой республикой, рождает спрос на иных исторических персонажей, нежели герои 1789 года.
История Революции ныне во Франции составляет преимущественно удел профессиональных исследователей. Однако и те, в большинстве своем не желая или не решаясь прикасаться к фундаментальным положениям устоявшейся традиции, очень часто предпочитают обращаться к маргинальным сюжетам. Приведу навскидку лишь некоторые из тем вышедших в последние годы сборников статей и специализированных номеров исторических журналов: «Животные и Французская революция», «Смех в Революции», «Ночи Революции»… А почему нет? Для широкой публики привлекательно, и традицию не поколеблет.
Так что, может, оно и неплохо, что у нас сейчас есть повод и возможность свободно поразмыслить всерьез о собственном прошлом, пока та или иная его трактовка не кристаллизовалась в очередную традицию? И такое различие между двумя революциями нельзя не приветствовать.
[1] Кочнев В. [Любимов Н.А.] Против течения. Беседы о революции. Наброски и очерки в разговорах двух приятелей // Русский вестник. 1880. Август. С. 613-617.
[2] Герцен А.И. Au citoyen rédacteur de l’ «Homme» // Герцен А.И. Собр. соч. М., 1963. Т. 30. Кн. 2. С. 502.
[3] Катаев В.П. Уже написан Вертер. М., 1992. С. 374.
[4] Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. М., 1990. С. 289.
[5] «В дни созидаемого ада…» Из публицистики Ф. Сологуба 1918 г. // Русская мысль. 1996. № 4145. 17-23 октября. С. 11.
[6] Андреев Л.Н. Европа в опасности // Андреев Л.Н. Перед задачами времени. Benson, 1987. С. 201.