Философы в ожидании стражей

Уходишь ты, наш серый день,

Один закат не без привета

И не без смысла – эта тень.

Яков Полонский

В приведённых строках я позволил себе вписать местоимение «наш» вместо «мой»: «наш серый день». А слова «закат не без привета» достаточно точно передают образ будущего, каким оно представляется сегодня.

Россия сегодня обособляется от Запада, что само по себе как будто и не ново. Ещё Пётр I, мы помним, обещал повернуться к Европе известно чем. Даже традиционно относимый к западникам Герцен в «Письмах из Франции и Италии» писал: «Начавши с клика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину». Много позднее Василий Розанов в статье «Европейская культура и наше к ней отношение» (опубликовано в «Московских ведомостях» за 16.8.1891) в отстранение от Европы вносит иную ноту: «Унося её (Европы) неоценённые сокровища к себе, ….мы совершенно и окончательно отвернёмся от того, что она сделала за последнее время….И, сколько будет в наших силах, смягчим те удары, которые она порывается, по видимости, наносить самой себе». Герцен ощутил определённую чужесть европейцев «русскому духу», а Розанов зафиксировал начавшееся отчуждение европейцев от самих себя.

Русский взгляд на Европу становился всё более дифференцированным с течением времени. Константин Леонтьев ещё до Розанова указал на огромную разницу между Европой, какой она была, и тою, какою она становилась. Прежняя Европа создала «великую и сильную культуру», какой никогда прежде не было и, вероятно, никогда уже больше не будет. Новая, «обуржуазившаяся», демонстрирует все признаки упадка и разложения, способные внушить только сожаление и отвращение. Такой взгляд (в более позднее время ещё поддержанный теорией «эстетического органицизма» Николая Лосского) вступал в противоречие с господствующим представлением о линейном, бесконечно прогрессивном ходе истории.

В самой Европе это представление было подорвано нашумевшей книгой Освальда Шпенглера «Закат Европы», вышедшей сразу после Первой мировой войны. Для европейцев она была как холодный душ. Правда, в последующие десятилетия могло сложиться впечатление, что говорить о закате ещё рано, что солнце ещё стоит высоко в небе: западная культура ещё не вышла из стадии обильного плодоношения. И плоды она рожала зачастую изысканные, хотя и всё больше ядовитые; не говорю уже о техническом прогрессе, который и сейчас продолжается и обещает ещё продолжиться какое-то время.

Это противоречие было преодолено, как мне представляется, в историософской концепции Питирима Сорокина (1889 – 1968). В его толковании история есть постоянно волнующийся поток, в котором малые волны сменяются большими, и наоборот, какие-то слои «отстают», другие, в противоположность им, «забегают вперёд», а иногда волнение уходит вглубь, и тогда на поверхности наблюдаются только лёгкие колыхания, зыбь и рябь. Профессиональный моряк мог бы к этому добавить, что существует ещё и такое явление, как «спорная волна»: это волна, которая движется против течения и поверх его.

Позволю себе внести в эту картину свои «пять копеек»: никогда не следует принимать за берег очередную, более или менее случайную конфигурацию волн.

Подытожим: образ в данном случае оказывается точнее логически выверенных формулировок.

Приведённая картина усложняла концепцию циклизма в работах Сорокина, но не отменяла её. Погружённый в атмосферу западной культуры (в эмиграции с начала 20-х годов), он не сомневался в том, что вся евро-американская цивилизация переживает состояние упадка и что спуск в «чувственную клоаку» какое-то время ещё будет продолжен. Хотя среди больших русских философов, в той или иной степени отмеченных метой влияния великой русской литературы, Сорокин выделяется приверженностью к «строго научному» мышлению, рисуя слоившееся положение дел, он, как и в случае с общим представлением о ходе истории, переходит к образам, сбиваясь на сей раз на меланхолический тон: «Лучи заходящего солнца всё ещё освещают величие уходящей эпохи. Но свет медленно угасает, и в сгущающейся тьме всё труднее ясно различать и надёжно ориентироваться в обманчивых сумерках.

На нас и на будущие поколения начинает опускаться ночь этого переходного периода со своими кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами».¹ Пройдёт время, и взойдёт заря новой великой культуры, но встречать её будут уже люди будущего.

Одногодок Сорокина, второй крупнейший историософ века минувшего Арнольд Тойнби ему возражал: да, ночь возможна, но нельзя считать её неизбежной; хотя неприятие сложившегося положения вещей у него было нисколько не меньшее. Оба мыслителя видели своим идеалом определённое равновесие в обществе земных и потусторонних устремлений, но на пути желаемого возвращения к нему Сорокин акцентировал момент разрыва с настоящим, а Тойнби допускал большую преемственность, аргументируя тем, что европейская цивилизация уникальна и судьба её может быть совершенно иной, чем судьбы прочих цивилизаций. Она, пишет Тойнби, «не может быть априори приговоренной к повторению пути цивилизаций, уже потерпевших крушение. Божественная искра творческой силы заложена внутри нас, и если ниспослана нам благодать возжечь из неё пламя, «звёзды с путей своих» (Суд.5 : 20) не могут повлиять на стремление человека к своей цели».²

Здесь затронут трудный вопрос: что правильнее – «войти в цикл» или противостоять ему? Это одна из загадок бытия: и то, и другое решение может соответствовать Божьей воле.

Тойнби, твёрдо верующий христианин (Сорокин оценивает по достоинству жизнестроительную силу христианства, но его личная вера – более туманная), надеется, что христианство «вывезет» угасающую цивилизацию. Но в его же работах находим примеры того, как христианство просто «перешагивает» через цивилизационные невзгоды, которые ничем уже нельзя поправить.

Оба мыслителя убеждены, что евро-американскую цивилизацию, если её ещё можно спасти, ждёт впереди аскетический путь. И если будущим поколениям ещё суждено разнежиться, то только пройдя через стадию теократии. Ибо Церковь формирует человеческие души, к чему рационально выстроенные структуры могут иметь лишь косвенное отношение.

И кто знает, быть может в воспитанном теократией обществе (это уже я фантазирую) вновь проявится, на какой-то новый лад, «благорастворение воздухов», какое мы находим, скажем, у Моцарта или Россини.

А в теократии неизбежен элемент принуждения. По словам Сорокина, на перезрелой стадии чувственной культуры человек становится таким «диким», что не может и не хочет «усмирить себя», ему нужен «полицейский от истории», который подвергнет его физическому насилию, чтобы затем, после того, как на него наденут смирительную рубашку, «переучивать» его, приобщая его к миру подлинных ценностей. (Не удивительно, что с такими мыслями Сорокина считают сегодня в Соединённых Штатах out of date, несовременным, хотя в своё время он пользовался немалым авторитетом и даже был президентом Американской социологической ассоциации).

Сходным образом мыслил и Тойнби, писавший, что «стражи» Моисеева Закона ждут своего часа и рано или поздно «вступят в игру».

Замечу, что Сорокин целиком был погружён в культурный мир Евро-Америки, от античности до наших дней, и заметного интереса к иным мирам не испытывал. Тойнби, выросший в империи, над которой «никогда не заходило солнце», больше внимания уделял неевропейским культурам, но какое давление они станут оказывать на Евро-Америку, он в его время предвидеть не мог. Сегодня оба философа могли бы констатировать, что «полицейские от истории» способны явиться извне – на эти роли сгодились бы «шариатские гвардейцы» или какие-нибудь «летающие ножи» (полицейские агенты в Китае).

Но пока Евро-Америка барахтается в «хлябях», если понимать их как антитезу любого рода «тверди». Как писал недавно Питер Хитченс в книге «Отмена Британии» (2018), жизнь на Британских островах оставляет ныне впечатление, что здесь «Мамай прошёл» (то же, конечно, можно сказать и об остальной Европе); и первой его жертвой стала элита. Мы знаем, что Мамай остановился далеко от Британских островов, но очевидно, его «последователи» здесь неплохо поработали и продолжают работать. Тойнби писал ещё в начале 60-х годов: «Будущие поколения американцев и европейцев, глядя на переживаемый нами эпизод западной истории, испытают удивление, смешанное с отвращением и стыдом».³ Что-то сказал бы он сегодня? И сохранялась ли бы у него надежда, что ещё придут поколения, способные по достоинству оценить поведение предшественников?

Россия, как мне представляется, находится в сравнительно более выгодном положении. По-новому актуально звучат строки Герцена из тех же «Писем»: «мы в некоторых вопросах потому дальше Европы и свободнее её, что так отстали от неё». (Вообще у Герцена можно найти немало мудрых мыслей, как-то не вяжущихся с представлением о его «партийности»!). Можно также оценить преимущество России словами эмигранта более позднего времени Георгия Федотова: Россию выручает «спасительная косность» (замечание Федотова относится к Европе 30-х годов, когда там был ещё значителен «запас» «спасительной косности», от которого сейчас мало что осталось).

Конечно, «Мамай» прошёл у нас тоже (повторно), и всё же складывается впечатление, что в стране ещё есть здоровые силы и потому наше серое выигрывает сегодня в сравнении с ихними цветами хаоса.

СВО, как принято называть это событие, дала толчок нашему обособлению от Запада, на грани полного разрыва. Начата она была ради «сведения счетов» с бандеризующейся Украиной, но за её текущими смыслами стали прорисовываться другие смыслы. За спиною Украины встаёт целый Запад, вознамерившийся «наказать» Россию за попытку её обособления (и может быть, ещё и за то, что слишком много места занимает она на географической карте); Украина для него – подвернувшееся под руку орудие.

Война, которая разыгрывается в динамике крешендо и может продлиться ещё очень долго, требует от нас определиться идейно, что именно мы защищаем.

Полагаю, что наша сторона, по крайней мере, в лице здоровых сил, руководствуется в первую очередь инстинктом жизни. Тогда как Европа и половина Америки уверенно следуют путём смерти. Мережковский писал, что люди бегут к пропасти, держа перед глазами какие-нибудь картинки. Те, которыми околдованы западные люди, называются «либерализм» и «демократия». Отнюдь нельзя сказать, что это изначально ложные идеалы. Даже такой «реакционер», как Леонтьев, признавал за либерализмом определённую ценность. Изначально стремление к свободе обогащало жизнь, это был период подъёма, заманчивый даже эстетически. После подъём сменился движением на плато (определить его хронологически сходу не берусь), ещё более или менее оправданным. Но «святой девиз вперёд» звал дальше, хотя дальше уже означало движение вниз, под гору. А наши смельчаки уже не заметили этого, или не пожелали в этом признаться?

И чем дальше, тем круче становится спуск, тем рискованнее. «Рассекаемый воздух бьёт в лицо, ревёт, свистит в ушах. ….хочет сорвать с плеч голову» (Чехов. «Шуточка»). Распоясавшийся догмат о свободе посягает на психофизическое устройство человека, допуская переделку его по чьему бы то ни было волеизъявлению. Похоже, голова уже сорвана с плеч.

А витии, которые ныне шумят против косной России, просто имитируют изваяния борцов за свободу былых времён, когда эта борьба ещё имела смысл. (На Украине, повторяющей зады западной политической культуры, в свою очередь имитируют имитаторов).

Ещё одно опасное понятие – демократия: с античных времён она имеет тенденцию превращаться в охлократию. Современные западные общества, за редкими исключениями, – охлократии. Или олигархии. Или то и другое вместе. Здоровое общество представляет собою «симфонию» (Сергей Левицкий), где у каждого инструмента есть своя партия и вступает он там и тогда, где и когда это указано в партитуре. Только это особенная «симфония», допускающая в определённых рамках импровизацию. Если общее правило нарушается, как это происходит, например, в феллиниевской «Репетиции оркестра», тогда звучит какофония вместо симфонии.

Но что мы можем противопоставить западным идейно? Повторю, что на сегодня это воля к жизни, в смысле, в каком Николай Бердяев говорил о «живой жизни», сопротивляющейся давлению застывших форм. Но есть нечто более высокое, чем «живая жизнь» – это «Книга жизни», о которой говорится в новозаветном «Откровении». Она одаряет «живую жизнь» смыслами, что, подобно нитям, связывают настоящее с основополагающим прошлым и с завершающим историю будущим.

Вот в отношениях с «Книгой жизни» дело у нас обстоит пока не лучшим образом. Сказывается. что минувший век был Россией, по известному выражению, «проигран». В его начале Андрею Белому, например, в его «Симфонии» чаемое «завтра» олицетворил Владимир Соловьёв, шествующий по крышам домов и трубящий в рог. Но судьба века решилась на мостовых, коими овладел «тяжелоступ» – кустодиевский Большевик. Собственно большевиков свели со света в недолгом времени, но тяжёлая поступь передалась его наследникам и сейчас ещё резонирует в окружающем нас воздухе. Конечно, в последние тридцать лет появилось немало признаков духовного возрождения, но с другой стороны стала ещё более притягательной сеть растлевающих соблазнов.

Наша сверхзадача – вписаться, скажем так, в «Книгу жизни». Святой (в неразделённой Церкви) Бернард из Ментона говорил: чтобы видеть предлежащий путь, надо подниматься в горы; имея в виду – обращаться к служителям «дальнего ума». Два таких служителя, о которых здесь шла речь (а это вершинные фигуры в историософии века минувшего), увидели впереди одно и то же: теократию. Для большинства современных людей, чувствительных к лишениям любого рода, это пугающее слово. Но судьба (если такова судьба) не обязательно должна быть улыбчивой. Можно принять её, как принимают горькое лекарство. В надежде, что судьба улыбнётся будущим поколениям, которые станут творцами какого-то нового расцвета.

Но «Книга жизни» предусматривает и обрыв истории, к чему также надо быть готовым, как это ни трудно. Когда впервые обозначилась возможность погибели всего человечества в ходе атомной (термоядерной) войны, секуляризующаяся Америка в лице своих «экспертов» записала её в графу «unthinkable», «немыслимое». Но о Конце можно и нужно мыслить; хотя и зацикливаться на нём не стоит. Выдумчивое человечество предоставило Господу свой, так сказать, выбор оружия, чтобы покончить с собой. Я имею в виду, конечно, европейское человечество. Когда Сорокин оценивал европейскую цивилизацию, как одну из многих, прежде имевших быть, Тойнби возражал ему, что она уникальна по многим признакам (и в этом он был прав), один из которых – её исключительная научно-техническая продуктивность. Но вот парадокс: она-то и способна приблизить Конец.

И не только посредством оружия ошеломительной убойности. «Выбор оружия» широк и всё расширяется.

Возьмите пресловутую «Матрицу»: это царство бессмыслицы, перечёркивающей все достижения человечества. Положим, это фантастика, ещё не до конца внедрённая в жизнь, но вот в реальности уже в недолгих годах «думающие машины», эти имитирующие жизнь мертвецы, обретут, как считают, сингулярность – станут независимы от человека и смогут отправить человечество на свалку.

Тема Конца обступает нас со всех сторон, и её уже нельзя игнорировать. Слишком много порчи навело человечество на окружающую среду и на самого себя. Как пишет французский православный богослов Оливье Клеман, «поруганная земля становится могилой для человека – Эдипа с залитыми кровью глазами».⁴ Это безжалостный взгляд на существующее положение вещей, хотя всё-таки односторонний.

Прав покойный Юрий Карякин: «определимся в отношении к Апокалипсису – остальное приложится».⁵

Правильное отношения к Концу, ныне свойственное священству и глубоко религиозным людям, теократия способна распространить на более широкий круг людей. Чтобы не было ни чрезмерной страшливости, ни пофигизма, ни стоицизма (шпенглеровской готовности «мужественно идти ко дну) без надежды на что-либо. Апокалипсис, каким он открывается у ап. Иоанна – это болезненная «процедура», за которой, однако, воспоследует радость – обретения «новой земли и нового неба», что надо понимать не метафорически, а буквально (Господь однажды создал существующие небо и землю, Ему ли не под силу создать новые).

Но перенастроим зрение на земные задачи. Здесь не должно быть чрезмерных ожиданий. Мечта Владимира Соловьёва о мировой теократии (разумеется, христианской) сегодня представляется чересчур роскошной. Если видеть положение вещей «в мировом масштабе», придётся констатировать, что по каким-то причинам (мы можем только догадываться, по каким именно) Богом попущено отступление христианской в своих основаниях цивилизации; на подъёме две другие – исламская и китайская. И «заливка» сцены мировой истории новыми светами идёт от этих двух.

В своё время Иван Киреевский и Алексис де Токвиль выступили примерно с одним и тем же утверждением: из числа христиан только русские и американцы ещё исполнены «энергией исторической жизни» (так у Киреевского). Сегодня мы можем почти так же выделить в этом смысле русских и половину американцев (более или менее консервативного направления, другая половина в своих упадочно-либеральных настроениях едва ли не перещеголяла Европу).

Нынешнее неприятельство меж нашими государствами едва ли стоит проецировать в будущее. Сегодня Русский мог бы сказать Американцу словами одного из персонажей Кальдерона:

Хоть с вами мы враги, сеньор,

Но мы одной и той же масти.

Так, по крайней мере, мы выглядим в сравнении с народами Третьего мира.

Конечно, ни от «выгоревшей» России, ни тем более от «линяющей» Америки слишком многого сегодня ждать не приходится, но задачи, стоящие сегодня перед нами, перед нашим и их христианством – скорее оборонительные. Так, по крайней мере, на обозримое будущее.

Тени минувшего да будут нам в помощь.

Китай сегодня для нас почти союзник, и это очень своевременно, но в цивилизационном смысле он – противник. Ибо в этой стране остаётся требовательным «шёпот духов, отзывающих в сторону», как верно заметил христианин Марко Поло, первым по времени основательно познакомившийся с Поднебесной.

А вот с миром ислама у нас сложные отношения. Это соперник, во многом близкий по духу христианству. Отступникам и полуотступникам от христианства он властно напоминает об императивах, общих для всех трёх «авраамических» вер. И шариат – полезная угроза, это Божий закон в его наиболее строгом и порою жестоком варианте, он как бы грозит пальцем отступникам от более мягкого божьего закона в его христианском толковании. А ИГ – запрещённая у нас террористическая организация, это так, но в её системе взглядов центральное место занимает апокалиптика (в этом её отличие от Аль-Каиды, Талибана и других организаций исламистов, боле приземлённых). И в этом тоже – вызов, который, как и всякий вызов, нуждается в ответе.

Война, разделившая евро-американскую цивилизацию надвое, не может не ослабить её (и ещё больше ослабит, если дело дойдёт до крайностей). Чем не преминет воспользоваться Третий мир, как его раньше называли, пока следующий совету древнекитайского мудреца: «Сидя на горе, наблюдай за битвой тигров». Легко предположить, что с окончанием битвы «сидящие на горе» будут ещё более активно вмешиваться в жизнь евро-американской цивилизации и вольно или невольно подталкивать её к концу.

Будем, однако, помнить, что цивилизации нельзя убить, они могут только кончить самоубийством – Тютчев знал это много раньше Тойнби.