РI начинает публикацию серии статей Александра Михайловского, объединенных общей темой «заговора 20 июля». В предлагаемой вниманию читателей статье рассматривается творчество немецкого писателя, офицера и интеллектуала Эрнста Юнгера, воспринимавшего свое сочинение «Мир» в условиях войны как личное секретное оружие, куда более эффективное, чем у заговорщиков, готовивших в 1944 г. покушение на Гитлера. Автор показывает, насколько дневник и статьи мыслителя актуальны, прежде всего своими представлениями о способах конструирования мира, постановкой и решением проблем «права и пространства».
***
С февраля 1941 года капитан Эрнст Юнгер, командир роты 73-го ганноверского пехотного полка, расквартирован в оккупированном Париже. Перемирие заключено 10 месяцев назад, административная власть принадлежит французским чиновникам, о «коллаборационистах» еще нет и речи. Во французской столице, как всегда, насыщенная культурная жизнь. И только отдельные покушения, регулярно совершаемые активистами R?sistance, напоминают о том, что где-то идет война. Вечером 24 мая в отеле Ritz происходит судьбоносная встреча прославленного писателя и героя Первой мировой войны с начальником штаба командующего войсками оккупированной Франции полковником Хансом Шпайделем. Между ними возникает дружба, и вскоре полковник берет его в свой штаб.
Юнгеру исполнилось 46 лет. Теперь он находится в самом центре власти, «во чреве Левиафана», как он позднее напишет в своем дневнике. Он живет в отеле Raphael недалеко от Триумфальной арки, работает в расположенном рядом отеле Majestic, в свободное время фланирует по мировому городу в штатском костюме, воротник его рубашки украшен светлой бабочкой. Он общается с поэтами и писателями, среди которых Марсель Жуандо, по рекомендации друзей посещает Пикассо в его мастерской на Rue des Grands-Augustin и отвечает на вопросы художника о пейзажах «Мраморных утесов».
Готфриду Бенну принадлежит фраза о том, что армия есть аристократическая форма эмиграции. Эрнст Юнгер мог бы подписаться под этими словами. В обитых бархатом салонах он вращается среди военных, которые практически не скрывали своей антипатии к режиму. Когда из Министерства пропаганды к Шпайделю обратились с предписанием относительно его нового подчиненного, потребовав убрать из верстки книги «Сады и дороги» некоторые подозрительные места, в том числе цитату из 73-го псалма, начальник штаба ответил лаконичной фразой: «Я не повелеваю духом своих офицеров».
Вскоре командующим войсками во Франции был назначен Карл Хайнрих фон Штюльпнагель. Так в Париже составилась важная часть того движения, которое позднее назовут «движением 20 июля». Помимо самого Штюльпнагеля (его казнят вскоре после 20 июля) и начальника его штаба Шпайделя (он избежит казни и позднее станет командующим объединенными сухопутными войсками НАТО) сюда относился и личный адъютант Штюльпнагеля Цезарь фон Хофаккер, приходившийся кузеном Клаусу фон Штауффенбергу. Нельзя утверждать, что Юнгер, тесно общавшийся со всеми будущими заговорщиками, принадлежал к активной части фронды. О планах подготовки покушения на Гитлера он узнал лишь в конце 1943 года, а о самом покушении – лишь вечером 20 июля 1944 года. Заговорщики не посвящали его в детали. Можно ли утверждать, что тем самым они оградили его от преследований, спасли выдающегося немецкого писателя, подобно тому, как некогда декабристы сохранили «солнце русской поэзии»? И да, и нет. Политическое сопротивление Юнгер никогда не рассматривал как возможный для себя вариант действий. Он предпочитал, скорее, быть наблюдателем, созерцателем, чем активистом. «Ласточки не вьют гнезд на вулканах», – меланхолически замечал он при случае, предпочитая рассматривать мировые события в свете философско-космологических конструкций. И, тем не менее, в решающий момент Юнгер правильно оценил политическую ситуацию, увидев ее точнее многих своих товарищей-офицеров.
К тому времени он уже знал о преступлениях, совершавшихся на Восточном фронте. 5 ноября 1941 г. в «Первом Парижском дневнике» он со слов друга делает запись об убийстве военнопленных выстрелами в затылок. Примерно через месяц он рассматривает старые гравюры с насекомыми и вдруг испытывает чувство отвращения. Он осознает ужасы, с которыми связано распространение господства национал-социалистов на Восток, и пишет в дневнике: «Некоторые злодеяния затрагивают мир в целом, задевают всю его смысловую взаимосвязь; тогда мусический человек не может больше служить прекрасному, он вынужден посвятить себя свободе»[1].
Зимой 1941 года Юнгер начинает работать над трактатом, который позднее получит название «Мир» («Der Friede»). Фрагменты из него он впервые зачитывает уже 13 января 1942 года перед собранием офицеров. Затем работа над сочинением прерывается ради дневника и возобновляется только летом 1943 года. В сентябре 1943 года, когда положение Германии на Восточном фронте рассматривалось еще как сравнительно благополучное, и никто не думал о капитуляции, трактат обретает окончательный вид. Юнгер отдавал себе отчет в том, что затеял опасную игру. Из чтения парижских дневников создается впечатление, что он считал свой трактат чем-то вроде личного секретного оружия, и даже более эффективным, чем планы заговорщиков. Тем не менее, очевидно, что концепция трактата была выдержана в духе «20 июля». Рукопись «Мира» читали главные участники покушения на Гитлера, конечно, знавшие о преступлениях германской армии на Востоке – депортациях, массовых казнях и концентрационных лагерях. Собрат Юнгера по ордену Эрвин Роммель ознакомился с текстом незадолго перед тем, как отправить фюреру свой знаменитый ультиматум. Рассказывают, будто генерал лаконично высказался о манифесте в таких словах: «С этим можно работать».
Трактат – а по сути эссе – носит подзаголовок «Воззвание к молодежи Европы» и посвящен памяти павшего 29 ноября 1944 года под Каррарой сына Эрнстеля. «Мир» – это не только речь в защиту свободы, но и, по собственному слову автора, «упражнение в справедливости». Трактат состоит из двух частей. Первая называется «Посев» и ей предпослан эпиграф из «Этики» Спинозы: «Ненависть, всецело побеждаемая любовью, переходит в любовь». Так автор обозначает не только свою основную мысль, но и задает «теологический» тон всему трактату.
Свое рассуждение автор начинает с констатации глобального («планетарного») порядка человечества: если война стала первым «общим делом» человечества, то мир станет вторым его делом. Соответственно, мир должен основываться «на простом и всеобщем фундаменте», быть не только заботой политиков и дипломатов, но и бескорыстным творением духа. Поэтому – в логическом смысле – мир будет устроен на «всеобщих основоположениях», а в более высоком теологическом смысле – на «словах спасения». Автор использует редкое слово «Heilswort», за которым угадывается многолетнее чтение Библии. Оно встречается в описаниях пророческой литературы. Пророки обращали «слова спасения» к царям в критические моменты еврейской истории и рассматривались как посредники между Богом и народом Израиля. Речь пророка также имела две части – увещевание и обетование спасения, под которым, как правило, понимается спасение от врагов. Изначальной функцией «слов спасения» в ветхозаветной литературе являлась угроза в адрес врагов Израиля[2]. Юнгер преодолевает ее в новозаветном духе. Нынешнее «слово спасения» для народов и их царей звучит так: «Война должна принести плоды для всех»[3].
Плоды войны вырастают из принесенных всем человечеством жертв: они станут тем «добрым зерном», которое обеспечит человечество хлебом на долгое время. В этом скажется исцеляющая сила боли, а значит, спасение произойдет только через страдание. Вторую мировую войну Юнгер именует «всемирной гражданской войной». В ее «тепличных условиях» взросли погибельные семена «больших теорий» XIX столетия, изобретенных холодным рассудком – как идей всеобщего равенства, так и теорий, обосновывавших неравенство людей. Меркой теорий мерили индивидов, расы, народы, и стоило принести первые жертвы, как жажда крови разожглась до невероятных размеров. «В этом ландшафте страданий мрачно возвышаются имена великих оплотов смерти, где люди в крайнем ослеплении уничтожали целые народы, расы, города, где тяжелая, как свинец, тирания в союзе с техникой справляла свою бесконечную тризну»[4]. Юнгер отсылает к своей концепции «рабочего» 1932 года, когда десять лет спустя рассматривает обе мировые войны как выражение «рабочего характера», нивелирующего различия между нациями. Страдания становятся только глубже от того, что целью войны делается сама война. Так и символическое значение жертв нынешней войны уже не может быть ограничено национальной фигурой Неизвестного солдата. Принесенные жертвы, подобно фронтам Второй мировой войны, уже не имеют национальных различий.
Вторая часть называется «Плоды», а эпиграф для нее выбран из сочинения Вальтера Шубарта «Европа и душа Востока»: «Не в однообразии буржуазного мира, но в апокалиптическом громе рождаются религии». Если все народы, продолжает Юнгер, приняли участие в военном противостоянии, то мир принесет плоды для всех народов. Войну не должен проиграть никто, ошибок Версальского мира повторять нельзя. Это предполагает усилие всего европейского континента. Все наиболее страшные войны разгорались в Европе, отсюда должно происходить и спасение. «Европа должна стать партнером великих империй, которые сейчас формируются на нашей планете»[5]. В действительности Юнгер подразумевает нечто вроде европейского сообщества государств, и потому вторая часть трактата звучит очень современно. Вместе с тем он требует от всех участвующих в войне государств отказаться от планов мести, которая, как показал пример Германии, повторившей ошибку Версаля, может привести только к новому витку насилия. Речь идет не о том, чтобы отомстить за жертвы, а о том, чтобы восстановить право и чувство справедливости. «Совершенные преступления надо явить взорам будущих поколений, но сделать это можно только правовым путем, а не из желания мести»[6].
Автор манифеста пророчески намечает три «кардинальных вопроса», которые должен решить мир, и от решения которых, в свою очередь, зависит новая конфигурация мира. Первый вопрос – это вопрос о пространстве, поскольку державы воюют за пространство, и те же самые державы выступают как «тотальные государства». «Их движение – признак того, что историческое разделение планеты нуждается в изменении», а потому «требования, основанные на естественных правах, должны быть удовлетворены на более высоком уровне – не через завоевания, а через заключение союза»[7]. Второй большой вопрос – это вопрос права, поскольку «другие державы настаивают на том, что борются за правое дело». Подобно тому, как государства имеют право на справедливое распределение пространства и земельных недр, так и индивиды имеют право потребовать уважать свободу и достоинство человека. «Не может быть прочным никакой мир, если он не заключен между свободными народами»[8]. Наконец, третий вопрос касается осуществления нового порядка, т.е. «жизненных форм Рабочего». «Тотальная мобилизация» стерла национальные различия в плане технической организации, а потому народам предстоят масштабные трансформации хозяйственной и внутриполитической жизни. «Смысл мира заключается в том, чтобы согласовать друг с другом эти три большие цели»; тогда станет ясно, что «пространственный порядок теснейшим образом связан с правовым порядком»[9].
Проблема нехватки пространства будет решена объединением европейских народов. Они должна образовать нечто вроде империи по образцу Соединенных Штатов Америки или Советского Союза. Ключевой вопрос, который должна решить конституция Европы, заключается в том, чтобы придать исторически разделенному пространству «геополитическую целостность». Обеспечение мира видится Юнгеру в объединении двух принципов – единства и многообразия. В этом объединении произойдет примирение «двух направлений демократического развития нашего времени – в сторону авторитарного и в сторону либерального государства». Формы авторитарного порядка следует обеспечить только там, где он уместен – в области технической организации экономики, транспорта, обороны. Свободу же он предлагает сохранить за многообразием культурных проявлений жизни народов и отдельных индивидов. «Государство как высший символ техники улавливает народы в свои сети, но под его защитой они пользуются свободой… Европа может стать общей родиной, но лишь при условии, что сохранится Отчизна»[10].
Несмотря на известное предсказание Токвиля, Юнгер убежден, что Европе удастся удержать самостоятельность между двумя полюсами мировой истории – «русским» и «американским». А потому Европе требуется «новый Лафайет», который взял бы на себя роль эксперта по конституционному устройству нового сообщества государств.
Самая острая проблема современности – это борьба с нигилизмом. Неслучайно, что появление нигилизма как философского термина связано с Германией, а его первое изображение в литературе появилось в России. Ключевые слова – Ницше и Достоевский. Оттого-то и война между двумя этими народами приняла самый принципиальный и разрушительный характер. «Русский человек принимал близко к сердцу все то, к чему в Европе относились как к голой теории или, пытаясь сдержать ее буйный рост, пускали в ход выработанные историей антидоты»[11]. Юнгер в чем-то предвосхищает гипотезу историка Эрнста Нольте, утверждая, что завладевший поколениями немцев нигилизм реализовался в качестве ответа на исходивший от Востока страх. Практические его последствия привели в ужас весь мир и удивили даже знатоков Германии.
Для преодоления нигилистической мироустановки недостаточно принять идеологию либерализма. «Мы достигли той точки, когда от человека требуется пусть не вера, но по крайне мере благочестие, стремление жить по правде». Поэтому мир невозможен «без помощи церквей». Правда, и сами церкви, по мнению Юнгера, нуждаются в обновлении. Автор провозглашает необходимость уйти от конфессионального разделения и дополнить международное право «синодальной конституцией»[12]. Это неожиданное указание на роль церкви в новом мироустройстве основано на надежде, что теология сможет вернуть себе господствующее место среди наук и даже превзойти философию, если обратит лучшие умы «к целому, к универсуму» – тогда и науки оправдают себя не только в интеллектуальном, но и в экономическом смысле. Воображать себе на этом месте некий экуменический диалог автор не дает никаких оснований.
В конце эссе помещен призыв – не к Европе, не к нациям, и даже не к немцам, а к «отдельному человеку». Диктатура научила ценить индивидуальную свободу, обратной стороной которой является ответственность отдельного человека. На свете столько гонимых, плененных, страждущих, что добрых дел хватит на всех. Но «мир не может произойти от усталости… Для мира недостаточно нежелания вести войну. Подлинный мир предполагает мужество, и оно даже превосходит мужество воинов, ибо есть не что иное, как выражение духовной работы, духовной силы»[13].
Рукопись трактата была передана еще в годы нацистской диктатуры гамбургскому издателю Бенно Циглеру. После окончания войны текст так и остался на стадии верстки, поскольку был подвергнут цензуре со стороны оккупационных властей. В течение года трактат распространялся в рукописных и машинописных копиях. О том, что сочинение не только задело нерв времени, но и возымело европейский резонанс, можно заключить из переписки Юнгера. Старый друг Эрнст Никиш сообщал из восточной зоны оккупации, что там усмотрели в манифесте призыв реанимировать Священный союз, правда, повернув его теперь фронтом на Восток[14]. Прочитать его так могли только те, кто уверенно держал курс на разделение двух Германий. Трактат о мире был полностью чужд настроений «холодной войны». Чистота моральной позиции автора задевала и тех, кто остался на западе Германии и также не смог «погасить в себе красное пламя ненависти и раздора»[15]. В письме брату Фридриху Георгу Эрнст Юнгер с иронией замечал о своих антагонистах: «Они пытаются мстить мне за то, что говорили „хайль Гитлер“, хоть я их об этом и не просил»[16].
«Мир» стал первой книгой Юнгера, опубликованной после войны. Первые официальные издания вышли в Голландии, Франции и США в 1948 г. Лишь в следующем году увидели свет немецкие издания трактата – в Цюрихе и Вене. Тогда еще к слову писателя прислушивалась прошедшая через войну молодежь Европы – прежде всего, конечно, Германии и Франции, – для которой он оставался несомненным нравственным авторитетом. Посеянные семена успели дать всходы еще до того, как в Европу пришел из-за океана новый стиль мысли и письма. В конце концов, дело европейского примирения оставалось задачей людей военного поколения. Она и была выполнена этими людьми, теми, кто читал манифест прежде всего как призыв к поиску взаимопонимания между народами Европы.
______________________
[1] J?nger E. S?mtiche Weke, Bd. 2. Strahlungen II. Stuttgart, 1980. S. 278
[2] Westermann C. Prophetische Heilsworte im Alten Testament. G?ttingen, 1987. S. 26.
[3] J?nger E. S?mtliche Werke, Bd. 7. Der Friede. Stuttgart, 1980. S. 196.
[4] Там же, с. 202.
[5] Там же, с. 213.
[6] Там же, с. 220.
[7] Там же, с. 220–221.
[8] Там же, с. 221.
[9] Там же.
[10] Там же, с. 225.
[11] Там же, с. 226.
[12] Там же, с. 233.
[13] Там же, с. 235.
[14] Письмо Ф.Г. Юнгеру от 03.05.1946, DLA Marbach.
[15] J?nger E. SW, Bd. 7. Der Friede. S. 236.
[16] Письмо Ф.Г. Юнгеру от 07.07.1946, DLA Marbach.
