Каков ты, современный неонацизм?
Среди главных целей военной кампании на Украине российские официальные лица не раз называли денацификацию, применяя термин, который до этого обозначал мероприятия по очищению от нацизма Германии и Австрии после Второй мировой войны. В контексте переговоров вокруг Украины, очевидно, эта тема еще не раз прозвучит — прежде всего как часть обвинительной риторики и пропаганды.
Что если отнестись к денацификации не риторически, а содержательно и всерьез? Что значит очищение от нацизма в современном мире и в современных условия? Как мыслить и что делать, если всерьез желать именно преодоления нацизма, а не прикрывать этим словом иные мотивы?
Как увидеть за ярлыком содержание
Отсылки к нацизму — и в украинском конфликте, и в современной политике вообще — имеют большую пропагандистскую компоненту. Обвинения противника в нацизме и фашизме могут быть бессодержательным ярлыком, применяемым часто и в разные стороны, с разной степенью обоснованности. Ключевой термин российской пропаганды в отношении Вооруженных сил Украины (ВСУ) — «укронацисты». Есть ярлык и в обратную сторону. Одно из ругательных обозначений российских войск и россиян вообще — «рашисты», рифмующееся с «фашистами». Кроме того, в европейских медиа сравнение Владимира Путина с Гитлером — чуть ли не общее место. Нацистами называют оппоненты Дональда Трампа и его сторонников. Некоторые даже системные партии в Европе часто маркируются оппонентами как нацистские. При этом власти ЕС и системные партии не брезгуют союзом с движениями с неонацистским ареопагом героев и символикой в Восточной Европе и на Украине, в частности.
Мы видим, что тема — горячая, эмоциональная; ярлык с разной интенсивностью работает во все стороны. Можно было бы отмахнуться от ярлыков, но разумнее — использовать даже бессодержательные обвинения для рефлексии.
Легче всего увидеть неонацизм у противника. Так, российской аудитории (а теперь все чаще и западной) несложно продемонстрировать многие его признаки на Украине. Но как раз эта очевидность ведет к пафосу расчеловечивания врага — одному из признаков самого нацизма. Так борец с нацизмом незаметно встает на его сторону.
Применение оптики поиска нацизма только к «своим» («давайте разберемся со своим нацизмом, а потом будем смотреть на других или на более слабых, жертв») — тоже слабый метод, ведущий к ложному бинарному пафосу: на одной стороне — все хорошее, на другой — все плохое. Поэтому условие мышления о нацизме и денацификации, страхующее от бинарного пафоса, свойственного военным идеологиям, — это применение оптики пристального поиска зерна нацизма и отказа от него во все стороны, не только к одной из сторон.
Неонацизм как современная и общая проблема
Германский нацизм был конкретным историческим и в этом смысле — неповторимым явлением. Говоря о нацизме в наши дни, о неонацизме, мы создаем абстрактное понятие, ведь ни одно из современных проявлений не воспроизводит германский нацизм во всей его полноте. При этом важно, чтобы это понятие не сводилось к произвольно тасуемому набору признаков, подгоняемых под идеологические задачи, а указывало на универсальную суть проблемы — не только немецкой, украинской или русской, но общей. Однако на начальном этапе поиска содержательной модели идеального, или абсолютного, нацизма допустимо опереться на совокупность характерных черт.
Одно из словарных определений (например, «Большой юридический словарь») гласит: «…название идеологии и практики гитлеровского режима в Германии в 1933-1945 годов. Сутью Н. являются тоталитарные террористические методы власти, а также официальная градация всех наций по степени их “полноценности”. Средством реализации идей Н. стали военная агрессия и геноцид».
Популярное в Европе обвинение российских властей в нацизме, очевидно, опирается прежде всего на компонент военной «агрессии» в определении. Другие элементы определения сложнее применимы к современной России. Так, в Российской Федерации нет ни официальной, ни неофициальной градации наций по признаку неполноценности. Геноцид также трудно доказуем: в гибели мирных граждан на Украине сложно усмотреть этнический или расовый мотив — хотя бы потому, что русскоязычные украинцы и русские практически неотличимы. Расизм и нацизм требуют квазинаучного, материалистического различения «чужих» — по цвету кожи, чертам лица или, по крайней мере, по языку. Украинские военные еще могут опознать «чужого» по незнанию украинского языка (в анекдотической форме — по слову «паляниця»), тогда как в российских войсках бойцы разных национальностей зачастую имеют между собой больше различий, чем между русскими и украинцами, для большинства из которых русский язык — родной.
Тем не менее, при внимательном рассмотрении обвинений в адрес России в неонацистских чертах, становится заметен правый поворот в обществе после 2022 года и частичная легализация отдельных открытых неонацистов. Например, неонацистская ДШРГ «Русич» участвует в боевых действиях на Украине с 2014 года на стороне Донбасса. Попытки наведения порядка среди ополчения в 2015 году, их подчинения централизованному командованию, привели к вытеснению таких групп, как «Русич» (а также НБП, казачьи и иные независимые от власти добровольческие объединения). В то время для политического руководства России было важно сохранять образ борьбы с украинским неонацизмом, а собственные ультраправые формирования мешали этой картине. Однако после 2022 года «Русич» вернулись, и их, мягко говоря, специфические методы были вновь востребованы. Так, после теракта в марте 2024 года в «Крокус Сити Холле» именно члены «Русича» участвовали в пытках задержанных — на видео одному из подозреваемых отрезают ухо.
В марте 2025 года суд в Финляндии приговорил россиянина Яна Петровского, бойца ДШРГ «Русич», к пожизненному заключению за военные преступления, совершенные на Украине. Это первый судебный вердикт в отношении российского гражданина в ЕС, связанный с конфликтом. Показательно, что в молодости Петровский активно участвовал в неонацистских кругах Скандинавии — именно в Норвегии он приобщился к соответствующей субкультуре со всеми ее символами и ритуалами: рунами, неоязычеством, уличным насилием. Он является частью западноевропейского неонацистского контекста. В России и на Украине подобные явления представляют собой культурный импорт — зачастую парадоксальный: викингами и арийцами мнят себя представители народов, которых классический нацизм считал неполноценными.
Белорусско-российский неонацист Сергей Коротких (псевдоним «Боцман»), с 2014 года воюющий в украинском батальоне «Азов»*, ранее обвинялся в убийствах на почве национальной ненависти и в публикации видео с такими казнями. Очевидно, Коротких не является украинским националистом — его идеология и культ насилия интернациональны. На украинской стороне, как пишет The Guardian со ссылкой на официальные источники Украины, в разное время участвовали около 20 тысяч иностранцев из западных стран, в том числе — американские неонацисты.
Неонацизм первого типа: подсознание европейской улицы
Западно-европейский неонацизм молодежных группировок зародился, когда от изначально аполитичной субкультуры скинхедов выделились «Nazi skins» под маркой British Movement. Из Великобритании он распространился в Германию и Скандинавию в 1980-х, где сформировалось движение White Power, а в 1990-х, с крушением железного занавеса, проник в Восточную Европу. Одним из «локомотивов» экспорта стала субкультура футбольных фанатов, тесно пересекающаяся с субкультурой скинхедов.
Смысл и содержание этих субкультур не столько идеологические, сколько антропологические.
Стайное насилие молодежных банд имеет одинаковые основания в неонацистских, бандитских и фанатских группировках. Человек вообще — существо, стремящиеся утвердить себя и свое бытие через экспансию, расширение. Самый низкий и базовый способ — это насилие, утверждение своей воли за счет подавления чужой, — так утверждается специфическая свобода, противопоставленная социальным ролям, нормам и правилам. Это то, что придает подлинность и опыту войны, объясняет, почему люди стремятся вернуться туда, где рисковали жизнью и убивали. Это то, что дает накал экзистенциального чувства, иной уровень бытия, нежели простая жизнь в «обычной» — лицемерной и скучной, лишенной накала подлинности социальной роли.
Стайное насилие возникает естественно и неизбежно на разломах или дефицитах культуры и власти. Педагоги хорошо знают, что подростковое насилие возникает само везде, где нет механизмов более высокой социальной и личной организации.
Высокие переживания экзистенциального расширения не так доступны, как насилие; например, переживание физического рождения ребенка доступно только женщинам, а духовные практики выхода за пределы «скучной» социальной роли требуют традиции, специальных усилий и дисциплины.
Культ насилия — это экстравертная и дешевая замена любви и практикам самопознания, доступная незрелым людям, в том числе подросткам. Он часто сочетается с унижением: возвышение достигается через унижение другого. Признаки субкультуры позволяют отделять своих от чужих — в этом смысле руны и свастики выполняют ту же роль, что и символы футбольных команд или специфическая символика уличных банд. Специфика неонацистских группировок в том, что они опираются на готовую традицию оправдания радикального насилия над «неполноценными» (в мире неонацистов — это, главным образом, небелые мигранты в «белых» странах).
На украинском материале можно наблюдать множество различных групп уличного насилия, связанных не столько идеологически, сколько через культ насилия. Собственно украинский национализм в этой среде является лишь частью символики, а не содержанием. В трагических событиях в Одессе 2 мая 2014 года ключевую роль со стороны евромайдана играли как раз фанатские и неонацистские группировки, а также «активисты» без особых идеологических маркеров.
Убитый в марте 2025 года в Одессе активист Демьян Ганул, по происхождению бандит-рейдер, был одним из тех, кто участвовал в событиях 2 мая на стороне евромайдана. В годовщину памяти погибших в сгоревшем Доме профсоюзов он демонстративно жарил на месте скорби шашлыки. Он участвовал в актах уличного насилия против инакомыслящих на протяжении последующих лет, а в последнее время — в охоте на людей в рамках мобилизации («бусификации»), сам при этом на фронте не побывав. Другой одесский активист, Сергей Стерненко, скорее из криминального, а не политического мира по происхождению, участвовал в пытках политически несогласных, убил в уличной драке человека, но не был осужден и пользуется поддержкой властей, собирая пожертвования на нужды фронта и распределяя их, мягко говоря, без строгой прозрачности.
Украина со времени Майдана 2014 года и войны в Донбассе является инкубатором различных групп насилия, поскольку они оказались инструментом постреволюционной власти. Нигде в Европе неонацистские и прочие группы уличного политического насилия не пользовались такой же государственной и частной (олигархической, прежде всего со стороны Игоря Коломойского и партнеров) поддержкой: для подавления уличной оппозиции (антимайданов), формирования добровольческих батальонов, давления на суды и местные администрации, осуществления «культурной политики», включая сносы памятников советского времени, силового разрешения бизнес-конфликтов и принудительной мобилизации. Это объяснимо: Майдан, как любая революция, подорвал монополию государства на насилие; контроль над улицей — собственно и привел к успеху «революции достоинства». Тот же инструмент использовался впоследствии для удержания власти.
Такие группы уличного насилия малоидейны и коррумпированы и в этом смысле не представляют опасности продолжения революции. Здесь больше сходства с разношерстными политическими молодежными и криминальными боевыми отрядами, которые использовались для массового террора против коммунистов в Индонезии в 1965–1966 годах.
Любая мирная власть на Украине должна будет восстановить монополию государства на насилие, в том числе силовыми мерами. По логике укрепления новой государственной власти, независимые и разнообразные уличные группировки должны быть рано или поздно уничтожены или подчинены в любом случае. Но будет ли этот процесс денацификацией — неизвестно; в Германии 1934 года он не был таковым — вскоре после прихода Гитлера к власти уличные группировки СА Эрнста Рема были уничтожены в ходе «Ночи длинных ножей».
Однако украинская власть находится в состоянии войны разной степени интенсивности с 2014 года, что позволяет контролировать уличные группировки и идеологически, и технически, в том числе отправляя их на фронт, а бронь от мобилизации и финансирование использовать для контроля над небольшими избранными группировками.
Насилие уличных групп лишь отчасти связано с местным национализмом и представляет собой «интернациональный нацизм», в котором культ силы, садизм и стяжательство роднят его с обычным безидейным бандитизмом и смешиваются с ним. Неонацисты, как и радикальные футбольные фанаты или «активисты», надевшие на себя национальную мифологию или неоязычество из выгоды, могут быть маргинальным или определяющим политикой явлением в зависимости от того, как их используют господствующие политические движения.
Уличные группировки могут быть инструментом власти или конкуренции за собственность (участвовать в рейдерстве и рэкете), но властью быть не могут — это низкий уровень самоорганизации и идейности, расходный человеческий материал в руках действительной власти. Те, кто кричат, как один из подсудимых в украинском суде в 2015 году над неонацисткой Витой Заверухой и ее подельниками: «88 убивать никогда не бросим» («88» — один из символов европейского нацизма, означающий количество слов в определенной цитате Гитлера), могут попасть на предвыборный плакат (как случилось с Заверухой на выборах президента Украины 2019 года), в тюрьму и в окоп, но не во власть. В этом смысле на Украине нет власти неонацизма — там больше безыдейных плутократов, но неонацисты — их инструмент. Как некоторые из них — инструмент и российской власти.
Неонацизм второго типа: прямая преемственность нацизму
Кроме разнородных, слабо-идеологизированных «активистов» и неонацистов европейского типа, объединенных скорее культом насилия и примитивными маркерами «свой-чужой», чем развернутой идеологией, существуют движения, ведущие свою линию непосредственно от германского нацизма и его союзников.
Немаргинальное развитие этой линии преемственности стало возможным благодаря поддержке со стороны западных стран некоторых формирований, воевавших на стороне Гитлера в рамках антисоветской борьбы в условиях Холодной войны. Эти движения были переосмыслены как национально-освободительные. В украинском случае речь идет об Организации украинских националистов (ОУН), чьи участники и лидеры после войны нашли убежище сначала в Мюнхене, а затем в Канаде.
Тогдашний лидер ОУН Ярослава Стецько (Ганна Музыка) впервые после Второй мировой войны посетила Украину в 1991 году — как официально сообщалось, для участия в праздновании 50-летия «Акта провозглашения восстановления независимости Украины» (объявленного украинскими националистами во Львове 30 июня 1941 года, уже занятом нацистами; в этот же день начались еврейские погромы, в которых ОУН выступала одним из главных исполнителей).
Вместе со Стецько в Украину пришла идеология украинского национализма в эмигрантской интерпретации, где на первый план была выдвинута борьба с «москалями» — борьба с евреями и поляками уже не приветствовалась западными союзниками. Началась легализация националистических партий, денежная поддержка молодежных военизированных групп, некоторые из которых (например, «Тризуб им. Степана Бандеры») впоследствии приняли участие в Майдане 2014 года в составе «Правого сектора»*.
В конце 1990-х украинские друзья рассказывали анекдот о выступлении Стецько в Верховной Раде:
— Ярослава Иосифовна, у нас сегодня заседание по экологии, не по национализму!
— Так я про экологию!
— Ну хорошо, только коротко.
— Я коротко. Шановні громадяни! Що ж це таке робиться — ліси опустіли, річки обміліли — ні ж… повісити, ні москаля втопити!
До 2014 года подобные шутки воспринимались преимущественно как относительно безобидный западноукраинский национальный колорит. Национализм малых народов, сохранивших свою самобытность, может быть очень привлекателен — он несет в себе особый локальный уклад, культуру, общинную солидарность и чувство братства. В Западной Украине, в отличие от Восточной, даже в советские годы сохранялись искренняя деревенская вера (греко-католическая), самостоятельность, трудолюбие, предпринимательская жилка и хроническое недоверие к государству. Даже в кварталах панельных многоэтажек там можно было встретить ухоженные церкви и услышать певучий местный говор — в отличие от грубоватого суржика, распространенного на родине автора в Донецке.
Преемственность ОУН Степана Бандеры и тем более дивизии «Галичина» Романа Шухевича в западноукраинской национальной культуре была отнюдь не всеобъемлющей. У многих семей были родственники, ставшие жертвами ОУНовцев. В 2012 году, незадолго до чемпионата Европы по футболу, львовский мэр Андрей Садовой хвастался участникам международного медиафорума (автор статьи в то время был приглашен прочитать лекцию в Украинском католическом университете), что ряженые националисты, марширующие по площади, — это маргиналы, а сам Львов становится интернациональным и открытым миру городом. Если бы Украина не превратилась сначала в арену холодной, а затем горячей войны между Западом и Россией, украинский национализм в его нацистском варианте вряд ли стал бы настолько массовой идеологией.
Существует два основных источника неонацизма в Украине, исторически преемственного к ОУН времен Второй мировой войны. Первый — это сознательная поддержка западными странами неонацистской идеологии и организаций в целях борьбы с СССР, а затем с Россией. Второй — военная операция России на территории Украины, сделавшая украинских националистов вынужденными союзниками большинства населения, а антифашистов — легкой мишенью.
Неонацизм третьего типа типа: подсознание мировой истории
Уличные группировки неонацистов — локальное явление, пока не поддерживается властями; культ национальных героев малых народов из числа нацистских коллаборантов растет, только если поддерживается большими странами.
Самая большая проблема неонацизма в том, что это не извращение, а продолжение логики развития европейских государств вообще. Мишель Фуко в «Нужно защищать общество» писал: «С XVII века можно видеть, как идея, согласно которой война составляет постоянную основу истории, обретает четкую форму… это этнические, языковые различия… завоевание и порабощение одной расы другой». «Война рас» в терминах Фуко — это не только про расизм, но и про власть вообще, которая всегда строится на насилии и войне, а в Новое время — на войне народов (а не племен, религий или династий).
Специфика нацизма в том, что он является закономерным, но анахронизмом — возвращением к основаниям и истокам власти. Насилие в отношении других общин, рас и народов — повсеместное и естественное прошлое человечества, а войны — обычная практика. Античная философия уже искала теоретические оправдания войнам. Война с варварами была справедливым и естественным явлением по Аристотелю. Варвары по природе должны стать рабами в результате войны, а свободные граждане — это вооруженные люди. Античное понимание свободы — не-рабство, и оно реализовывалось через войну.
Но, видимо, в последних веках до нашей эры и в начале нашей произошел антропологический поворот — возникает личность, отдельный человек стал предстоять перед божеством и мирозданием в личном качестве, а не как часть народа. В жертве Христа за человечество проявилась не только идея ненасилия, но и равенства людей перед Богом, что стало стержнем европейской цивилизации. Кроме социальной свободы (не-рабство) появилась личная свобода (личный диалог с Высшим). Свобода христианской эпохи, в отличие от античности, — это не примат индивидуальной воли насильника над волей жертвы, а победа личной воли, направленной внутрь.
В Средние века война могла быть только священной, направленной не на подавление воли иных народов, а на то, чтобы вернуть заблудших в грехе людей к Богу. Понятно, что это был идеал; в реальности эпоха непрекращающихся жесточайших священных войн к Новому времени уже воспринималась как лицемерие. Вестфальский мир и эпоха «концерта держав» стали частичным возрождением античного нейтрального отношения к насилию — свободный суверен имел право на войну для защиты интересов просто потому, что он свободен. Но это была апология умеренного и ограниченного насилия (ограниченного числа субъектов) в интересах порядка и политических балансов, в интересах королей и относительного мира между ними.
Национализм (а с ним массовый призыв, изобретенный Французской революцией и примененный Наполеоном) сделал суверенными и «свободными» народы — насилие во имя своей нации стало легитимным без сакральной санкции. Национализмы в Европе создали государство современного типа с массовой экономикой, массовым гражданским самосознанием и массовым призывом — но вместе с тем и с постоянным риском тотальной войны, войны масс на истребление.
Апология чистого, неприкрытого насилия — не для обороны, не для справедливости, не для спасения какой-то группы людей или освобождения народа от тирании, а прямо для подавления воли и подчинения других наций — это одна из несущих конструкций нацизма, присущая только ему в полной мере. Другие практики могут быть не менее жестокими, но только нацизм в своей жестокости откровенен и эгоистичен, не прикрывается общим благом.
Нацизм развернул апологию чистого насилия (без социальных или религиозных оправданий) в эгоистичных интересах национальной общности. Есть воля и свобода, а кто не смог ничего им противопоставить — по природе рабы — это старый аристотелевский ход. Но нацизм отличается от античного мировоззрения тем, что в древности право сильного было естественным, а нацизм — это отказ от христианского откровения и утверждения равенства людей перед Богом. Поэтому доморощенное язычество неонацизма с его культом мускулистого татуированного свастикой мужика и Вальгаллой — это отрицание собственной культуры. Нацизм анахроничен, это попытка отменить историю (и антропологию) — ведь в нацизме спасает принадлежность к высшей расе и ее миссии, а не внутренний рост человека-личности.
Национализм имеет, впрочем, зону развития — вырастание человека за пределы себя в трансцендентном чувстве коллектива, братства, выхода за границы индивида, семьи и рода — в масштаб больших исторических общностей. Национализм стоит на всеобщем образовании и едином поле культуры в границах государства, «братстве в территориальных границах». Мобилизационный потенциал национализма имеет две компоненты — интровертную (любовь к своим, то самое братство) и экстравертную (ненависть к чужакам). Первый мотив сильнее на длинной дистанции, второй — на короткой. Сползание в нацизм во время войн происходит естественно.
Когда Сталин в начале Великой Отечественной войны обратился к русскому национальному чувству, сказав по-церковному «братья и сестры», это было обращение к высокой (интровертной) части народного самосознания — вне зависимости от оценок его личности и искренности. Когда нынешние во время войны поддерживается антимигрантская риторика (именно риторика ненависти, акцентирующая национальность преступников-мигрантов, а не рациональную миграционную политику) — это обращение к низкой части национального духа.
В украинской кампании Россия поначалу делала акцент на борьбу с неонацизмом на Украине, а не на войну с украинским народом. Однако ожесточенное сопротивление Украины, большие и неизбирательные жертвы привели к тому, что в общественной риторике укрепилось представление о войне именно с украинцами (называемыми в низовом дискурсе уничижительными маркерами). Страшное слово «перемалывать», обозначающее в пропаганде уничтожение противника, дает почти неонацистскую установку на физическое истребление, а не на достижение гуманитарных целей. С украинской стороны война с самого начала определялась как национальная, и врагами были «россияне»; с российской же стороны СВО подавалась как борьба с режимом, а не с народом, но постепенно дрейфует в сторону национализации конфликта.
Когда страны ЕС говорят о солидарности с Украиной в позитивном смысле (например, принимая беженцев), они работают на высокую солидарность; а когда поддерживают риторику «войны с русскими» — скатываются к нацизму.
Во время Второй мировой все страны в той или иной мере были поражены симптомами нацизма и расизма — репрессии против целых народов в СССР, подавление колоний европейскими империями, интернирование японцев в США. Однако идеологическая откровенность немецкого нацизма и его индустриальная систематичность в истреблении людей по национальному признаку позволили объединиться против него даже идеологическим врагам. После войны это потребовало деколонизации и борьбы с расизмом внутри стран-победительниц, но также вытеснения в «подсознание» собственных нацистских черт. Антифашизм стал общим местом для обеих сторон холодной войны.
Распад СССР дал новое дыхание национализму и начал реабилитацию союзников нацизма в Восточной Европе — националистические идеологии использовались для сепарации от России при поддержке Запада. Откровенный поворот к войне наций демонстрируют конфликты новейшего времени, в том числе в Украине и Палестине. Стала допустимой риторика, маркирующая некоторые нации как изначально преступные. Новейшие войны воспринимаются как войны добра со злом — произошло возвращение к идее священной войны, но уже без священного оправдания, теперь сакральность дает не религия, а риторика осуждения «нецивилизованных» наций.
Россия пытается противопоставить этому «новый Вестфаль» — прагматичный разговор о зонах интересов. Однако сама идея права на войну в национальных (а не в общих и не в гуманитарных) интересах с другого конца возвращает разговор к нацистской концепции «жизненного пространства» и культу неприкрытого насилия.
Апология национального права на насилие неизбежно обретает черты мрачного неонацистского культа. Это наиболее откровенно проявлено у таких литературно-одаренных идеологов войны, как Александр Дугин: «Наша добрая весть, выстраданный, выплаканный, отвоеванный нами восторг Русской Духовной Мечты оплеваны сторонниками иных культурных форм — и это война» («Война — наша мать», 2016). У украинского националиста Дмитра Корчинського в «Війна у натовпі» (1999) были схожие мотивы: «Никогда нельзя размышлять — стрелять или не стрелять. Стрелять надо при первой, даже самой маленькой, возможности… я понимаю так ясно, как понимают необходимость воды в пустыне, что чужих войн не бывает. Любая война — это твой уникальный шанс на победу, на прыжок в величие».
Постмодернистский культ насилия (смерти и боли как экзистенциального блага) стилистически и содержательно роднит русский и украинский неонацизм. Идеологи неприкрытого насилия не различают мистику подвига (которая в войнах действительно проявляется, но в самопожертвовании, в готовности положить душу за други своя, а не в садистском любовании насилием) и простую дьявольскую магию власти.
Программа денацификации
Естественным образом все стороны новейших конфликтов дрейфуют в сторону неонацизма, потому что, как мы видим, он представляет собой неотрефлексированное до конца подсознание европейской (а значит, и мировой) истории. Денацификация требует постоянного усилия — и сейчас мы рассматриваем не ее возможность, а лишь саму повестку.
Если бы программа денацификации могла быть реализована на Украине, она включала бы:
- отказ от опоры на неонацистские и бандитские уличные группировки, осуществляющие незаконное насилие и террор против собственного населения;
- отказ от крайнего национализма во внутренней политике, прекращение преследования русского и других языков, культур, Церкви;
- разрыв с исторической преемственностью движениями и фигурами, причастными к террору во время Второй мировой войны;
- отказ от войны и массовых политических репрессий как метода борьбы с сепаратизмом и инакомыслием.
Для западных стран такая программа подразумевала бы:
- прекращение поддержки неонацистских движений и идеологий как у себя, так и в странах своего влияния;
- отказ от неоколониальной практики подогревания войн между народами за пределами «первого мира» («помощь Украине» в ее нынешнем виде — это война против России чужими руками, оплаченная кровью украинских граждан, большинство из которых не стремится воевать);
- искреннее стремление к миру;
- отказ от двойных стандартов гуманитарного права для «цивилизованных» и «нецивилизованных» стран;
- как ни парадоксально, возврат к национальной интровертной повестке — диалогу с собственными народами и культурами, игнорирование которых в политической практике лишь подпитывает неонацизм под лозунгами борьбы с мигрантами.
В России это означало бы (помимо общих с Европой пунктов):
- отказ от использования агрессивной войны как допустимого метода защиты интересов и переход к политике мира;
- прекращение войны с народами, в первую очередь украинским, отказ от идеи искусственности или неполноценности украинской культуры (и других культур), признание тяжести содеянного на Украине и существенное увеличение помощи пострадавшим мирным жителям и их семьям;
- отказ от риторики национальной ненависти в пропаганде и от использования неонацистских группировок как инструмента в войне и внутренней политике;
- прекращение политических преследований за пацифизм и инакомыслие;
- проведение внутренней политики, основанной на заботе о народе — сбережении русского народа и других народов России, которых элиты традиционно презирают до тех пор, пока не возникает потребность отправить их на войну, натравив на других.
Это не исчерпывающий перечень, а лишь контуры программы, суть которой в том, чтобы одинаково трезво видеть симптомы неонацизма — и в себе, и в других.
* Террористическая организация, деятельность которой запрещена в России
Редакционный комментарий
РИ поздравляет читателей с 80-летием Великой Победы. Статьей Виталия Лейбина мы начинаем непростой разговор о том, чем является современный «неонацизм» и в чем могла бы состоять «денацификация». Действительно, в привлекательности именно гитлеризма, в распространении атрибутики германского нацизма, в самой популярности свастики и рунической символики есть что-то малопонятное, парадоксальное и зловещее. Вроде бы неонацисты символически хотят приобщиться к проигравшей державе, к культу господства одной очень определенной этнической группы, к которой, скажем, все восточные славяне заведомо не имеют никакого отношения. Тем не менее агрессивный национализм практически во всех странах и у всех народов, в том числе у восточных славян, не может почему-то остаться равнодушным именно к этому проигравшему и морально скомпрометированному течению. Неонацизм представляет реальную загадку в том числе для консервативного сознания, которому он бросает сильнейший вызов.
Обсуждение
Об авторе: Виталий Лейбин
Пишите нам свое мнение о прочитанном материале. Во избежание конфликтов offtopic все сообщения от читателей проходят обязательную премодерацию. Наиболее интересные и продвигающие комментарии будут опубликованы здесь. Приветствуется аргументированная критика. Сообщения: «Дурак!» – «Сам дурак!» к публикации не допускаются.
Без модерации вы можете комментировать в нашем Телеграм-канале, а также в сообществе Русская Истина в ВК. Добро пожаловать!
Также Вы можете присылать нам свое развернутое мнение в виде статьи или поста в блоге.
Чувствуете в себе силы, мысль бьет ключом? Становитесь нашим автором!
Все войны были, есть и будут как борьба зла со злом. Священных войн не бывает. Героев войны не существует. Герой – это тот, кто предотвращает войны, революции.
Саша, ты обезумел:: даже на Небесах Война идет Бога с Дьяволом. Решил перемудрить Льва Толстого…
Неплохо бы добавить к статье социологические исследования поддержки населением неонацистских движений или националистических идей по странам