От автора. Этот текст был написан на английском языке семь лет назад и опубликован на английском и на румынском на одном молдавском онлайн ресурсе. Предлагая его вниманию российского читателя, я не нашел необходимым что-либо в нем менять, поскольку события последних семи лет лишь подтвердили многие из высказанных тогда наблюдений. Необоснованной была лишь моя надежда на то, что «принципиальные представители европейских левых останутся непримиримы в своем сопротивлении политике социального и экологического демпинга». Кризис испанской «Подемос», шатания лидера «Непокорной Франции» Жан-Люка Меланшона и откровенное предательство народных интересов греческим премьер-министром и лидером леворадикальной «Сиризы» Алексисом Ципрасом убедили меня что надо быть более сдержанным в своих ожиданиях
В XIX столетии тема европейского единства играла значительную, но все же не главную роль для восточно-европейских националистов, стремившихся к освобождению от религиозно и/или этнически чуждых им империй. Хотя представители разных национальных движений в этот период и могли вступать во временные союзы, их смысловым горизонтом было национальное государство, а не наднациональная европейская конфедерация.[1]
Спустя два столетия такое соотношение между национализмом и дискурсом европейского единства сменилось на противоположное. Неоднократные банкротства восточно-европейских государств, имевшие место в XX веке, способствовали общему кризису национального государства как политической формы, в результате чего националистический дискурс утратил всеобщую притягательность и уступил пальму первенства дискурсу евроинтеграции.
Серия «цветных» революций 2000–х гг. и последовавший за ними украинский кризис свидетельствуют о том, что «Европа» в значительной степени сменила «нацию» в качестве главного политического лозунга на восточных окраинах Cтарого континента. К счастью, теории национализма, сформулированные в 1980-е годы, остаются полезными и в осмыслении новых реалий. Как и в случае с национализмом, дискурс европейского единства можно рассматривать в качестве некой формы модерности.
Если развитие национализма в XIX – начале XX вв. было тесно связано с прогрессом грамотности (как отмечали Ханс Кон, Эрнст Геллнер и Бенедикт Андерсон), то популярности идеологии евроинтеграции сильно способствовали интернет и соцсети. Как и нацию в анализе Мирослава Хроха, «Европу» можно рассматривать в качестве сообщества, основанного на едином языке (евроанглийский), общей исторической памяти и институтах представительной демократии (Европарламент для граждан стран-членов Евросоюза и Парламентская Ассамблея Совета Европы, Европейский Суд по Правам Человека для тех, кто все еще остается за пределами ЕС, но страстно стремится в него попасть).
Некоторые из сторонников объединённой Европы полагают ее извечной. Другие же находят ее сконструированной и «воображаемой». Эти два подхода воспроизводят основной водораздел в академической дискуссии 1980-х годов между «модернистами» и конструктивистами с одной стороны и «примордиалистами» и этно-символистами, с другой, относительно времени возникновения и характера наций. Однако, при всех своих разногласиях, обе разновидности сторонников евроинтеграции сходятся в том, что «Европа» представляет собой реально существующий коллективный субъект (неважно древний или недавний). В этом смысле современные сторонники евроинтеграции не сильно отличаются от националистов XIX столетия и большинства позднейших исследователей национализма, которые рассматривали нацию (извечную, или же сконструированную недавно) в качестве реально существующей социальной группы.
В 1990-е и 2000-е годы Роджерс Брубейкер поставил под сомнение этот консенсус относительно онтологического статуса нации как реально существующей группы.[2] Брубэйкер отмечал, что в большинстве случаев нация не представляет собой реально существующего коллективного субъекта и является, скорее, символической площадкой борьбы, на которой различные политические силы стремятся продвигать свои взаимопротиворечивые видения национального единства. Если продолжить сравнение объединённой Европы с нацией, тезис Брубейкера позволяет понять, что первая не является коллективным субъектом мировой политики и представляет собой скорей пространство столкновения между различными, часто несовместимыми видениями того, что собой представляет «Европа» и каковы должны быть ее отношения с остальным миром. Существование институтов Евросоюза не противоречит такому подходу, так же как реальность национального государства не опровергает сомнений Брубейкера относительно онтологического статуса нации.
Борьба за определение политического смысла и ориентации «Европы» происходила в геополитическом контексте, возникшем в конце Второй Мировой Войны. На Западе утвердилось представление о том, что европейская экономическая интеграция была ответом на коммунистическую угрозу, исходившую от Советского Союза. При этом часто забывается, что последующая траектория евроинтеграции отражала не только желание западноевропейцев защитить себя от СССР, но и усилия Соединенных Штатов удержать под контролем Старый континент всякий раз, когда его элиты предпринимали попытку обрести геополитическую субъектность. Одним из первых шагов в этом направлении была массированная американская поддержка восстановлению западногерманской экономики. Она выдвинула на первый план в Европейском Экономическом Сообществе страну, чей комплекс вины, связанный с гитлеровским прошлым, а также давние экономические связи с Соединенными Штатами, положили принципиальный предел способности возглавить превращение объединённой Европы в геополитическую единицу независимую от Вашингтона.
Элиты Старой Европы не всегда довольствовались положением американских сателлитов. Так, экономическое превосходство послевоенной Германии в сочетании с ее геополитической лояльностью Вашингтону заставило Де Голля в конце концов заморозить процесс евроинтеграции и проводить более независимую внешнюю политику, которая включала выход Франции из военных структур НАТО и даже некоторое сближение с СССР. В 1970 – е годы западногерманские элиты последовали этому примеру в рамках «Восточной политики» Вилли Брандта. Тогда же впервые прозвучала идея «Европы от Атлантики до Урала» и были проложены первые трубопроводы, соединившие Западную Германию с западносибирскими газовыми и нефтяными месторождениями.
Соединенные Штаты пытались всячески препятствовать этим неблагоприятными для них тенденциям, в частности, поддерживая расширение ЕЭС (а затем и ЕС), которое позволяло им противопоставлять новых членов европейского сообщества его основателям. Первым шагом в этом направлении стало вступление в ЕЭС Великобритании в 1973 г., очень скоро ставшей играть роль американского «троянского коня» внутри содружества, как этого и опасался покойный Де Голль.
В соответствии со своей политикой сдерживания геополитических амбиций Старой Европы, США в 1980-е – 2000-е годы спонсировали расширение ЕЭС и Евросоюза на юг и на восток, несмотря на все большее несоответствие новых стран-кандидатов европейским экономическим и социальным стандартам. Примечательно, что вступление в ЕС центрально-европейских и прибалтийских стран произошло в 2004 г., через год после того, как и Франция и Германия отвергли предложение Вашингтона присоединится к борьбе с мировым терроризмом в Ираке. Принимая во внимание малые размеры и экономическую слабость новых стран-членов Евросоюза по сравнению со странами-основателями, союз с Вашингтоном стал для первых единственным способом влиять на принятие решений в ЕС. Это и превратило Польшу, Румынию и прибалтийские страны в естественный инструмент американского влияния внутри Евросоюза, особенно в том, что касалось определения «Восточной политики» последнего.
В результате возникли значительные трения между новыми странами-членами ЕС и Старой Европой относительно того, какими должны быть внешняя политика Евросоюза в целом, и его отношения с Россией, в частности. В последние десятилетия немецкий, французский и, отчасти, итальянский бизнес осуществили значительные инвестиции в свои проекты в России. В то же время элиты этих стран перестали опасаться российской военной угрозы после того, как в начале 1990-х гг. большая часть советских танков была вывезена за Урал. Напротив, элиты многих восточноевропейских стран, недавно вступивших в Евросоюз, продолжает преследовать память о десятилетиях, а иногда и столетиях, российской гегемонии. Кроме того, муссирование пресловутой «русской угрозы» обеспечивает им стабильную поддержку со стороны Вашингтона и позволяет набивать себе цену в Брюсселе.
Хотя взаимопротиворечивые определения того, что составляет собой «Европа» наиболее наглядным образом проявляются в геополитической сфере, последняя не является единственным измерением борьбы вокруг евроинтеграции. Экономический смысл «Европы» служит предметом столкновения различных сил как внутри, так и за пределами Евросоюза. Здесь стоит вспомнить, что у истоков современного ЕС было Европейское Объединение угля и стали 1950 г., представлявшее собой ассоциацию основных отраслей стран-основателей. Представлявший собой высшую точку в развитии модерного индустриализма, послевоенный экономический подъем был многим обязан кейнсианскому стимулированию роста посредством умеренно-инфляционной денежной политики. Почти три десятилетия развития после 1945 года характеризовались практически всеобщей занятостью, а также рядом важных завоеваний труда в его давней борьбе с капиталом. Как один из факторов послевоенного экономического роста, европейская экономическая интеграция способствовала окончательному оформлению того самого «социального государства», которое и ныне все еще прочно ассоциируется с «Европой».
Исчерпание потенциала послевоенной модели роста в 1970-е годы и переход западноевропейских правительств к монетаристской политике в 1980 – е гг. резко поменяли экономические и социальные импликации евроинтеграции. Либерализация циркуляции капитала, товаров и населения последовавшая за принятием и ратификацией Маастрихтского договора в 1992 г., а также вступление в ЕС экономически отсталых стран восточной Европы в 2000-е годы решающим образом изменили баланс сил между трудом и капиталом на всем Европейском континенте. С конца 1950-х годов границы ЕЭС были весьма проницаемы для турецких, югославских и североафриканских трудовых иммигрантов. Они и составили «резервную армию» социально незащищенного труда, позволившую немецким и французским работодателям оказывать все большее давление на коренной рабочий класс. Падение Берлинской стены повлекло новую волну трудовых иммигрантов, на этот раз из Восточной Европы, что еще более подорвало позиции наемных работников, и без того ослабленные неолиберальными мерами 1980-х.
Предварённое этими процессами расширение ЕС на восток означало новый выигрыш работодателей Старого Европы за счет работников. Вступление Прибалтики, Центрально-европейских стран и ряда стран Юго-Восточной Европы в состав ЕС в 2004 и 2007 гг. способствовало интенсификации трудовой миграции с Востока на Запад. Однако, в отличие от 1990-х, эти процессы отныне происходят внутри Евросоюза и потому могут рассматриваться как прямое последствие Евроинтеграции. Если восточноевропейские гастарбайтеры 1990-х гг. напоминали турецких, югославских и североафриканских трудовых мигрантов 1960-х и 1970-х гг., трудовая миграция с Востока на Запад внутри расширившегося Евросоюза напоминает прежние миграционные потоки внутри ЕЭС, прежде всего приток итальянцев в ФРГ в 1950-е – 1970-е гг.
Специфика последних десятилетий заключается в том, что расширение ЕС на восток не только снабдило западноевропейских работодателей дешевой рабочей силой, но и предоставило крупным западноевропейским кампаниям широкие возможности для перевода производства в третьи страны и снижения его себестоимости благодаря существующим в этих странах заниженным социальным и экологическим стандартам. В этом смысле, геополитически мотивированное решение принять в ЕС страны Прибалтики, Центральной и Юго-Восточной Европы стало механизмом социального и экологического демпинга.
Политику «Восточного партнерства» ЕС в отношении стран ближнего зарубежья необходимо рассматривать именно в этом двойном геополитическом и социально-экономическом ключе. Заключение соглашений об ассоциации между этими странами и ЕС не могло не вызвать враждебной реакции со стороны России. Сама же эта реакция послужила пищей для разговоров про «русскую угрозу» и закрепила роль восточноевропейских элит как рычагов американского влияния внутри Евросоюза. Будучи дополнительным инструментом американского сдерживания независимых геополитических амбиций элит Старой Европы, политика «Восточного партнерства» является одновременно и способом продвижения интересов капитала за счет интересов труда внутри самого Евросоюза. Соглашения об ассоциации и вводимый ими режим свободной торговли быстро убьют то немногое, что еще осталось от советской промышленности на Востоке и Юге Украины ввиду ее несоответствия европейским техническим стандартам.
Последующая либерализация доступа украинских и молдавских безработных на европейский рынок труда поставит западноевропейских работодателей в еще более выгодное положение по отношению к рабочему классу своих стран. В результате мы увидим дальнейшее замораживание заработной платы, а также увеличение числа временных рабочих мест и работы на полставки за счет постоянных рабочих мест и работы на полную ставку. Тем самым приток украинских и молдавских иммигрантов в Евросоюз станет еще одним фактором роста прекариата, который все больше характеризует состояние человечества в глобальном масштабе.
Геополитическая стратегия США, экономические интересы европейских работодателей и стремление восточноевропейских элит к самолегитимизации представляют собой мощную комбинацию факторов, которая будет толкать «Европу» в направлении перманентного конфликта с Россией и дальнейшего демонтажа послевоенного западноевропейского социального государства. Шансы на скорое возвращение Евросоюза к кейнсианской модели экономического развития, характеризовавшей послевоенную Германию и Францию, невелики. Не стоит также надеяться на независимую внешнюю политику ЕС и взаимовыгодное стратегическое партнерство с Россией. Тем не менее, идея превращения ЕС из геополитического и геоэкономического сателлита США в полноправного субъекта мировой политики сохраняет привлекательность для существенной части элит Старого континента. Немало представителей немецкого, французского и итальянского бизнеса недовольны нынешней конфронтацией с Россией вызванной цветными революциями и политикой «Восточного партнерства». Наконец, несмотря на почти тотальное принятие европейскими социал-демократическими и социалистическими партиями неолиберальной логики сокращения государственных расходов и бюджетной дисциплины, ряд принципиальных представителей европейских левых остаются непримиримы в своем сопротивлении политике социального и экологического демпинга. А это значит, что борьба за определение геополитического и социально-экономического смысла Европы продолжится.
[1] История польско-румынских и румыно-сербских отношений первой половины XIX столетия являет нам ряд примеров таких временных союзов националистов. Сюда же надо отнести и проект «Молодой Европы» Джузеппе Мадзини, и многочисленные планы создания Балканской конфедерации.
[2] Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationalism and the National Question in the New Europe (1996); Ethnicity Without Groups (2004).
_______________________
Наш проект можно поддержать.
