Я – Иван, не помнящий родства,
Господом поставленный в дозоре,
…………………
Ты ли, Русь бессмертная, мертва?
Нам ли сгинуть в чужеземном море
Иван Савин (1923)
24 февраля с.г. исполнилось семьдесят лет со дня смерти Ивана Лукьяновича Солоневича, автора, умершего в эмиграции, в Монтевидео, и в пору “возвращения утраченного” (начало 90-х), сколько помню, не вызывавшего широкого интереса. Вроде бы его можно было зачислить в категорию борцов со сталинизмом: сидел в ГУЛАГ е, трижды пытался бежать оттуда, последний раз успешно, был преследуем агентами НКВД по всему миру и т.п. С другой стороны, в его взглядах было немало такого, что сближало его как раз со сталинизмом. Так он оказывался “ни в сих, ни в оных”.
Сегодня работы Солоневича, особенно главная его книга “Народная монархия”, оказались вдруг затребованы, в чём можно убедиться, заглянув в интернет. Потому что главные его идеи в той или иной мере созвучны сегодняшним умонастроениям. В первую очередь это идея особого русского пути, глубоко отличного от западного.
С точки зрения Солоневича, понятие, отправляясь от которого следует объяснять Россию, – это душа её народа. То же, по его словам, можно сказать и о любом другом народе; его судьбу определяет его психология, а не геополитика, скажем, или какие-то другие факторы.
Понятие “душа народа” – довольно туманное, но именно потому, что её нельзя “потрогать руками”, не имеет смысла оспаривать её существование или хотя бы только принижать её значение. В представлении Солоневича она всегда остаётся собою. Может, правда, возникнуть вопрос, а где её начало? Имеют ли к ней отношение (поскольку речь идёт о русской душе), например, похожие на деревянные фигурки персонажи из “Весны священной” Стравинского (где, возможно, гениально угадана моторика первых людей, но очень немногое может быть сказано об их душах) или “начальные люди” из рериховского цикла “Начало Руси”? Так или иначе, история народной души уходит, по Солоневичу, в неисследимую древность и приводит к одному и тому же: к созданию или воссозданию, после некоторого перерыва, сильной государственности: её строят “Иваны, прекрасно помнящие свой великое, гордое и г р о з н о е родство” (“Народная монархия”, М. 2010, с. 440; в дальнейшем ссылки приводятся по этому изданию).
Государственность и есть доминанта народной души.
А все иноплеменные, иностранные влияния не оставили у нас глубокого следа: не получилось из русского человека “ни нордического морехода, ни византийского царедворца, ни польского шляхтича, ни голландского шкипера, ни французского скептика, ни немецкого философа, ни английского парламентария” (с. 308). Всякие иностранные влияния встречали у нас “сопротивление материала”, которое в конечном счёте оказывалось сильнее.
Самое близкое себе Солоневич высматривает в царстве первых Романовых, особенно царя Алексея Михайловича. С его точки зрения, это была подлинно “народная монархия”: её создали “тягловые мужики 1613 года”, одарённые “способностью к самоорганизации”, и в дальнейшем они не только поддерживали её, но и подсказывали ей её образ действий. По Солоневичу выходит, что в русской истории это был почти “золотой век”. Возможно, что на взгляды Солоневича повлиял историк (впоследствии академик) Роман Виппер в своей книге “Круговорот истории”(1923), которую, скорее всего, читал Солоневич (стоит обратить внимание, что её читал и Сталин, вероятно, нашедший в ней некоторые соображения, которые он “намотал на ус”), давший эпохе после Смуты положительную оценку за “крепкое строение национального целого”.
Естественно, что своротившие всё это строение реформы Петра I вызывают у Солоневича острое неприятие. И острую неприязнь вызывает лично Пётр. Он ополчается на Пушкина, создавшего пленивший русских образ Петра. Но одна из заслуг Пушкина состоит как раз в том, что он “приподнимал” пленившие его образы — создавая образцы (так, например, Татьяна Ларина и Пётр Гринёв могут считаться образцами русских людей). Но “приподнимал” всегда – в меру. Тем же Петром он восхищался, но теневую сторону деяний царя-преобразователя тоже видел (в “Медном всаднике” и не только).
В целом реформы Петра Солоневич припечатал словом “бестолковщина”. Василий Ключевский охарактеризовал их словом “импровизация”, что не совсем чуждо “бестолковщине”, но всё же несёт в себе преимущественно положительный заряд.
По Солоневичу выхолит, что Пётр “испортил песню”, оборвав “золотой век”, когда Россия шла своим путём, якобы не озираясь на то, чем живёт Запад. Он намеренно обходит вниманием тот факт, что на протяжении XVII века, особенно к концу его, шла интенсивная полонизация России, точнее, её верхних слоёв. Изгнав поляков на полях сражений, им всё более уступали культурно: ноги у победителей сами заходились в мазурке. Знаковый феномен: многие бояре сменили свои традиционные ферязи и “горлатные” шапки на шляхетские кунтуши и шапки-“рогатывки”. Даже говорить по-польски становилось модно. Это уже было “окно в Европу”: Польша ведь тоже была Европой, хотя и очень специфической в те времена.
Пётр просто распахнул другое окно: в него ворвались ветры другой Европы — промышленной и мореходной. Но не только.
Пагубную роль в истории России сыграл, по Солоневичу, московский Кокуй (немецкая слобода), где Пётр с юных лет приобщился к распутству. Отсюда пошла порча на Руси, поразившая в первую очередь дворянство. Особенно после Указа 1783 года, освободившего дворянство от крепости, но оставившего её для крестьянства.
Время Петра знаменовало начало разрыва между “верхами” и “низами” общества, между барами и крестьянами. Нация разделилась психологически и культурно, что было важнее всего остального. Разрыв усугубился с появлением и развитием интеллигенции — по жестокому определению Солоневича, “книжной, философствующей и блудливой”. Это она привела Россию к катастрофе семнадцатого года, более тяжёлой, чем та, в которую ввергла Русь Орда. Отсюда его призыв “не принимать всерьёз приват-доцентов от философии” и далее — ещё круче наставление: “Наш враг — не Мамай или Гитлер, а профессора и приват-доценты” (с. 432).
Особый счёт предъявляет Солоневич русской литературе. Сквозь зубы признавая, что она великая, он тут же спешит сказать, что она “очень вредная”. Нарекания в адрес русской литературы звучали и раньше: наиболее известны сейчас те, что исходили от Василия Розанова и Варлама Шаламова. Розанов считал, что русская литература, начиная по крайней мере с Гоголя, чернила русскую действительность (начать тут можно и с Радищева), Шаламов ставил ей в вину мечтательность, что привела к недооценке зла, таившегося под покровом благонравия. Солоневич до некоторой степени созвучен им, находя. что русская литература слишком отстранённо судила о русской жизни — с высоты дворянских гостиных.
С его (потомка крепостных крестьян) “низовой” точки зрения, “дворянская” литература не отразила психологии русского народа, Толстой был “слишком аристократ”, Достоевский тоже дворянин. только “деклассированный и озлобленный”, и т.д., и т.п. И то, что выходило из-под пера их, не может вдохновить вступающие в жизнь поколения: “Онегины, Маниловы, Обломовы, Безуховы и прочие птенцы прочих дворянских гнёзд, говоря чисто социологически, были бездельниками и больше ничего” (с. 193 – 194). Это напоминает ту критику, обычно именуемую вульгарно-социологической, которой подвергали классиков комсомольцы двадцатых годов.
Литература, по Солоневичу, повинна в том, что заграницей в кругу экспертов, которые были хорошо с ней знакомы, создавалось ложное представление о русском характере. Иностранцы начинали думать, что русские – или мечтатели, или упадочные типы, и в любом случае их легко покорить. Скрадывался факт, что в русском характере есть железо. Но разве “Война и мир” и целый ряд других произведений не показывали. что русские умеют воевать?
Кто были идейные предшественники Солоневича? Ленин в статье “О черносотенстве” разглядел в этом движении “тёмный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий”. Солоневич – продолжатель черносотенцев (хотя сам он об этом не заявляет, по крайней мере я не встречал у него подобного признания), но он их ещё углубляет и заостряет. Те стояли за порядок, “от века” установленный, поэтому неприязнь к “господам” разного звания и сорта если и случалась у них, не слишком давала о себе знать; а в главной их организации, “Союзе русского народа” Александра Дубровина не редкость было встретить университетских профессоров и приват-доцентов и даже было два академика. У Солоневича же верхние этажи культуры априори вызывают недоверие, а гуманитарная (не техническая) интеллигенция рассматривается, как в лучшем случае никчёмная, а в худшем вредная категория людей.
Отсюда его смешанное отношение к сталинщине. Как будто он осуждает террор, более того, в своей книге “Россия в концлагере” (1935) он даёт одно из первых, если не первое описание ужасов ГУЛАГа. А вместе с тем он доволен, что интеллигенция, которая “заварила всю кашу”, получила “удар по черепу”, имевший “определённое отрезвляющее значение”. С другой стороны, в культурной политике, отчасти и внешней политике тридцатых годов и последующих лет он нашёл “прояснение национального разума” (с. 246), внушённое народом властям предержащим. Под народом тут, вероятно, надо иметь в виду партийных “выдвиженцев”, которые, действительно, были выходцами из народа — ученики интеллигентов-марксистов, они стали их губителями.
Суть “послания”, адресованного Солоневичем следующим, а значит нынешним поколениям, можно передать так. Новую Россию должен строить простой народ, наследники тех, кого называли “чёрным народом”, “чёрной костью”, “простецами” и т. п.; это должны быть люди типа тех, кого Минин привёл однажды под стены Москвы. Новый строй должен быть разновидностью “народной монархии”, похожей на ту, какую создали “тяглые мужики 1613 года”, поставившие на царство Романовых, которые и после “роковых” реформ Петра и до эпохи Сталина включительно время от времени подправляли принятый “наверху” курс.
На сей раз это должно быть радикальное возвращение к началам. “И это будет проделано снова тем же Иваном Непомнящим (имеется в виду Иван, вопреки приклеевшейся к нему кличке своё родство как раз хорошо помнящий. – Ю.К.), которого вот уже сотни лет никакая философия ни во что другое не может переделать. Ни в американца, ни в социалиста…” (с. 309).
Первый вопрос, который возникает: Иван – тот же самый, каким он был в прежние времена? “Душа народа” – та же? Не выветрилось ли в ней что-то под действием чужих ветров? Это легко допустить, учитывая, что за дьявольская круговерть закружила современный мир. Уже между двумя мировыми войнами Николай Заболоцкий нашёл, что мир будто сорвался с цепей:
Всё смешалось в общем танце
И летят во все концы
Гамадрилы и испанцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Естественно возникало и возникает сейчас желание зацепиться за что-то и опомниться. Это “что-то” должно быть своё, апробированное; хотя и соотнесённое с мировой ситуацией.
Солоневич высказывает интересную мысль: Средневековье в Европе не минуло, оно просто загнано вглубь. И это может быть ко благу (их и нашему): в европейском Средневековье было немало такого, что стоило бы и возродить. Но может быть и к худу: всплывёт из помутневших вод голова какого-нибудь нового Батыя, но без признаков привычной для Европы “жантильности”, который вознамерится свести нас с белого света (объявился же в недавние времена некто похуже самого Батыя). Не всплывает ли она уже сейчас?
Во взглядах Солоневича много слабых мест. Его апелляция к Московскому царству выглядит парадоксальной, а взятая им у черносотенцев (которые, в свою очередь, позаимствовали её у славянофилов), установка на “общество, основанное на доверии”, утопична, если не связывать её с религиозностью (как она связана у славянофилов). Солоневич не против христианства, он “за”, но душа народа для него – более высокая инстанция, которая сложилась ещё до крещения Руси. Это она вобрала в себя христианство и хранит его успешнее, чем это под силу духовенству. Но это уже совершенное непонимание христианства и его роли в истории Руси.
Его убеждение, что народ может и должен внушать власти, что и как ей следует делать, не подкрепляется разъяснением, как именно трансляция народной воли должна осуществляться. Уж не выкриками ли перед очередным Красным крыльцом? Да и само понятие народной воли – зыбкое, переменчивое. Действительно, властитель силён “мнением народным” (Пушкин), но оно и в прошлом зависело от разного рода случайностей, а в наше время открывает ещё больше возможностей для манипулирования.
Но есть во взглядах Солоневича нечто, что отзывается на требования дня сего. Это апелляция к “простым людям”, наследникам “тяглых мужиков 1613 года”, фактически и к черносотенцам предреволюционных лет, хотя они теперь не выделяются косоворотками и смазными сапогами. В этих людях ещё силён инстинкт государственности и воля отразить угрозы со стороны Запада. Тогда как значительная часть интеллигенции или тех, кто называет себя этим именем – люди “со светлыми лицами”, зачастую скрывающими потемневшие души – продолжает “линию” Кокуя, развившуюся до перековерканности всего и вся.
Есть в симфоническом оркестре инструменты, играющие только в басовом ключе и, хотя диапазон у них невелик (три октавы, кажется), без них нельзя обойтись и они знают, когда им надо вступать. Возможна некоторая аналогия с тем, что происходит в обществе, и сейчас наступило время “здоровых посредственностей”, как их называет Солоневич, предпочитающих их “умникам” и “утончённикам”.
Возможно, так именно дышит почва и судьба в наши дни.
Солоневич аплодирует Ключевскому, который самих Великих князей — “собирателей” Московской Руси – назвал “устойчивыми посредственностями”. Это тип людей, который на его, Солоневича, взгляд, вновь делается необходим, это они, больше, чем какие-либо другие страты, концентрируют в себе национальную энергетику.
“Собиратели”, проделав великую работу, с течением времени уступали авансцену истории инородным Солоневичу “умникам” и “утончённикам”. В лоне империи культура, ныне именуемая классической, расцвела пышным цветом – изначально во славу её, то есть империи. Эта культура, включая ранний период её увядания, по-своему обаятельный, самоценна. Пройдут века и нынешние, как и вчерашние страсти-мордасти, разыгравшиеся на социальной почве, будут интересны только узким специалистам – а вот Пушкина будут читать и Чайковского слушать (если, конечно, прежде того не случится Конец света, и упокоившееся человечество расслышит звуки “гармонии сфер”).
Заметим, что в “верхних этажах” культуры, по крайней мере в классическом её изводе, не может быть разрыва между нами и Западом. И тут, и там это одна великая европейская культура.
Три октавы, о которых речь, на мой взгляд, достаточны, чтобы “охватить” реальности дня текущего, но не более того. Поэт Иван Савин (участник Белого движения, известным поэтом ставший в эмиграции), как это видно уже из тех его строк, что выведены в эпиграф, относится к числу Иванов, что своё родство хорошо помнят, но “ситуативно” он готов о нём забыть, ибо поставлен “в дозор” самим Господом, что превыше человечьей памяти, и ждёт, что ему скажет “сова на посохе” (“У меня на посохе сова / С огневым пророчеством во взоре”). Сова здесь – символ человечьих “вещих зениц”, не упускающих из виду близкое сердцу, но проникающих вперёд и выше.