«Четвёртая политическая теория» Дугина как постмодернизм: означающее почти без означаемого

Мы констатировали в первых двух статьях нынешнего цикла, что система взглядов А.Г. Дугина к русской культурной, духовной и интеллектуальной традиции не имеет почти никакого отношения, поскольку он в своих теоретических работах базируется на принципиально иных источниках. Поэтому представление его как русского консерватора и русского традиционалиста не соответствует действительности и является подменой, которая во многом вытекает из незнакомства широкой публики с его трудами и из медийной инерции.

Впрочем, это секрет Полишинеля. Ведь сам Дугин этого не скрывает в своих книгах. Более того, в этом факте самом по себе, если вынести за скобки имиджевую хитрость, на самом деле нет особого криминала. Да, он базируется и исходит из иных традиций. Но это скорее формальный, нежели содержательный упрек. А вдруг, находясь изнутри иных, культурно инородных России традиций, Дугин увидел и раскрыл какие-то важные истины? Вдруг он в своих многочисленных работах говорит интересные и дельные вещи? Поэтому, конечно, необходим, и необходим в первую очередь, содержательный разбор дугинских идей.

В частности, что, например, представляет собой его «четвёртая политическая теория»? Апологеты Дугина про неё говорят как про что-то великое и революционное, свежее слово политической мысли. Словосочетание «Четвёртая политическая теория», 4ПТ — это, так сказать, уже своего рода раскрученный бренд, медийно-интеллектуальная торговая марка.

Считается, что у неё два автора — сам Александр Дугин и французский философ Ален де Бенуа, основатель и теоретик европейских «новых правых», лидер «Группы по изучению и исследованию европейской цивилизации» (фр. Groupement de recherche et d’études pour la civilisation européenne, GRECE). Дугин на А. Бенуа постоянно ссылается как на своего соратника, единомышленника и великого авторитета. Между прочим, я думаю, нашим православным архипастырям, заседающим вместе с Дугиным за одним столом, а также, например, сотрудникам православного телеканала «Царьград» (или они знают?) будет небезынтересно узнать одну характерную деталь. Столь почитаемый Дугиным Ален де Бенуа — убеждённый противник христианства, один из идеологов и пропагандистов европейского неоязычества, автор широко известной в узких кругах книги «Как можно быть язычником». Её перевело на русский язык и выпустило издательство радикальной националистической и неоязыческой направленности «Русский лад»¹. Эта книга продаётся сейчас в Озоне, и продавец любезным образом к заказанной книжке Бенуа бесплатно добавляет ещё пару брошюр неоязыческого содержания.

Впрочем, о дугинском своеобразном понимании христианства и о его фундаментальных духовно-метафизических установках в целом мы специально напишем позднее, а сейчас нас здесь интересует содержательный анализ его знаменитой «Четвёртой политической теории». Что она такое и каковы ее главные идеи? Для этого мы берём одноименную дугинскую книгу 2009 года и читаем её².

Не теория, а заявка на будущую теорию

По Дугину (и не только по Дугину, конечно) в XX веке за господство над миром боролись три идеологии, или три политические теории: фашизм, коммунизм и либерализм. Первым, как известно, пал фашизм, потом коммунизм. Либерализм ещё держится, но и его, видимо, скоро ждёт примерно та же судьба. И Дугин декларирует, что на смену этим идеологиям идёт четвёртая политическая теория, которую он якобы формулирует, излагает и предлагает как основу будущего мироустройства.

Что же это за теория?

Увы, по сути, это никакая не теория в собственном смысле слова, а, скорее, лишь проект, заявка на таковую, которая в СМИ подаётся как нечто уже осуществлённое и полноценное. Однако на самом деле это не так: «Четвертая политическая теория мыслится альтернативой Постлиберализму, но не как одна идейная установка в отношении другой идейной установки, а как идея, противопоставляемая материи; как возможное, вступающее в конфликт с действительным; как еще не существующее, предпринимающее атаку на уже существующее» (курсив мой — Ю.П.) [Дугин 2009: 15].

Сформулировано, конечно, изящно: четвёртая политическая теория противопоставляется своим соперникам как идея материи. Но суть от риторических красот не меняется: Дугин сам же и говорит, что её ещё только предстоит разработать, и пока даже неизвестно, как будет развертываться процесс выработки этой теории. Но нам должны помочь заграничные товарищи, ведь усилие должно быть соборным, коллективным: «В этом вопросе нам очень могут помочь представители других культур и народов (как Европы, так и Азии), которые столь же остро осознают эсхатологическое напряжение нынешнего момента и также отчаянно ищут выхода из мирового тупика» [Дугин 2009: 27].

Но, хотя её еще нет, Дугин абсолютно уверен (он внушает то, что должно нравиться патриотическому читателю), что «четвёртая политическая теория, основанная на отвержении нынешнего статус-кво в его практическом и теоретическом измерении, в русском издании будет ориентирована на “русский Ereignis”. На то “событие”, единственное и неповторимое, которым жили и которого ждали многие поколения русских людей, от истоков нашего народа до нынешнего наступления последних времен» [Дугин 2009: 27].

Вот так — от самого Рюрика и князя Владимира мы все, весь русский народ, ждали Четвёртой политической теории. Правда, ее ещё нет, и какой она будет, выработанная в сотрудничестве с иными центрами грядущего многополярного мира, никому пока не известно. Но её многовековые напряжённые ожидания как бы говорят за себя, как пытается увлечь наивного читателя дугинская суггестия.

Но если это только заявка, о чём же ещё собственно идет речь на 350 страницах? Кроме заявления о необходимости только выработки спасательной «четвёртой политической теории» в одноимённой книге содержится несистематизированная, то есть, не приведённая в минимально стройный вид, хоть сколько-нибудь напоминающий теорию, смесь стандартных дугинских взглядов, кочующих из книги в книгу с политическими суждениями ad hoc. Надо понимать, что это своего рода пролегомены к будущей «4ПТ», как её порой сокращённо называют.

Таким образом, книга А.Г. Дугина «Четвертая политическая теория» состоит из следующих содержательных блоков:

1. Процитированной выше заявки на только ещё предстоящую разработку «четвёртой политической теории».

2. Радикальной критики либерализма и западной демократии. Для неё характерен манихейский подход, когда либерализм понимается не как в том числе перверсия, искажающая и превратно толкующая важные христианские истины, но как зло как таковое: «Либерализм есть абсолютное зло — не только в своем фактическом воплощении, но и в своих фундаментальных теоретических предпосылках» [Дугин 2009: 49].

3. Две главы в книге посвящены теме консерватизма, который он понимает таким же манихейским образом. Обычно консервативное мировидение включает в себя установку, подразумевающую опору на существующее и попытку его удержать, что вытекает из внутреннего «да» и доверия Богу и Его Провидению. Это, конечно, совсем не тождественно доверию эмпирическому ходу истории, на который, как и на человеческий разум, классический консерватизм смотрит более чем скептически. Для Дугина же настоящий консерватизм — это, скорее, глобальное «нет»: «Первое, что такое консерватизм? Это “нет”, сказанное тому, что есть вокруг. Во имя чего? Во имя чего-то, что было раньше. Во имя того, что, собственно говоря, и преодолевалось в ходе социально-политической истории» [Дугин 2009: 82].

Но позвольте, что же тогда такой консерватизм охраняет и бережёт, если он говорит всему существующему глобальное «нет»? Лишь слегка скрытый нигилизм Дугина, лежащий в основах его мировоззрения, вытекает из его приверженности интегральному традиционализму, который существующему миру противопоставляет сконструированную совершенную модель неведомо когда и где существовавшего традиционного общества как вневременной идеал. Дугин в связи с этим критикует все исторически данные формы консерватизма, для него истинный консерватизм — это интегральный традиционализм, а «Генон и Эвола дали в своих работах исчерпывающее описание фундаментал-консервативной позиции <…> Позиции традиционалистов отличаются безупречной стройностью и масштабностью. Их теории могут служить образцом консервативной парадигмы в ее чистом виде» [Дугин 2009: 85].

4. Следующий блок – стандартные дугинские геополитические рассуждения о Западе и Востоке, цивилизационном подходе и грядущем многополярном мире, идущем на смену миру глобалистскому и однополярному.

5. Размышления автора о том, что такое империя, и о будущем России как евразийской империи. Четвёртая, пожалуй, наиболее интересная глава книги называется «Евразийство как версия четвёртой политической теории». Хотя именно на евразийстве нашего автора вдруг опять начинает «заносить на поворотах», то есть он начинает опять вещать экзальтированно и возвышенно. Но видимо, когда Дугин говорит о самом для себя важном, он иначе не может. Стиль — это человек.

Хотя поначалу эта книга Дугина кажется написанной на удивление выдержанно. Но всё-таки вдохновение даёт о себе знать, и на евразийстве автор опять выпал в колею экзальтации и эпатажа. Забавно, например, читать, что «первый принцип философии евразийства — эротический патриотизм». Впрочем, у такого патриотизма есть «абсолютное» обоснование: «Согласно ему народ выступает как абсолют: он воспринимается евразийской философией в качестве высшей ценности. Но сразу возникает вопрос: а что такое народ? Народ есть любовь. Поэтому мы и говорим об эротическом патриотизме» [Дугин 2009: 245].

Или, вот ещё, не менее «прекрасное»:

«Русский человек настолько абсолютен, что мы не понимаем смысла существования других народов. “Если это не русские люди, то кто же они тогда?” — искренне думаем мы. Когда мы видим какого-нибудь веселого, замечательного, например, араба, который не прочь выпить, похохотать, “отвернуть кран”, мы признаем: “Вот настоящий русский”. Даже не обязательно выпивать, достаточно просто увидеть: “Вот хороший человек идет”. Ясно, что русский. Мы так это понимаем, мы и себя так понимаем. И это понимание идет не от внешности, хотя, конечно, наша русская внешность — ценная вещь. Но и нерусская внешность — ценная вещь, поскольку она тоже немножко русская» [Дугин 2009: 249-250].

Идолотворение и неонародничество

Дугин далее формулирует три главных принципа философии евразийства.

1. Поскольку в дугинском евразийстве народ – абсолютная категория, то первый и самый главный принцип дугинского неоевразийства формулируется так: «Народ — абсолют. Поэтому, когда вас спрашивают, что такое евразийство, вы спокойно говорите: “Это абсолютная любовь к собственному народу, любовь к любви, восприятие народа как высшей ценности. Нет ничего выше, чем наш народ”» [Дугин 2009: 252].

Понимание народа как абсолюта, конечно, не соответствует христианскому мировоззрению. Для православного человека, которым Дугин хочет выглядеть, при всей любви к своему народу и Родине абсолютом и высшей ценностью может быть только Бог. Это ведь аксиома Православия: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 19: 29).

По Дугину же нужно находиться в опьянении собственным народом. Почему? Просто потому что это наш народ, — отвечает он. Впрочем, своего рода неонародничество Дугина, что истина — это народ, и таится в народе, обусловлено во многом тем, как он приспосабливает на нашей почве, по «обстоятельствам места и времени» свой горячо любимый интегральный традиционализм. Ту традиционалистскую истину, которую Генон, Эвола и др. локализуют чуть не в праисторических обществах, во архаической глубине веков, Дугин переносит в архаическое коллективное бессознательное русского народа. Оно там прячется, в глубинах общественного бессознательного, и чтобы его эксплицировать и вообще узнать, а потом сознательно применять, нужны особые социолого-психоаналитические методы. Между тем по Дугину вся русская культура в целом за последние триста лет эту архаическую истину, прячущуюся в глубинах русского народа, никак не выражает, и даже ей преимущественно инородна. Вот и корчится народ безъязыкий. Так что подлинно русское, на свет пока так и не выявленное за триста лет (!), — это то, что вам назовет русским Александр Гельевич Дугин, произвольно выбирая главные символы русского архаического бессознательного и произвольно их толкуя. Впрочем, на то это и бессознательное, что его за него сознаёт аналитик и выносит на свет белый, а не оно само. А пока, как утверждает Дугин, русский народ — это «народ без философии» [Дугин 2011: 25]. И только через Хайдеггера в интерпретации Дугина, через дугинский анализ коллективного бессознательного у русского народа появляется шанс стать народом сознательным и обладающим более или менее полноценной культурой.

2. Второй принцип дугинской философии евразийства — это понятие о живом пространстве как определяющем народ и его историю. «В евразийстве пространство воспринимается как абсолютно живая реальность… Пространство — разумное явление <…> В нем, в земле заложен разум. Этот разум говорит, вопиет о себе, и необходимо быть очень внимательным, чтобы его услышать. Когда мы говорим о пространстве, то обычно выражаемся так: “Вот это мое пространство, это твое пространство, это пространство принадлежит моей стране, это твоей стране”. Мы относимся к пространству как к живому организму» [Дугин 2009: 252, 254].

3. И третий принцип — принцип вечности. «Евразийство утверждает, что вечность есть, а времени нет. Всё, о чем говорит евразийство, есть абсолютная истина, и это надо принимать без всяких критических размышлений. Принимать и повторять. Время — это иллюзия, только вечность имеет бытие» [Дугин 2009: 257].

Итак, народ, пространство, вечность — вот три столпа этого неоевразийства. Но эти три принципа, как говорится, ещё не конец. Они, как говорит Дугин, воплощаются в четвёртый принцип — в Россию. «Россия является Абсолютной Родиной. Россия — вместилище евразийского откровения, евразийского духа, евразийской жизни и евразийской плоти … Первый принцип евразийской философии — народ есть любовь; наш патриотизм — “эротический патриотизм”. Россия есть пространство, это наша территория, и здесь воплощен дух земли — это второй принцип философии евразийства. Третий принцип: Россия — есть вечность <…> Ведь само понятие “Россия” может быть нами осмыслено, только если мы выйдем за пределы времени» [Дугин 2009: 259].

И Дугин резюмирует:

«Россия — Абсолютная Родина, Россия — это доктрина. Россия — это орден, Россия — это мистика, Россия — это культ. Только такое священное отношение должно быть к России.

Россия — священное понятие. Несвященной России не существует. Когда мы говорим «Россия», то произносим «священное». Всё остальное звучит иначе — другие слова напрашиваются. Франция, например, несвященное понятие даже для горячего французского патриота. А вот Россия — священное. Евразийство есть религиозное служение России» [Дугин 2009: 260].

Обожествление России и русского народа, сотворение из них евразийских идолов у Дугина дополняется его принципиальным антиперсонализмом. Его система взглядов, его мировоззрение отрицают наличие несомненно существующей для христианской веры индивидуальной бессмертной души. У Дугина имеет место выпячивание только одной стороны антиномичного с точки зрения рационального мышления христианства — его общинности, и опускание его второй неотъемлемой стороны: личностного принципа. На этом выпячивании общинности и коллективизма как главного духовно-социального свойства он строит и свою социологию (подробный разговор о его социологии будет позже), и свою философию политики. Дадим большую цитату, она того стоит:

«С нашей точки зрения, человек есть воплощение народа и земли. Другими словами, человека самого по себе нет, он условный фрагмент более глубоких реальностей. Поэтому между «я» и «ты» в рамках собственного народа не существует такого уж большого напряжения диалектики. Ну «я», ну «ты», по сути дела, если мы русские люди, какая разница, чего делить?! Это принципиальный вопрос — представление о собственной отделенности от других как о вещи неокончательной и весьма условной. Отсюда общинность, отсюда представление о том, что “человек” есть почти условное название.

Ну, хорошо, сегодня Вася, ну почему бы ему не быть Петей? Если он радуется, ест совместно, пляшет, ходит на рыбалку, смотрит на небо, идет на политическую акцию, пишет диплом, ну почему он, собственно, Вася? С чего он решил, что он Вася? Просто русское живет сквозь него, дышит сквозь него. Наше представление о человеке не индивидуально. Это не значит, что у нас нет индивидуальности. Наоборот, как только мы почувствуем себя русскими людьми — русский номер 15, русский номер 17, русская номер 19, — мы начнем впервые осознавать нашу подлинную индивидуальность» [Дугин 2009: 273].

Источник дугинских воззрений на человеческую личность как на что-то временное и непостоянное, лишь как только на маску и временное воплощение родового начала в ряде натуральных чисел — это опять-таки интегральный традиционализм, который всегда был строго антиперсоналистичен, антииличностен.

Так что же такое знаменитая дугинская «Четвёртая политическая теория»?

Пока мы констатировали, что это, во-первых, преимущественно лишь заявка на создание такой теории в будущем. Во-вторых, это достаточно сумбурный набор стандартных дугинских идей, не приведённых в единый и стройный, свойственный теории вид, а представляющий собой что-то вроде пролегомен к будущей теории, которая спасёт мир.

Впрочем, в другом месте своей книги Дугин пытается ещё одно определение того, что такое или чем может быть (для Дугина, получается, это одно и то же — или есть, или сможет быть) «четвёртая политическая теория». Он говорит в главе, посвящённой теориям Карла Шмитта, что «4 ПТ» — это, во-первых, определённым образом проинтерпретированные идеи немецких консервативных революционеров. Правда, и у них они не имели вида этой «Четвёртой политической теории», поскольку были по его словам заслонены у них Третьей теорией (т.е., фашизмом).

А именно, он заявляет: «Если внимательнее присмотреться к идеям Шмитта (шире — к идеям консервативных революционеров: от Шпенглера, Эрнста фон Саломона, Отто Петеля, Артура Мюллера ван ден Брука, Франца Шаувеккера, Эрнста и Фридриха Юнгеров, Германа Вирта, Фридриха Хильшера, Никиша до Хайдеггера), мы легко обнаружим, что речь идет о Четвертой политической теории (наряду с либерализмом, коммунизмом и фашизмом), которая была скрыта за Третьей (нацистской и фашистской). Трагедия идеи в том, что эта Четвертая теория исторически заслонена Третьей, на какой-то момент солидаризовалась с ней, не выдержав идеологической войны на три фронта (вместе с полемикой против либералов и коммунистов консервативным революционерам приходилось сталкиваться с искажениями их собственных идей в вульгарном нацизме)». Поэтому в итоге «Четвертая теория оказалась погребена под руинами Третьего рейха, который исторически остался рейхом Адольфа Гитлера, а не “рейхом” Карла Шмитта» [Дугин 2009: 209-210].

Но это, так сказать, вид на Четвёртую политическую теорию справа (которую, напомним, ждал русский народ прямо от своих исторических истоков — ещё с X века после Р.Х.!). А слева её якобы создавали (да тоже так и не создали, а лишь «распознали элементы») евразийцы, которые, согласно Дугину, оценивали СССР почти так же, как Шмитт оценивал Третий рейх Гитлера, поскольку видели сквозь советскую пену глубинную ту же шмитовскую логику «большого пространства». «Евразийцы, по сути, были представителями Четвертой политической теории, как и немецкие консервативные революционеры. Но они распознали ее элементы не за фашизмом (Третья политическая теория), а за Второй политической теорией. Особенно подробно этот анализ дан у Устрялова. Идея построения социализма в одной стране применительно к России уже была обращением к “большому пространству” и легитимности “рейха”» [Дугин 2009: 211].

Ещё в одном месте он говорит, что неоевразийство — это «современное выражение Четвертой политической теории, переформулированной в условиях XXI в. русскими, в России, в интересах России и для процветания России как мировой державы» [Дугин 2009: 214].

Но всё равно получается, что «четвертая политическая теория» существует преимущественно либо как заявка, либо как совокупность несистематизированных и не связанных друг с другом набросков, которые возникали совершенно раздельно. Она — то, что скрывается одновременно у евразийцев и у немецких консервативных революционеров.

Скрывается… Ну хорошо, а где она сама, в чётко сформулированном виде, как именно теория?

Получается мистическая вневременная сущность, которая совершенно по-разному выражается у разных мыслителей, школ и направлений. Но ведь в любой теории её сторонники признают одни и те же авторитеты, одни и те же исходные положения, у них один и тот же концептуальный аппарат и теоретический язык. Где тут всё это?

То есть, получается, что «четвёртая политическая теория» — это, скорее, громкое означающее (раскрученная медийно-политическая торговая марка), у которого почти нет реального означаемого.

Отсюда легко видеть всю нескромность и даже нелепость того, что общепризнанным идеологиям XX века, пусть предельно широким и внутри себя делящимся на разные направления, но всё же вполне определенным в своих исходных положениях и главных авторитетах, сопоставлять виртуальную сущность, да ещё провозглашать, что она идет им на смену.

Дугин на словах борется с постмодернизмом, представляет себя как сторонника традиционных ценностей, но это ведь настоящий постмодернизм, когда имя создаёт виртуальную сущность, а не присваивается сущности, уже существующей.

Продолжение следует