PI: Русская Idea продолжает публикацию материалов круглого стола, посвященных теме «Прерванная легитимность: от отречения Николая II до разгона Учредительного собрания». Философ, председатель редакционного совета сайта Русская Idea Борис Межуев ставит перед участниками вопросы о том, почему российская монархия исчезла буквально за два дня, хотя это не предполагалось активными участниками революции ещё накануне, а также каковы причины популярности республиканской идеи, и предлагает на эти вопросы свой ответ. По мнению Бориса Вадимовича, дело всё в особенностях русского представления о власти, зародившегося со времен Петра I, – представления о сильном харизматике как единственно возможном типе правителя страны.
Предыдущие материалы круглого стола: Федор Гайда. «Хронология обрушения монархической легитимности в 1917 году»
***
Февральская революция, столетие которой мы будем отмечать в следующем месяце марте, изучена достаточно хорошо. Многое известно, многое понятно: как всё происходило, какие процессы – отчасти стихийные, отчасти заранее подготовленные – привели к победе этой революции.
Однако один вопрос, из которого вытекает целая серия вопросов, остается для меня загадкой – и этот вопрос: почему рухнула русская монархия?
Этот вопрос отличается от вопроса: почему произошла революция и почему она победила. Русская революция не обязательно должна была завершиться падением монархии. Более того, она не обязательно должна была стать именно революцией.
Переворот мог ставить перед собой более узкие задачи.
Во-первых, в Европе было много революций, начиная с 1789 года, в том числе победоносных, которые не приводили к крушению монархии. Сменялись монархи, сменялись династии, вводился конституционный строй, как в 1789 году, но при этом монархия не уходила, или уходила не моментально.
Во-вторых, вопрос становится ещё более интересным, если мы посмотрим на требования основных действующих лиц революции первого её периода. Никто из лидеров думской оппозиции, лидеров Прогрессивного блока, включая Павла Милюкова, самого, наверное, радикального из них, не хотел свержения монархии в 1916 году. Все они рассчитывали, в лучшем случае только на смену Николая II на какого-то другого члена императорской фамилии – скажем, на его брата, определенные надежды возлагались также на великого князя Николая Николаевича. Но свержение монархии не входило в программу оппозиционных сил. Председатель IV Государственной думы Михаил Родзянко в марте 1917 ещё надеялся, что все ограничится сменой правительства. Когда к нему пришел английский посол Джордж Бьюкенен, Родзянко, видимо, искренне ему говорил, что речь идет только о смене кабинета, то есть что единственная задача переворота – сменить не ответственный перед думой кабинет на правительство народного доверия.
Ранее, в 1916 году, оппозицией непрерывно составлялись списки предполагаемого кабинета, который мог бы рассчитывать на одобрение Думы. Однако уже 2 марта 1917 года буквально за день всё поменялось, и тот же Родзянко присоединился к тем, кто уговаривал великого князя Михаила Александровича отказаться от принятия на себя верховной власти.
Государственные перевороты, которые готовились незадолго до Февральской революции Александром Гучковым и другими общественными деятелями, также ставили вопрос о смене конкретно первого лица, но не о свержении династии.
Революция мгновенно раздвигает рамки возможного. Монархия рушится всего лишь за два дня. И до сих пор мало кто из историков объясняет причины вот этого моментального краха монархического строя, это странной ситуативной радикализации ожиданий. Произошедшие события – как современниками, так и в научной литературе – подаются как естественное поступательное развитие революционной ситуации. Сначала отречение самого Государя, который при этом отказывается отрекаться в пользу сына и отрекается в пользу брата. Затем на следующий день разные фигуры уговаривают великого князя Михаила Александровича не принимать власть, он поддается на эти уговоры. Милюков вдруг из самых больших радикалов оказывается самым большим консерватором и немедленно проигрывает всю свою партию. В итоге, великий князь Михаил Александрович отказывается от престола в пользу Учредительного собрания. После чего за очень короткий промежуток времени исчезают вообще все государственные институты – и Дума, и Государственный совет, и правительство. И вскоре все забывают, что вопрос о форме правления в стране не решен, что вопрос о ней должно решить Учредительное собрание, которое ещё не собиралось.
Могла ли революция прийти к иному финалу? Могла ли бы она ограничиться появлением ответственного правительства, парламентского строя, сменой монарха? Сохранился ли бы в этом случае государственный порядок, как он сохранился после Славной революции 1688 года в Англии? Была ли русская революция настолько неизбежно катастрофична?
Когда 1 сентября 1917 года Предпарламент, персонально – Александр Керенский – объявляет Россию республикой, никто это не воспринимает как повод для ликования. Потому что всем в этот момент совершенно очевидно, что другого исхода и быть не может. Но каким образом и почему возникает республиканская альтернатива? Почему силы, которые вроде бы стремятся спасти монархический строй, тут же отказываются от своих намерений? Почему республиканская идея оказалась настолько легитимной, что в течение дня оказалась сильнее идеи конституционной монархии?
Ответа на этот вопрос, вероятно, два.
Первый – это сплочение либералов-республиканцев и умеренных социалистов через разные надпартийные объединения, которое произошло до революции. Путь политического масонства оказался привлекателен для тех, кто хотел устранить монархию с исторической сцены России, считая её принципиально устаревшим институтом.
Однако есть и второй ответ.
Как мне кажется, один из важных недостатков русской монархии состоял в том, что она опиралась на харизматическую легитимность. Известный публицист Александр Кустарев говорил мне, что собирается писать книгу о том, что русская монархия носила бонапартистский характер. В этом смысле царь, проигрывающий войну, – сразу воспринимается как не совсем легитимный царь. Царь-неудачник не может быть царем. Монарх, который оказывается перед лицом поражения, тут же становится нелегитимным в глазах своих подданных.
Слабость монархической легитимности – это слабость институционального мышления. Поэтому в России настолько слаба идея легитимной монархии. Ведь представление о том, что монархическая легитимность не зависит от того, удачный монарх или не удачный, не очень свойственно в России даже монархистам. Поэтому, скажем, в России легко представим монархический сталинизм, что невозможно, например, для Франции. Каким бы удачливым ни был Наполеон Бонапарт, всё равно роялисты не признавали его в качестве легитимного монарха и считали узурпатором. В современной России роялизм как правило легко переходит в бонапартизм, то есть в русском варианте – сталинизм, напряжение между ними не очень значительное, если, конечно, не брать круги первой эмиграции, у которых свои претензии к советскому строю.
Другой вопрос, который нам с Вами надо обсудить. Есть ли у революции своя легитимность? Есть ли у неё, точнее, своя особая законность? Была ли какая-либо легитимность у Учредительного собрания? Ведь если легитимность – это просто верность действующему законодательству, никакое Учредительное собрание не могло бы быть признано законным: акт о престолонаследии 1797 года был настолько ясно построен, что, в принципе, отречение от монархии было невозможным, потому что невозможно было отречься от существующего государственного строя. Можно отречься монарху от престола, но сразу после этого отречения уже ясно, кто следующий государь, потому что закон о престолонаследии давал точное описание того, кто наследует корону.
Возникает ли какая-то новая законность, новая легитимность у Учредительного собрания? Ведь если мыслить только в рамках позитивного законодательства, то в этом смысле его разгон большевиками не представлял ничего незаконного. Согласно законодательству Российской империи, и Советы, и Учредительное собрание были в равной степени незаконны. Тем не менее, я полагаю, всё-таки существует какая-то особенная легитимность, позволяющая конституировать новый государственный режим в ситуации его распада.
Ставя вопрос о легитимности, мы ставим вопрос о непрерывности российской истории. Где она была надломана, как этот надлом преодолеть, и можно ли восстановить преемственность – не в плане восстановления старого закона, но в плане восстановления некоей нарушенной легитимности? Сегодня много и часто, особенно представители либерального лагеря, говорят о том, что в России надо мыслить институционально, но, наверное, мы никогда не будем мыслить в точной степени институционально, если не поймем, что произошло с институтами в течение 1917 года, почему их как ветром сдуло в марте 1917 года, и – более того – никто не сделал даже попытки их восстановления.
***
При размышлении о легитимности мне хотелось бы не только следовать Максу Веберу, различавшему легитимность и легальность. Понятно, что легитимность – это принятие власти подданными, согласие их терпеть ту или иную власть как власть законную. Но если посмотреть и на другую, негативную, формулировку того же определения? Тогда получается, что легитимность – это основание, по которой та или иная власть не признается жителями странами, точнее, признается незаконной, то есть нелегитимной.
Почему противники большевиков считали их власть незаконной? Дело было не только в том, что она им не нравилась по тем или иным причинам, что она осуществляла мероприятия, которые не соответствовали тем или иным принципам или интересам. Дело состояло в том числе и в том, что большевики разогнали Учредительное собрание, то есть моментально покончили с тем, что можно было бы назвать некоей особой «революционной законностью», законностью, которая, конечно, еще не была воплощена ни в каком действующем законодательстве, но тем не менее в идеальном смысле существовала. Существовала хотя бы как феномен для большого числа людей, тех, кто, собственно говоря, и начал вооруженное сопротивление большевистскому режиму на востоке и на юге страны.
Эти люди считали власть незаконной, нелегитимной, потому что она разрушила то, что было чаянием масс, ну если не самих масс, то представлявших их контрэлит в течение многих десятилетий. Значит, имеется какая-то особая «революционная легитимность», не вполне укладывающаяся в классификацию Макса Вебера. И её наличие при планировании нашего будущего и при различных размышлениях о движении страны в будущее тоже следует учитывать. Проблема в том, что эта «революционная легитимность» – легитимность демократической пересборки страны – также была нарушена в результате событий 1917 года. И не так прост вопрос о том, как эта революционная легитимность совмещается с монархической. Ведь по существу в России сама монархическая легитимность восходила к легитимности ну если не революционной, то соборной, или демократической. Романовы пришли к власти решением тоже в определенной мере «революционного» Земского Собора 1613 года. То есть являвшегося, как и гипотетическое Учредительное собрание, демократической пересборкой впавшей в Смуту страны.
Я согласен с тем, что в 1917 году было столкновение различных легитимностей. Но мне кажется упрощением такая схема: долгие века существовала традиционная монархическая легитимность, а её сменило народоправство, пришли демократы, которые хотели демократии и секуляризации и устранили со сцены истории традиционную власть. Эта схема не объясняет дальнейшие события, в том числе – куда девалось в течение года-двух это самое выстраданное в ходе просвещения и секуляризации народоправство?
Мне кажется, правильный нарратив о легитимности в 1917 году совершенно другой – на самом деле вcе века петербургской, постпетровской монархии господствует одна легитимность – харизматическая. Не случайно, всех царей наши поэты и мыслители меряют мерками харизматика Петра Великого. Дотягивает он до идеала петровского харизматического правления или нет? Эта легитимность главная: кто победитель, кто харизматический тиран, тот и имеет право царствовать.
Понятно, что харизматическая легитимность, которая тем не менее парадоксальным образом должна передаваться по наследству в ожидании того, что следующий новый правитель будет походить своими чертами на Петра Великого, не рушится в одночасье, её утрата не сразу приводит к обрушению всего государственного порядка. Но любые внешние поражения, или даже просто неудачи, мгновенно создают серьезные проблемы для устойчивости политических порядков. Монарх может и остаться на троне, но его внутренняя политика оказывается скомпрометирована. Скажем, при Александре I после Тильзита происходит в течение десяти лет делегитимация либерально-бюрократических реформ Михаила Сперанского, что приводит к их приостановке и ссылке самого реформатора. При этом несостоявшийся творец российской конституции опознается обществом как пособник Наполеона Бонапарта. Общеизвестно, что Крымская война и ее драматический для России финал приводит к общему разочарованию в бюрократическом правлении поздних лет Николая I.
Но точно также и победы придают легитимность правителю, с точки зрения законности, сомнительному. Екатерина II уничтожила двух законных государей – своего мужа Петра Федоровича и узника Шлиссельбургской крепости Иоанна Антоновича. Но победы русского оружия над турками и присоединение Крыма развеяли все сомнения в её легитимности как императрицы России. Но триумф Екатерины трагически проявился в судьбе её далекого потомка спустя почти полтора столетия. Главное, что лишило Николая II легитимности в глазах подданных – это Цусимское поражение. Почитайте газеты того времени. До мая 1905 года газеты еще соблюдают некоторую сдержанность в отношении действующей власти. Но после цусимской катастрофы даже «Новое Время» взрывается серией статей о необходимости созыва народного представительства, хотя бы в форме Земского Собора, или же конституционного парламента.
И это всё обраткой возвращается в 1915 – 1916 годах. Царь, преодолевая сопротивление либеральных министров, становится главнокомандующим. Ни к чему славному это не приводит – отступление прекращается, но зримых побед нет. Именно это ощущение – что, несмотря на то, что царь, как, кстати, Петр Великий в свое время, встал во главе воинства, возглавляемое им воинство не отвоевывает потерянные территории, – и привело к делегитимации царя. Причем, весьма вероятно, и в его собственных глазах.
Вот главное!
Страшно не то, что народоправство разрушило традиционные институты монархии, как мы знаем, со времен учебников истории, написанных большевиками. Проблема в самом представлении, что победа всем правит, что победитель должен получить всё. Это представление и уничтожает все институты в стране, и демократические, и монархические.
Пока в России не произошла реставрация, пока она не включает в себя морального покаяния и освобождения от увлечения харизматическим правлением, можно вводить что угодно – хоть республику, хоть монархию – любой режим будет содержать тот же самый изъян. Люди будут смотреть на действующего властителя, на режим, им представляемый, и задаваться вопросом: если ты такой, как Михаил Сергеевич, тогда не нужен и СССР, если ты такой, как Николай II – долой монархию. Харизматическая легитимность – это всегда признание верховенства правды революции над правдой исторической законности.
Я очень надеюсь когда-нибудь поговорить о «Докторе Живаго» Бориса Пастернака. Я считаю, что криптосмысл этого зашифрованного произведения – это изживание этого, если угодно, порока русского общества – его изначальной, глубинной революционности. Этого совсем не героического, не победоносного царя предало всё общество. И это предательство убило Россию. И убило в том числе этот замечательный слой людей, интеллектуалов, который представлен героем книги. И в этом смысле нет большой разницы между легитимностью для элит и легитимностью для масс. Это примерно один и тот же тип сознания, поэтому революция так мгновенно захватывает всё общество.
И тут не нужна какая-то особая историческая реконструкция, чтобы понять и прочувствовать эти сюжеты. Достаточно просто напрячь память. Мы сами все это пережили в 1991 году. При всем различии Михаила Горбачева с Николаем II, события 1917 и 1991 по существу однотипны: правитель – подкаблучник, его жена имеет над ним власть, это жалкий и слабый правитель, а мы хотим сильного и уверенного в себе лидера. Какие уж там у него идеи, это мы сами нафантазируем. Главное – испытать истерический восторг перед приобщением к некоей мощной исторической силе.
И вот в 1917 году монархисты отрекаются от монарха. В своем прекрасном интервью нашему сайту историк Александр Репников говорит: монархисты поверили в Александра Керенского, надеясь, что он сможет стать великим человеком и спасителем России. Какая же тут может быть институциональная логика, какие могут быть крепкие институты, если всё отступает перед самым простым мотивом – силой, реальной или, чаще, воображаемой.
Я убежден, республика в России может возникнуть только в результате реставрации, точнее, некоего подобия реставрации, восстановления традиционной монархической легитимности. Восстановится при этом монархия или нет, уже неважно. Важно, что возникнет сознание того обстоятельства, что власть традиции важнее, чем право силы. И это будет в определенной степени судом не только над революцией, но, по большому счету, над всей петербургской империей, которая, как правильно считали русские поэты – от Александра Пушкина до Максимилиана Волошина – была беременна революцией с самого своего возникновения.
Продолжение следует
