12 апреля 2023 года исполнилось ровно 200 лет со дня рождения Александра Николаевича Островского. Драматурга, по сути, и создавшего русский национальный театр. Два века прошло, а пьесы Островского по-прежнему ставятся едва ли не в каждом городе, собирают аншлаги, получают новое прочтение. Более чем заслуженно, надо сказать. Ведь Александр Островский – тот человек, который, несомненно, знал, что ответить на извечный вопрос: «Для чего я пришёл в этот мир?». Он посвятил свою жизнь тому, чтобы у России появилось своё драматическое искусство, своя драматическая школа. И Александр Николаевич, явив колоссальное упорство, своей цели достигнул.
У Корнея Чуковского есть замечательная фраза: «О своём писательстве я невысокого мнения, но я грамотен и работящ». Островский, как известно, очень любил читать вслух свои пьесы – к слову, особо ему удавались женские роли, – и трудно сказать, какого реального мнения он был о собственном писательстве. К слову, в своё призвание он поверил 14 февраля 1847 года именно после прочтения своей пьесы на вечере у профессора Степана Шевырева. Так вот, что касается «работящ», то тут Александр Николаевич являл едва ли не образец. При этом он не занимался выстраиванием писательской биографии. Безусловно, нельзя сказать, что он практиковал стирание личной истории, но, определённо, был не самым публичным человеком – скорее, всегда оставался фигурой загадочной, обособленной.
Если вы посетите музей Островского, а сделать это необходимо, то увидите комнату драматурга: крошечную, стеснённую, большую часть которой занимает кровать. Спартанские условия и максимальная концентрация на работе – и такой результат! Кстати, Леонардо да Винчи говорил, что маленькие комнаты собирают ум, а большие его рассеивают. Островский написал 48 пьес – и это действительно много. Для сравнения Мольер создал 29 комедий, Шекспир – 38 пьес. При этом Александр Николаевич занимался ещё и переводами (он вообще знал 7 языков), рецензировал начинающих авторов, защищал авторские права и так далее, и так далее. Странно, но вот такая параллель у меня родилась: для русского театра Александр Островский – та же фундаментальная, основополагающая фигура, что и Николай Пирогов для русской медицины.
Тут, кстати, возникает логичный вопрос: а сколько же пьес написал Чехов? Ведь, пожалуй, наряду с названными, а ещё с Генриком Ибсеном и Сэмюэлем Беккетом именно он главный драматург в истории. Так вот, Чехов создал 17 пьес. Между тем в мире он известнее, чем Островский. Современный театр, как и современный кинематограф, в принципе невозможно представить без двух Чеховых – Антона Павловича и Михаила Александровича. Второй, как мы помним, приходился первому племянником.
Тут, ясное дело, можно спорить о том, кто масштабнее и гениальнее – Островский или Чехов, но есть и ещё одно, довольно-таки простое объяснение, отчего пьесы Антона Павловича в мире ставят чаще, чем пьесы Александра Николаевича. Произведения Островского сложнее для перевода, что очевидно. И при этом они слишком русские, народно-русские. «Позвольте, – воскликнете вы, – ну а как же Достоевский? Вот уж кто русский так русский, а его переводят и им восхищаются по всему миру!» А я парирую: «Ну а Лесков? Много переведён? Полностью прочитан? Даже в России – прочитан ли?» Русскость ведь бывает разная; особенно для иностранцев. Вот так и с Островским.
А меж тем этот человечище поставил перед собой колоссальную задачу – создать русское драматическое искусство. Можно ли говорить, что создать с нуля? Нет, конечно. До Островского уже были «Борис Годунов» Пушкина, «Ревизор» Гоголя. Однако – я делаю важный акцент – не было того, что смотрел бы, понимал и любил народ, те самые массы. И вот тут появился Островский с его «Свои люди – сочтёмся». Вообще Александр Николаевич – конечно, гений названий. «Гроза», «Не в свои сани — не садись», «Без вины виноватые», «Старый друг лучше новых двух» – всё в точку, всё на века. И столь же ловко Островский моделирует имена персонажей: Паратов, Дикой, Карандышев, Глумов – вот и Юрий Олеша восхищался искусству Островского давать своим героям блестящие имена,
Меж тем, как то принято в России, гения попытались оттеснить, не пустить, а потому «Свои люди – сочтёмся» не прошла цензуру. Сам Николай I – да, были времена, когда цари ещё читали книги – заявил: «… напрасно печатано, играть же запретить…». А цензор Михаил Гедеонов хрестоматийно возмущался: «Вся пьеса обидна для русского купечества». Более того, за Островским установили полицейское наблюдение. После чего его даже уволили со службы. Такие вот жёсткие репрессии. К слову, сколь же актуален данный сюжетец и в наши дни: бизнесмен/предприниматель (тогда – купец) объявляет себя банкротом, дабы не возвращать деньги кредиторам. Да, Самсон Большов никуда не исчез – вот же он, точнее – вот они, выстроились в ряд!
Островский, действительно, знал, о чём писал. Он вышел из купеческого Замоскворечья. Великолепно ведал те нравы. Но не станем забывать, что Островский имел в роду немало и людей церковных. Отец его был сыном священника, окончил духовную академию, пусть затем и стал чиновником в суде; мать родилась в семье пономаря и просвирни. И вот это сочетание – купечества и духовенства – мне видится крайне важным для понимания наследия и личности Островского. Между двумя этими полюсами и происходят события его пьес. Очень русских пьес. Оттолкнувшись от Внутреннего Замоскворечья, он устремился к России Вечной, Небесной, населённой типами странными, но бесконечно любопытными. При этом в своих работах Островский обращался в первую очередь не к интеллекту, а к сердцу публики.
В Евангелии сказано: «Ибо не можете служить Богу и маммоне». Собственно, Островский всякий раз и пытается понять, докопаться, представить, кому всё-таки служит русский человек. Он как бы проецирует и иллюстрирует, что будет тогда, когда начинаешь служить Богу или маммоне. Вот, мол, смотрите: с вами произойдёт примерно это. Однако Александр Николаевич неизменно оставляет герою соломинку, за которую можно ухватиться, чтобы выбраться в вечность. Как в «Грозе» с Катериной, когда она кончает жизнь самоубийством, бросившись в Волгу, и Кулигин говорит о ней, уже мёртвой: «Тело её здесь, возьмите его; а душа теперь не ваша: она теперь перед судией, который милосерднее вас!». Вот и сам Островский милосерден к своим героям, но вместе с тем он нещадно бичует их мещанство и пошлость, показывая, в том числе, изнанку русской жизни.
На мой взгляд, и странно, что это не отмечают, Островский писатель во многом мистический. И в данном контексте в нём есть абсолютно – и метания, прозрения Достоевского, и инфернальная свистопляска Гоголя, и даже Венедикт Ерофеев с Юрием Мамлеевым по-своему вдохновлены им. Пьесы Островского можно интерпретировать совершенно по-разному, и, как следствие, каждый раз мы встречаемся с их новыми трактовками. Однако при этом в них нет ничего лишнего. Островский сам делает акценты, пусть и оставляя свободу, место для интерпретаций. Расставляет он и – чуть ли не в буквальном смысле – декорации и актёров, конечно же, всё зная, всё понимая.
И вот тут появляется предательская опасность для режиссёра. Если тот ставит пьесу Островского в хрестоматийном прочтении, то зритель наверняка уйдёт довольным. Ведь Александр Николаевич всё предусмотрел. А вот если режиссёр начинает умничать, то частенько выходит глупость, ведь Островского ещё нужно уметь прочесть. Между тем, сколько таких «умничаний» я видел в театрах и на фестивалях! Когда так и хотелось возопить: читал ли ты Островского, дружок, или через Островского хотел показать свой «богатый внутренний мир»? Нет уж, спасибо. Да, творчество Островского – лакмусовая бумага пошлости. Ведь в первую очередь он говорил о Боге, о Высшей Справедливости, которая обязательно – пусть и когда-нибудь, неизвестно когда – восторжествует.
Я бы сравнил его творческое наследие с магическим шаром – вроде тех, что есть у визионеров и предсказателей. Заглядываешь в него – и видишь бесконечное пространство, множество вариантов. Так и с Островским: он ведь не просто создал русский театр – он сделал это, детально изучив русскую традицию, наследие, историю: от фольклора и литературы до быта (тут, конечно, важной видится мне этнографическая экспедиция по Волге, в которую поехал драматург). Даже трудясь в канцелярии Совестного суда, ведя протоколы заседаний, Александр Николаевич переписывал самые интересные из них в специальную тетрадь. Русское многообразие, перенесённое на театральную сцену – вот что мы видим и чем восхищаемся у Островского. Да, он подлинно национальный гений, как, к примеру, Гёте у немцев.
И, к слову, удивительно слышать, будто пьесы Островского устарели. Вот, говорят нам, ту же «Грозу» изучают в школе с ещё добролюбовской формулировкой «луч света в тёмном царстве». Но актуально ли это в наши дни? Жена изменила мужу – кого нынче тем удивишь? Но почему мы изначально так ставим вопрос, сужая пространство толкований? Отчего не видим подчас в Катерине и первую экзистенциалистку, и первую феминистку в русской литературе? А ведь можно, и нужно, пойти ещё дальше – и тогда мы окажемся свидетелями мистической истории женщины, по-своему обуреваемой бесами, инкубами, узрим блудницу, старающуюся стать праведницей, но с тем не справляющуюся. В Катерине сходится языческое и христианское, страсть и смирение, а добродетель её претерпевает страшные заключения. Подобным образом можно расшифровать каждого героя Островского. Как такое может устареть?
Да и главный вопрос Островского – «кому ты служишь Богу или маммоне, русский человек?» – лишь актуализируется с каждым годом. И, да, мы видим, что бывает, когда служат маммоне, но куда реже встречаем, что бывает, когда служат Богу. Есть и ещё одно – как по мне, очень важное. Островский понимал, что России необходимо народное искусство, подлинно русское – и он создал его в театре. Сейчас же этот запрос по-прежнему как никогда актуален: нам необходимо народное искусство, подлинно русское, а не заимствованное, не прогоркло-вторичное, коим нас кормят. Как и два века назад, мы нуждаемся в русском искусстве. Так когда уже наконец у нас в России появится новый Островский? Тот, кто станет правдиво и обстоятельно говорить с сердцем народным.
