Рубрики
Блоги Размышления

Первая тотальная

В 1898 г. вышел в свет фундаментальный труд русского финансиста Ивана Станиславовича Блоха (Блиоха) «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях» [1]. В семи томах Блох рассуждает о невозможности в будущем столетии большой войны в традиционном её понимании, поскольку она была бы связана с непомерными финансовыми и производственными затратами и людскими потерями, которые ни одно правительство не захотело бы нести. Кроме того, развитие военной промышленности привело к появлению оружия исключительной разрушительной силы, что делает оборонительную позицию выигрышной и поставит противников в патовую ситуацию: решающее сражение, которое К. Клаузевиц определил как определяющий момент войны, становится неосуществимым, соответственно, исчерпываются средства достижения победы. Блох, будучи пацифистом по своим убеждениям, верил в то, что эпоха крупных международных конфликтов прошла. Укрепление мировой финансовой системы и взаимозависимость государств в экономической сфере открывают возможность мирного сосуществования народов.

Вторил Блоху и Норман Энджелл – британский политик и учёный – чья работа «Великая иллюзия» [2] стала бестселлером в 1910 г. Тесное сотрудничество государств в области промышленности делает войну «гарантированно тщетной». А оккупация и расширение территории за счёт соседей не могут считаться эффективным средством ведения политики, поскольку население в завоёванной местности перестаёт работать должным образом, то есть, сумма затрат на приобретение земель превышает выгоды от обладания ей. Кровопролитие становится если не невозможным, то бессмысленным.

Энджелл, Блох и многие другие авторы верно оценили характер будущих вооружённых конфликтов. Но надеждам на то, что кооперация и человеческое благоразумие приведут к установлению вечного мира, не суждено было сбыться. Развитие экономики и в особенности научно-технический прогресс обусловили начало эры затяжных, позиционных и тотальных войн, первой из которых стала Великая война.

Просвещенческий и позитивистские проекты превратили идею прогресса в «великую народную церковь», которая должна была привести человечество к счастью и благой жизни. Бог не умер, а лишь сменил лицо, надев корону из дымящихся труб фабрик и подпоясавшись нитями железных дорог. Дыхание этого нового железного бога обнаружило себя в гонке вооружений, которая представлялась средством сохранения мира. Пары в котлах машины международных отношений, казалось, стравливались локальными войнами, которые разбавляли общее спокойствие, наступившее после победы над Наполеоном. Длинный XIX век был веком мира. Показательны в этой связи наивные ожидания А. Нобеля на прекращение войны вследствие работы его заводов по производству динамита: «когда две армии смогут взаимно уничтожить друг друга, все цивилизованные государства, безусловно, отступятся в ужасе и распустят свои армии» [3]. Но могло ли изобретение бездымного пороха, автоматического оружия, пулемётов, орудий для стрельбы с закрытых позиций, дредноутов, боевой авиации стать надёжным источником мира?

Человек всегда обращался к технологиям, чтобы получить решающее преимущество на поле боя, то есть традиционно «техника выполняла задачи, поставленные ей тактикой» [4]. Но к началу XX в. военная техника из инструмента в руках человека, которым можно было по собственному усмотрению управлять, превратилась в силу, способную предопределять методы ведения войны в той же степени, в какой их определяет политика. Техника проникла во все социальные институты в большей или меньшей степени, в зависимости от их важности. Человек, наука и, в конце концов, государство оказались во власти у стальной машины. Все сферы жизни человека и государства перешли в подчинение разрушительным силам войны. Победа технократического культа привела к тому, что человек вынужден был мобилизовать на борьбу все свои ресурсы, все отрасли хозяйственной жизни и промышленности. Излишняя имперская амбициозность монархий, их игра развитой мускулатурой экономики и индустрии не могли не привести к столкновению интересов и, как следствие, к кровопролитию.

Европа вступила в Первую мировую, ведомая классическим представлением о войне и межгосударственном праве, ещё не осознав, что кабинетные войны уже ушли в прошлое, а вместе с ними исчезли и противники, которые вне поля боя могли быть учтивыми, обходительными и галантными друг с другом. Рождественские перемирия и братания на западном и восточном фронтах здесь можно считать лишь исключением, оттеняющим тотальную враждебность и ненависть по отношению к противнику.

ww1_-.jpg

В ходе Великой войны все ограничения средств и целей, о которых говорил Клаузевиц, были сметены, и человечество встретилось с однозначностью тотальности. Единственным ограничением войны нового типа могло стать только тотальное исчерпание всех ресурсов, в этом смысле, выражаясь словами немецкого офицера и интеллектуала Фридриха Георга Юнгера, тотальная война превратилась в тотальное потребление [5]. Ф.Г. Юнгер справедливо отмечает, что «тотальная война… не признает никаких ограничений в выборе средств и целей военных действий. Очевидно, это такая война, с которой коррелирует не что иное, как тотальное уничтожение» [6]. Смысл войны, её онтология меняются в ходе этой первой мировой бойни. Противника нужно не победить, не захватить в плен, а уничтожить, заставить его полностью капитулировать, нанести ему не только военное, но и политическое, экономическое, правовое и моральное поражение.

Эту общезначимость войны глубоко прочувствовали интеллектуалы по обе стороны фронта, что выразилось в знаменитой битве манифестов между учёными. Жизнь в эпоху машин и масс запускает «тотальную мобилизацию» (Эрнст Юнгер). Человека ставят под ружьё не только экономические интересы, как предполагали марксисты, но сакральная идея вовлеченности во всеобщее национальное дело. В то время как на фронте свою важную и опасную работу делают солдаты, в тылу каждый патриот также принимает участие в борьбе. И вот уже Владимир Францевич Эрн видит глубочайшую философичность орудий Круппа, а Генрих Гауптман заявляет о том, что не пожалеет ни одного шедевра Рубенса за жизнь немецкого солдата [7].

Окопы тотальной войны проходят не только вдоль фронта, но и через страницы философских и исторических сочинений. Тот же Эрн критикует немецкую философию и культуру в целом за то, что смысл её, открывший себя миру в августе 1914 года, сводится к осознанному выбору в пользу рационализированного насилия ради утверждения господства германской нации. Кантовский феноменализм, с присущим ему имманентизмом, породил германский милитаризм, отрицающий всякий смысл истинно духовного, коллективного созидания. Звериная культура германского народа утверждается в технике, которая суть самодостаточная и необходимая вещь-в-себе, а потому чужда всему человеческому.

Словно в ответ на рассуждения Эрна выступает М. Шелер со своей работой «Гений войны и немецкая война». Мировая война имеет судьбоносное значение для всей западной цивилизации, по словам Шелера, потому что в ней проявляется столкновение культур Европы и России. Немцы ведут борьбу со всеми пороками европейской цивилизации, с декаденством Франции и жаждой господства Великобритании, а также сдерживают натиск дикой России. Если французские, американские, английские или русские критики обрушивались на Германию, обвиняя её в извращении и предательстве идеализма и романтизма, то немцы могут на это ответить обвинениями в бездуховности и капиталистической затхлости своих западных соседей. Ещё более решительную атаку на европейские ценности, представляемые Британией и Францией, повёл Вернер Зомбарт. Вся британская философия от Ф. Бэкона до Г. Спенсера представляет собой разговор «о торговле, деньгах, процентах, о торговом балансе, налогах, государственном кредите и тому подобных предметах» [8]. И борьбу с такой философией и жизненной позицией должны повести немцы. Подобная война означает не просто битву за ресурсы или территории, но являет собой столкновение двух форм мировоззрения, мирное сожительство которых невозможно.

Удаляясь от традиционной европейской войны, стремясь найти друг в друге как можно больше различий, а не точек соприкосновения, великие державы пришли к дискриминации войны, к объявлению её преступным актом, ответственность за который несёт лишь одна из сторон – агрессор, нарушивший спокойствие свободных народов и попытавшийся их поработить, как это было указано на мемориальной табличке, установленной на вагоне, в котором было подписано перемирие в Компьенском лесу. Но объявление врага преступником не производит какого-либо положительного эффекта на процесс возвращения к мирному состоянию. Скорее наоборот: преступника, то есть враждебное правительство, и среду, в которой он обитает – само государство противника – требуется уничтожить, а значит привнести в мир крайнюю степень деструктивности. Дискриминация войны ликвидирует войну как правовой статус. Любая деятельность, направленная против «агрессора», становится добродетельной, получает и юридическое, и этическое очищение. В такого рода подходе скрывается опасность абсолютизации вражды и отрицание возможности восприятия врага как онтологически равного субъекта.

В этом отношении удивительными кажутся представления Семёна Людвиговича Франка о войне не как о последней битве благой, светлой, высокодуховной силы против злого и агрессивного врага, но как о борьбе со всем тёмным, что есть в противнике. Для Франка цель войны состоит не в истреблении неприятеля, но в его исправлении, а её смысл – в моральной работе, которая ведётся при помощи силы. Таким образом, война становится делом общезначимым для всего человечества. Антиномичность такой борьбы очевидна: она должна окончиться не только победой одной из сторон, но и нравственным преображением всех участвующих в ней государств. Победа должна быть разделена на всех, она состоит в возвращении миру былой гармонии и реставрации справедливости. Только такую войну, которая ведётся не во имя одного, своего народа, но во имя всего человечества, можно признать и оправдать.

Однако подобные изыскания мало отвечали железному духу времени. Политическая рациональность XX века требовала беспощадности к врагам. Но тотальное перенапряжение приводит к параличу воли, к осознанию бессмысленности участия в мировом побоище и нежеланию отдавать жизнь ради ставших эфемерными целей. Патриотический и националистический подъём выгорел, уступив место матросским мятежам и выступлениям резервных команд, которые отказались выходить в море или отправляться на фронт, расстрелами офицеров и свержением монархии. Впрочем, в этом также проявляет себя дыхание техники. В мире политического не следует быть усыплённым стабильностью. Левиафан может пробудиться внезапно, порвав сдерживавшие его сети торговых договоров и неся разрушение и смерть. Тогда война, какой бы невозможной она не казалась, в мгновение превращается в неизбежную.

 

[1] Бліохъ И. С. Будущая война въ техническомъ, экономическомъ и политическомъ отношеніяхъ. — С.-Петербургъ: Типографія И. А. Ефрона, 1898.

[2] Angell  N. The Great Illusion: A Study of the Relation of Military Power in Nations to their Economic and Social Advantage, New York: G.P.Putnam’s & Sons, 1910.

[3] Alfred Nobel’s Thoughts about War and Peace. Nobelprize.org. Nobel Media AB 2014. Web. 19 Sep 2014. http://www.nobelprize.org/alfred_nobel/biographical/articles/tagil/

[4] Керсновский А. Философия войны // Военная наука и общество: сборник. – М. Народный Пушкинский Фонд, 2009. С. 336.

[5] Юнгер Ф.Г. Совершенство техники. СПб.: Владимир даль, 2002.

[6] Там же. С. 219.

[7] Цит. по Дмитриев А. Мобилизация интеллекта: Международное научное сообщество и Первая мировая война// Интеллигенция в истории: Образованный человек в социальных представлениях и действительности. М.: ИВИ РАН, 2001.

[8] Зомбарт В. Торгаши и герои. Раздумья патриота. // Его же. Собрание сочинений в 3 тт. Т. 2. – СПб.: Владимир Даль, 2005. См. также Зомбарт В. Война и капитализм // Его же. Собрание сочинений в 3 тт. Т. 3. – СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 13.

Автор: Арсений Куманьков

Кандидат философских наук, преподаватель факультета философии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»