Вот уже без малого два столетия молодежь является надежным и неприхотливым инструментом политических технологий.
Казалось бы, только отшумели наши селигеры, затупились о бюджеты самые надежные пилы, – и вот опять. То квазирадикальная молодежь срывает лекции, то пляшет на ереванском предмайдане, то поливает огнем «Беркут» на майдане Киевском, а затем отправляется поливать огнем Донбасс в составе добровольческих батальонов.
На войне с её серьезностью никакой «молодежи», впрочем, нет – там есть солдаты, сколько бы лет им ни было.
Нам кажется, что «бунтующая молодежь» была, есть и будет всегда и её политическая роль неизменна в течение столетий. Но это не так. Было время, когда о «педократии» можно было говорить лишь в одном смысле – как о власти ребенка, оставшегося сиротой на престоле при надзоре множества родственников и советников.
Существует множество обществ, в которых молодежь не рассматривается как специфическая социальная группа. Существуют общества, в которых принадлежность к молодежи если и является политическим фактором, то только отрицательным. Молодежь в таких обществах — это те, кто не обладает достаточным опытом, достаточным социальным авторитетом, достаточными правами, чтобы иметь моральное и фактическое право воздействовать на политику.
В этом случае «педократии» приписываются чисто отрицательные свойства. Она является свидетельством политического декаданса. В «Повести временных лет» о последнем из киевских князей, правивших до начала раздробленности, — Всеволоде Ярославиче, под 1093 годом говорится с укоризной: «И стал он любить образ мыслей младших, устраивая совет с ними; они же стали наущать его, чтобы он отверг дружину свою старшую, и люди не могли добиться правды княжой, начали эти молодые грабить и продавать людей, а князь того не знал из-за болезней своих». И, в самом деле, для традиционного общества совет с младшими, в данном случае с младшей дружиной, а не со старшими – это скандал, нарушение должного политического порядка.
Для Шекспира одной из ключевых тем второй части его «Генриха IV» является личностный перелом беспутного «принца Генри», становящегося королем Генрихом и разрывающего со своими дружками-кутилами во главе с Фальстафом. Власть не может быть инфантильной. Власть – это взросление.
Известно Богу – скоро мир увидит,
Что я от прошлого навек отрекся
И отрекусь от всех, с кем знался раньше.
Когда услышишь, что я вновь таков,
Как прежде, приходи ко мне и будешь
Моим руководителем в распутстве.
До той поры тебя я изгоняю,
Как всех прогнал, кто совращал меня.
Под страхом смерти вам запрещено
Теперь к особе нашей приближаться
Известный нарратив молодости как короткого веселого и беспутного времяпрепровождения сформировался в средние века в поэзии вагантов. Но в эту эпоху никому не пришло бы в голову считать студента (зачастую мужчину за тридцать) – невинным. Напротив, парижане ненавидели Сорбонну, рассматривали Латинский квартал как криминальный анклав в своём городе, постоянно между горожанами и студентами происходили драки и убийства.
При этом Сорбонна настойчиво добивалась своей экстерриториальности и неподсудности городским властям. И такая неподсудность предоставлялась, но не на основании «молодости» студентов, а на основании того, что Сорбонна была цветником наук, интеллектуальным центром средневековой Европы. Король попросту боялся потерять этот важнейший фактор престижа, потому и добивался от горожан, чтобы они терпели эту бандитскую малину.
Чтобы появилась «молодежь» – она, прежде всего, должна была стать биологической группой. Это стало возможно лишь с развитием гигиены, отступлением эпидемий и совершенствованием медицины в XVIII веке. Возраст дожития увеличился и впервые молодые люди начали восприниматься именно в качестве таковых, а не как те, кто пережил детство, но, скорее всего, не доживет до старости. Общее увеличение продолжительности жизни разделило молодежь и представителей среднего возраста.
Затем нужно было сконструировать молодежь как целостную возрастную группу с определенными свойствами. В исследовании Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке» показывается как Европа переходила от древнего и средневекового представления о маленьком как о слабосильном и несовершенном взрослом к конструированию образа детства как поры, одновременно, невинности и чистоты, которую необходимо оберегать, и нужды в воспитании, которое необходимо предоставить в рамках стройной школьной системы
Лишь в ходе этого становления европейской педагогики в XVII-XVIII веках была осознана необходимость введения четких возрастных классов по году рождения, неприемлемость обучения 18-летних с 11-летними и необходимость их изоляции. Молодость начала конструироваться как культурная территория невинности и именно с этой невинностью стала проникать идея безнаказанности молодости, которая еще не ведает что творит.
Этот образ детской невинности в скрещении со сконструированным вагантской поэзией образом короткой буйной молодости, когда надо пить и веселиться, проказить и драться, шкодить и распутничать, потому что мы скоро все умрем, дал в итоге тот образ юности и её носителя – молодежи, который мы имеем сегодня. Молодежь предается отнюдь не невинным забавам, порой весьма опасным, но эти забавы её социально воспринимаются как невинные и простительные, как цветение молодости. Непристойное, порой преступное, становится невинным, если освящено молодостью.
С середины XIX века по Европе прокатывается волна «младо» движений — «Молодая Италия», младогерманцы, младочехи, младотурки, в русской эмиграции были даже «младороссы». Общим знаменателем всех этих движений являлось противопоставление молодости и новизны старым и косным консервативным политическим принципам.
Молодость имеет право на гегемонию, поскольку она несет обновление. А политическая сила, выступающая в качестве представительницы молодежи, как несущая в себе дух молодости, автоматически оказывается в политическом космосе модерна в привилегированном положении.
В эту эпоху молодость становится основой для конструирования светской политической утопии. Потенциал религиозной политической утопии, как основы протеста, к тому времени окончательно исчерпался. Социальная тема, классовая борьба, касалась лишь рабочих и других трудящихся классов, которые были недостаточно протестно мобильными.
А самый мобильный из слоёв европейского города – студенчество, был буржуазен или мелкобуржуазен по происхождению. Соответственно, его социальная позиция не могла выступать основой его протестной активности. А вот молодость – могла. Тогда-то и оформляется причудливый образ молодости как рая и рая как молодости. В понятие о молодости неожиданно вносится мессианское начало. Вроде бы прогрессистские идеологии –хронологически закольцовываются.
Самый известный пример – это, конечно, марксизм, в котором общество, прогрессивно развиваясь от первобытного коммунизма, должно придти к коммунизму же, но индустриальному.
Прогресс вместо старения мира внезапно творит его обновление.
Вспомним знаменитое: «Коммунизм это молодость мира и его создавать молодым». Давайте отвлечемся от того, что это идеологическая тарабарщина, как и от того, что это трюизм в духе «экономика должна быть экономной». Никакого трюизма перед нами нет, напротив, — абсурд.
Коммунизм, – это никак не молодость мира, а его зрелость и даже старость, – увенчание длительного исторического процесса. Молодость мира – это рабовладение или первобытность. Почему же коммунизм непременно должны создавать молодые, тоже решительно непонятно — с не меньшим правом коммунизм могли бы создавать зрелые люди и старики, с тем, чтобы передать его молодому поколению уже готовым.
Тарабарщина эта становится осмысленной, только если принимать мифологию модерна о приоритетном праве именно молодежи на будущее. Тогда все логично. Коммунизм – это будущее. Будущее – это время, принадлежащее молодым. Значит коммунизм – это молодость и принадлежность молодым.
Молодежь воспринимается в парадигмы модерна как преимущественный хозяин будущего. Поскольку модерн ориентирован на будущее, эта социальная позиция оказывается, разумеется, приоритетной. Тому, за кем идет молодежь, принадлежит и будущее, а будущее будет таким, каким его сделает молодежь.
Но тут есть еще одна хронотопическая ловушка. К тому моменту, когда будущее наступит, нынешняя молодежь будет уже стариками. То есть будущее будет принадлежать все-таки старикам. Как этой ловушки избежать? Сказать, что будущее не когда-то там далеко, а уже здесь и сейчас именно в действиях молодежи.
То, что делает молодежь, причем именно сейчас, пока она молода, и есть – будущее.
А поскольку будущее для Модерна – это образ рая, то действия молодежи – это явленный Рай здесь и сейчас, это иерофания и даже в каком-то смысле теофания. Тем самым создается устойчивая метафизическая база для педократии. Это не власть несмышленышей и недорослей, но власть говорящего и действующего через них Будущего, а потому воля молодежи священна, а её кулак – свят.
Молодежь превращается здесь в ложный политический субъект, которому приписываются определенные действия, определенная динамика, определенные требования. Но фактическое осуществление этих действий и требований возлагается на применяющую те или иные технологии политическую силу.
Эта сила может состоять из молодых людей или не очень, она может мыслить себя как новая или как очень старая, но политическое позиционирование она осуществляет через «представительство» молодости, новизны и молодежи как социальной группы. Реальная молодежь здесь является ложным политическим субъектом. Не тем, кто действует, но тем, кому приписывается действие.
В реальной политической практике молодежь интересна совсем не приписываемыми ей идеальными свойствами и не мнимым представительством Будущего. Реальная молодежь интересует политику как раз теми своими свойствами, которые считаются недостатками молодости в традиционной картине мира — это отсутствие опыта, это недостаточное владение собой, это неопределенный социальный статус.
Главным из этих качеств является то, что молодежь является общественной группой, члены которой имеют неопределенный социальный статус. Не низкий, а именно неопределенный, причем эта неопределенность является временной, до достижения определенного возраста, когда она сменяется ясной классовой и сословной позицией, определенными профессиональными интересами, значительно меньшей социальной мобильностью.
Определенность социального статуса значительно снижает и политическую мобильность старших возрастных групп, — они поддерживают лишь те политические силы, которые готовы реализовать их конкретные интересы.
Молодежь этих конкретных интересов практически лишена, или это интересы временные — вопросы получения образования, службы в армии, и т.д. В остальном же молодежь легче вовлекается в политическое проектирование, участие в котором может содействовать улучшению её социального статуса. Молодежь тогда и там активно вовлекается в политические движения, когда участие сулит ей либо социальную самореализацию, нахождение своего места в мире, либо карьерное продвижение.
Не меньшую, если не большую роль играют социально-психологические мотивы, вызываемые уже затронутой нами статусной неопределенностью — с помощью участия в тех или иных политических движениях и акциях молодые люди стремятся повысить свою социальную связанность, то есть, говоря проще, хотят почувствовать себя нужными, причастными к какому-то общему делу.
При этом молодежь может быть вовлечена в достаточно рискованные акции, как насильственные или сомнительно законные, поскольку уровень социальной ответственности молодого человека в общественном сознании занижен: «дело молодое», «с кем по молодости не бывает». В случае любых осложнений политический манипулятор всегда может сослаться на простительную несдержанность молодежи, а не на свой умысел.
В силу известной статусной отделенности молодежи от старших социальных групп, молодежную активность проще представить как нечто отдельное и вести, с помощью молодежных организаций самостоятельную игру, обычно более жесткую и агрессивную. Там, где «взрослые» политические силы вынуждены находиться в зоне общественного компромисса, молодежь может проявлять радикализм.
Именно отсюда берется знаменитое «Ониже дети!».
Молодежь с её пониженной социальной и криминальной вменяемостью – это своеобразный живой щит при любых политических столкновениях, любой революции, любой атаке на власть. Если к молодежи применяют силу, то немедленно раздается: «Изверги! Это же просто дети!», а с другой: «Не смейте стрелять в наше будущее!». Всё это органично сливается в: «Не смейте портить деточкам жизнь вашими арестами и судами!».
Наконец, молодежь — это дешевая рабочая сила политики. Впрочем, и не только политики. Молодой человек согласен и, более того, ему это пристало, соглашаться работать за небольшие деньги, за чисто символические поощрения. Таким образом, вербовка молодежной политической армии – значительно более простая задача, чем подъем на борьбу людей зрелых, для которых нужны более сложные и четкие стимулы для участия в политической борьбе.
Молодежь в качестве идеального субъекта политики в её модернистской парадигме, и молодежь как объект реалистичных политтехнологий — это два прямо противоположных образа молодежи.
В одном образе — это люди будущего, полные энергии, светлых планов и высоких чувств, которые своими руками создают это самое лучшее будущее. Мало того, их действия и есть явление этого будущего и потому они неподсудны. В другом образе молодежь — это социальные аутсайдеры, аутсайдеры, конечно, временные, в силу возрастного фактора, и этой временной социальной маргинальностью необходимо воспользоваться в большой политической борьбе.
Конкретные способы политического использования молодежи могут сильно различаться в зависимости от конкретной политической стратегии.
Возможна стратегия «ювенального мессианизма», то есть объявление молодежи локомотивом истории, гостями из будущего, теми новыми людьми, которые, наконец-то, изменят этот мир.
Возможна стратегия освобождения молодежи, в которой основное внимание уделяется не великому будущему молодых, а их социально ущербному настоящему и предлагаются те или иные техники социальной и политической эмансипации.
Но, в любом случае, современной политической культуре молодежь играет двоякую роль. С одной стороны, это роль представителя «нового времени», санкционирующего для политических сил их принадлежность будущему. В этом качестве молодежь необходима в политике в качестве безгласного объекта апелляции. И не более того.
С другой, реальная потребность политических сил в молодежи обусловлена её временной социальной маргинальностью, и положением «недоросля», которое может быть использовано во «взрослой» политической игре в качестве важного конкурентного преимущества. Юных активистов бросают в политические баталии в качестве пехоты, дешевой, малоценной, но и неприхотливой.
Рассчитанные на молодежь политтехнологии всегда строятся на сочетании модернистской, футуристической риторики, служащей мобилизационным фактором, и сугубо традиционной организации, которая заставляет служить отмобилизованную молодежь общеполитическим целям. И реальная политическая эффективность молодежи велика только там, где она встроена во вневозрастную систему политических действий в качестве специфического фактора.
Никакой педократии, на самом деле, не существует. Ребенка сажают на трон лишь для того, чтобы установить регентство.
