Рубрики
Размышления Статьи

Муж силы и разума

Константин Петрович Победоносцев (1827–1907) – в высшей степени нетипичная политическая фигура в императорской России XIX столетия. Ни его происхождение (внук священника, сын преподавателя университета), ни его профессиональная деятельность (тоже университетский преподаватель), ни его мировоззрение (православно-русский консерватор) не давали ему практически никаких шансов занять сколько-нибудь высокое и влиятельное положение в такой специфической корпорации, как государственная элита Российской империи. Относительно происхождения ещё можно отыскать аналогию в лице М. М. Сперанского, тоже поднявшегося к вершинам власти из поповичей по учёно-духовной линии. Однако при всём уважении к Михаилу Михайловичу его роль в политической жизни России по своему значению и долговременности не идёт ни в какое сравнение с ролью Победоносцева.

Сперанский был пускай и выдающимся по дарованиям, но лишь усердным исполнителем державной роли сначала Александра I, когда тому вздумалось полиберальничать, а потом – Николая I, когда возникла нужда отшлифовать правовые механизмы самодержавного строя. Самостоятельным политиком Сперанский никогда не был (насколько вообще возможны самостоятельные политики в самодержавном государстве), а Победоносцев, безусловно, таким политиком был (причем – в максимально возможной степени).

Ещё большим препятствием для карьерного продвижения Победоносцева являлось даже не происхождение (были прецеденты восхождения из низов в истории Российской империи и помимо Сперанского), а – как ни странно – его православно-русские и национально-консервативные убеждения. Как ни странно потому, что в православном российском государстве периода империи православные русские люди оказывались самыми нежелательными фигурами в руководящей верхушке. Либералы – пожалуйста, стерильные в идеологическом смысле чиновники – пожалуйста, немецкие фон-бароны – пожалуйста, а русские православные патриоты – ни-ни. Нет ни одного примера, когда русский православный деятель с твёрдыми убеждениями смог бы подняться на властный Олимп и сделать там хоть что-нибудь в соответствии со своими убеждениями. Все идейно близкие Победоносцеву люди, пытавшиеся через службу в госаппарате продвинуться к центрам власти, – а это были выдающиеся представители славянофильских кругов И. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин, В. А. Черкасский, Ф. И. Тютчев, К. Н. Леонтьев и др., – так и не сумели пробиться выше даже не второстепенных, а третьестепенных позиций.

А Константин Петрович сумел занять влиятельное, временами преобладающее положение в правительстве, его убеждения наложили глубокий отпечаток на целую эпоху в истории страны (четверть века!), что удавалось и не всем государям.

В чём же секрет? На первый взгляд, ответ прост: Победоносцев был близок к наследнику престола, будущему Александру III, преподавал ему в юности гражданское право, и когда Александр III оказался у власти, Победоносцев как бы автоматически получил возможность вершить государственные дела. Но такой ответ сколь прост, столь и наивен. Недостаточно быть другом высочайшей особы, чтобы стать великим государственным деятелем. У Александра III было немало учителей и наставников, и даже выдающихся (например, С. М. Соловьёв и Б. Н. Чичерин), но никто из них так и не смог выйти из своей профессиональной сферы. У Александра III было немало близких друзей юности, и некоторые из них действительно получили доступ к власти благодаря этой близости. Например, граф И. И. Воронцов-Дашков в 1881 г. был назначен министром Императорского Двора и имел достаточно серьёзные политические и идеологические амбиции, однако так и остался в рамках дворцового ведомства. Дружба дружбой, а государственное управление необъятной империей – это всё-таки не дворцовая конюшня и даже не университетская кафедра.

Что касается Победоносцева, то он всю свою бюрократическую карьеру сделал ещё до воцарения Александра III: в 1872 г. был назначен членом Государственного Совета, а в апреле 1880 г. – обер-прокурором Святейшего Синода (в октябре того же 1880 г. введён в состав Комитета министров). И это достойно удивления, так как близость к цесаревичу Александру Александровичу при императоре Александре II, в силу определённых политических и семейных обстоятельств, служила для Победоносцева, скорее, препятствием, чем подспорьем в карьерном продвижении. Дело в том, что отношения императора с наследником были всегда довольно напряжёнными. Александр II, по-видимому, не высоко оценивал способности своего второго сына, особенно на фоне старшего – Николая, блестящего во всех отношениях юноши, безвременно скончавшегося в 1865 г. в возрасте 22-х лет. Попытки цесаревича Александра занять самостоятельную позицию в некоторых политических вопросах наталкивались на нескрываемое недовольство императора. Крайнее раздражение Александра II вызвало, в частности, противодействие наследника приватизации иностранной компанией Николаевской железной дороги (Москва – Санкт-Петербург) в 1868 г., – операции откровенно жульнической, нанесшей огромный урон государственным интересам, но зато обогатившей ряд влиятельных лиц из окружения Александра II (во многом похожей на недоброй памяти залоговые аукционы 1990-х гг.).

Другим существенным пунктом разногласий был окраинный вопрос, в особенности – остзейский. В Прибалтике (Остзейском крае) со времён Ливонского ордена безраздельно господствовали немецкие элиты – потомки рыцарей, бароны-помещики, и лютеранское духовенство. Коренное население – эстонцы и латыши – бесправные и униженные, служили немцам в качестве рабочего скота. Издавна остзейские бароны (Бироны, Бенкендорфы, Палены, Адлерберги) были в большой силе при петербургском дворе; покровительствовал им и Александр II (благоволение императоров к немцам объяснялось примерно такой формулой: «Русские служат России, а эти – лично мне»). Пользуясь исключительным фавором в столице, остзейцы образовали в своих губерниях (Эстляндской, Лифляндской и Курляндской) настоящий status in statu, где общероссийские законы вообще не действовали. Для русского помещика было невозможно купить землю в этих губерниях, русский купец не смел сунуться в Ригу и Ревель со своим товаром, православные общины не могли получить разрешения на постройку церкви, весь документооборот в государственных учреждениях производился только на немецком языке (разумеется, в Дерптском императорском университете преподавание велось исключительно на немецком), все административные должности в крае занимали только немцы, а попытки Петербурга назначить хотя бы губернатора русского по национальности вызывали истошный визг остзейцев о русском колониализме и угрозы отделения от империи. С образованием в 1860–1870-х гг. бисмарковской Прусско-Германской империи остзейцы открыто начали угрожать переходом в подданство Германии, находя там горячее сочувствие и поддержку в общественном мнении.

Наследник Александр Александрович воспринимал ущемление русских интересов на русской же территории близко к сердцу и выступал за решительное уничтожение всех сепаратных учреждений на балтийской окраине (что в его царствование и было сделано). Император же Александр II, считая своего сына слишком незрелым и малоумным, не находил другого объяснения его оппозиции, кроме теневых влияний со стороны окружения цесаревича, и прежде всего – Победоносцева, а также московского кружка Аксаковых – Тютчевых. Подозрения императора имели определённые основания. 17 марта 1867 г. наследник написал письмо в Москву А. Ф. Аксаковой (Тютчевой), в котором весьма нелицеприятно отзывался о политике правительства, которое «допускает такие мерзости с православием в Прибалтийских губерниях». Досталось от наследника и главному вдохновителю внутренней политики правительства Александра II шефу жандармов и начальнику Третьего Отделения П. А. Шувалову, названному в письме «нахалом». «Я, – сообщал наследник, – далеко отстал от образа мыслей при Дворе», и добавлял: «Я часто вижусь с К. П. Победоносцевым, с которым занимаюсь и много разговариваю про теперешние события»[1].

Наследник имел неосторожность послать это письмо обыкновенной почтой, и на пути оно было перлюстрировано ведомством П. А. Шувалова. Копия, разумеется, легла и на стол императора. Имя Победоносцева было сильно скомпрометировано. 20 октября 1868 года он сообщал А. Ф. Аксаковой: «Не знаю, с какого времени, но чуть ли не с той поры, как Александр Александрович написал Вам известное письмо, прочитанное на дороге, надо мною тяготеет неопределённое, но незаслуженное подозрение. Не имею сомнения в том, что Государь смотрит на меня подозрительно, с заднею мыслию, и знаю верно, что Граф Шувалов очень меня не жалует, хотя ни разу даже мы не говорили и он едва ли в лицо меня знает. Я попал в число тех, кому положено мешать и загораживать всячески дорогу…»[2].

Однако несмотря на неприязнь императора и враждебность всесильного временщика П. А. Шувалова («Петра IV» и «второго Аракчеева», по словам Ф. И. Тютчева) 1 января 1872 г. Победоносцев назначается членом Государственного Совета. Инициатором этого назначения явился, насколько можно судить, великий князь Константин Николаевич, брат императора Александра II, занимавший пост председателя Государственного Совета. Мотивировалось это «неотложной необходимостью хоть сколько-нибудь освежить состав Совета новыми членами»[3]. И действительно, Государственный Совет был заполнен почти недееспособными старичками – отставными министрами, а дееспособная его часть в основном была представлена совершенно блёклыми бюрократами. Заниматься реальной работой, а Государственный Совет являлся законосовещательным органом, игравшим важную роль в урегулировании внутриэлитных конфликтов и согласовании межведомственных интересов, было практически некому. Великий князь Константин Николаевич был очень сильной фигурой в правительстве Александра II. «Порфирородный», в отличие от своего старшего брата государя императора Александра II, сын Николая I, Константин Николаевич имел большие политические амбиции, принимал деятельное участие в реформах 1860-х гг. и олицетворял собой наиболее либеральную фракцию в верхах, противостоя – в известной степени – клике Шувалова.

Непосредственно с великим князем Победоносцев не был никак связан, но в начале 1860-х, будучи профессором Московского университета, он получил широкую известность, как один из разработчиков судебной реформы. Победоносцев был вхож в кружок великой княгини Елены Павловны, знаменитое в своё время гнездо правительственного либерализма, к которому тяготели некоторые славянофилы (Ю. Ф. Самарин), пытавшиеся, в том числе, и через него продавить свою линию при подготовке крестьянской реформы 1861 г.  

Учитывая всё это, великий князь Константин Николаевич, вероятно, питал надежды, что Победоносцев станет серьёзным противовесом клевретам Шувалова в Государственном Совете и послужит опорой для него самого. В последнем, однако, великий князь жестоко просчитался.

Победоносцеву арена Государственного Совета открыла прекрасную возможность для дальнейшего политического роста. В заседаниях Совета он произвёл сенсацию, произнося настоящие речи, и без шпаргалки, и притом очень правильным, риторически выстроенным и даже красивым русским языком (профессорская школа, любовь к древнерусской церковной словесности, ну и талант, конечно)! Победоносцева, как в высшей степени толкового, квалифицированного и работоспособного деятеля всё чаще начинают привлекать к участию в различных комитетах и комиссиях по предварительному обсуждению законопроектов.

Восхождением на следующую ступеньку власти Победоносцев обязан ещё одному высокопоставленному либералу – графу М. Т. Лорис-Меликову. Парадоксально, что Победоносцев входит в правительство именно в период «либеральной весны» 1880 г., когда после халтуринского взрыва в Зимнем Дворце 5 февраля наделённый диктаторскими полномочиями Лорис-Меликов берёт курс на умиротворение (посредством ублажения и уступок) либеральной общественности с целью изоляции подпольной крамолы. Вряд ли Лорис-Меликов питал иллюзии относительно убеждений новоиспечённого обер-прокурора, которых тот никогда не скрывал, но назначение Победоносцева вместо совсем одиозного реликта шуваловской клики графа Д. А. Толстого, по-видимому, казалось оправданным и дальновидным шагом, в особенности потому, что оно пришлось бы по душе наследнику Александру Александровичу. С последним Лорис-Меликов усиленно заигрывал, понимая, что попытки отчаянных террористов убить Александра II в любой момент могут увенчаться успехом и придётся как-то уживаться с новым императором… А у власти Лорис-Меликов рассчитывал удержаться надолго. К тому же должность обер-прокурора Святейшего Синода в правительстве всегда считалась малозначительной, это ведь не финансы и не полиция. Изолированный среди либеральных членов кабинета, занимая скромный пост начальника духовного ведомства, Победоносцев, по предположению Лорис-Меликова, не будет представлять опасности, а так называемая «русская партия» консерваторов и национал-патриотов пусть утешается тем, что в правительстве у них есть свой рупор – свисток на чайнике. 

Но, как и великий князь Константин Николаевич, Лорис-Меликов колоссально просчитался. Не всё в жизни решают деньги или человек с ружьём. Фактор духовного превосходства, особенно в критические моменты, когда весы истории колеблются, оказывается сильнее чисто материальных преимуществ и опрокидывает, казалось бы, безупречные прагматические расчёты.

Сразу после убийства Александра II 1 марта 1881 г. Победоносцев настойчиво требует у нового императора убрать с постов и великого князя Константина Николаевича, и графа Лорис-Меликова. Вот что он писал государю 6 марта 1881 г.: «Час страшный и время не терпит. Или теперь спасать Россию и себя или никогда. Если будут петь Вам прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступить так называемому общественному мнению, – о, ради Бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Ваша: это ясно для меня, как день. Безопасность Ваша этим не оградится, а ещё уменьшится. Безумные злодеи, погубившие родителя Вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семя можно вырвать только борьбой с ними на живот и на смерть, железом и кровью. Хотя бы погибнуть в борьбе, лишь бы победить. Победить не трудно: до сих пор все хотели избегать борьбы и обманывали покойного Государя, Вас, самих себя, всех и всё на свете, потому что то были не люди разума, силы и сердца, а дряблые евнухи и фокусники… Простите мне мою правду. Не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может ещё играть в двойную игру. Если Вы отдадите себя в руки ему, он приведёт Вас и Россию к погибели. Он умел только проводить либеральные проекты и вёл игру внутренней интриги. Но в смысле государственном он сам не знает, чего хочет, – что я сам ему высказывал неоднократно. И он не патриот русский. Берегитесь, ради Бога, Ваше Величество, чтоб он не завладел Вашей волей, и не упускайте времени… Новую политику надобно заявить немедленно и решительно. Надобно покончить разом, именно теперь все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании. Всё это ложь пустых и дряблых людей, и её надобно отбросить ради правды народной и ради блага народного…»[4].

8 марта 1881 г. на обсуждении так называемой «лорис-меликовской конституции» в Комитете министров в присутствии императора Александра III Победоносцев произнёс свою знаменитую речь. Приводим её по наиболее подробной версии из дневника присутствовавшего на заседании государственного секретаря Е. А. Перетца. И пусть не поленится читатель прочитать её целиком, ибо эта речь, исполненная самого искреннего, из глубины русской православной души исходящего пафоса, есть в российской истории один из самых замечательных примеров политического красноречия. Это поистине огненный глагол, выжигающий хитросплетение всевозможных либеральных лжей.

«Обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев (бледный как полотно, и, очевидно, взволнованный): Ваше Величество, по долгу присяги и совести, я обязан высказать вам всё, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать: «Finis Russiae». При соображении проекта, предлагаемое на утверждение Ваше, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь, скажу более: он дышит фальшью…

 Нам  говорят, – продолжал обер-прокурор Святейшего Синода, – что для лучшей разработки законодательных проектов нужно приглашать людей, знающих народную жизнь, нужно выслушивать экспертов. Против этого я ничего не сказал бы, если б хотели сделать только это. Эксперты вызывались и в прежние времена, но не так, как предлагается теперь. Нет, в России хотят ввести конституцию, и если не сразу, то, по крайней мере, сделать к ней первый шаг… А что такое конституция? Ответ на этот вопрос даёт нам Западная Европа. Конституции, там существующие, суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг… Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство её представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверен, что нет. Они будут выражать только своё личное мнение и взгляды…

И эту фальшь, по иноземному образцу, для нас непригодную, хотят, к нашему несчастью, к нашей погибели, ввести у нас. Россия была сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царём. Такая  связь русского царя с народом есть неоценённое благо. Народ наш есть хранитель всех наших доблестей и добрых наших качеств; многому у него можно научиться. Так называемые представители земства только разобщают царя с народом. Между тем, правительство должно радеть о народе, оно должно познать действительные его нужды, должно помогать ему справляться с безысходною часто нуждою. Вот удел, к достижению которого нужно стремиться, вот истинная задача нового царствования.

А вместо того предлагают устроить нам говорильню, вроде французских etats generaux[5]. Мы и без того страдаем  от говорилен, которые под влиянием негодных, ничего не стоящих журналов разжигают только народные страсти. Благодаря пустым болтунам, что сделалось с высокими предначертаниями покойного незабвенного государя, принявшего под конец своего царствования мученический венец? К чему привела великая святая мысль освобождения крестьян?.. К тому, что дана им свобода, но не устроено над ними надлежащей власти, без которой не может обойтись масса тёмных людей. Мало того, открыты повсюду кабаки; бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нём попечения, стал пить и лениться к работе, а потому стал несчастною жертвою целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков.

Затем открыты были земские и городские общественные учреждения, – говорильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих. И кто же разглагольствует, кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают люди, не живущие со своим семейством, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во всё всякую смуту.

Потом открылись новые судебные учреждения, – новые говорильни, говорильни адвокатов, благодаря которым  самые ужасные преступления, – несомненные убийства и другие тяжкие злодейства, – остаются безнаказанными. Дали, наконец, свободу печати, этой самой ужасной говорильне, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч вёрст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными, честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает народ к самым вопиющим беззакониям.

И когда, Государь, предлагают вам учредить, по иноземному образцу, новую верховную говорильню?.. Теперь, когда прошло лишь несколько дней после свершения самого ужасающего злодеяния, никогда не бывавшего на Руси, – когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе не погребенный ещё прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми. Я не буду говорить о вине злодеев, совершивших это ужасающее, беспримерное в истории преступление. Но и все мы, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас; все мы виновны в том, что, несмотря на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь общего нашего благодетеля, мы в бездеятельности и апатии нашей не сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю. Все мы должны каяться!»[6].

В передаче самого Победоносцева (в письме к Е. Ф. Тютчевой) его слова звучат ещё более резко: «Кровь его на нас и на чадах наших. Мы все повинны в его смерти»[7].

И хотя большая часть Комитета министров высказалась в пользу «лорис-меликовской конституции», либеральная фракция в правительстве потерпела 8 марта тяжелейшее моральное поражение. А добил её Высочайший Манифест от 29 апреля 1881 г. о «незыблемости самодержавия», написанный Победоносцевым и одобренный Александром III. «Глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысл, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на неё поползновений», – так говорилось в Манифесте, и эти слова вызвали настоящий шок у Лорис-Меликова и его сторонников в правительстве, они не предполагали, что в России после 20 лет либеральных реформ, которые, казалось бы, сделали необратимой дальнейшую европеизацию страны, могут официально, от Высочайшего имени, звучать подобные «архаичные» словеса. При Александре II от этого давно отвыкли. В начале мая главные либеральные сановники – министр внутренних дел Лорис-Меликов, министр финансов А. А. Абаза и военный министр Д. А. Милютин – подали в отставку. В июне был уволен от должности председателя Государственного Совета великий князь Константин Николаевич. Началось царствование Александра III, а вместе с ним и эпоха К. П. Победоносцева.

Победоносцева привели к власти либералы и революционеры, убившие Александра II. В этом необычайном происшествии ярко проявилась та «хитрость» истории, о которой говорил Гегель: люди, преследуя какие-то свои субъективные цели, производят результат, подчас противоположный собственным устремлениям. В этом парадоксе есть закономерность. Либеральные реформы Александра II, породившие поистине небывалый энтузиазм в русском обществе на рубеже 1850–1860-х гг. (не чужд его был и сам Победоносцев), провалились по всем параметрам. Это стало предельно очевидно для всех, кто имел очи видеть, уже в начале 1870-х гг. Вольный труд вместо крепостного, частная собственность и свободный рынок, самоуправление и независимая печать – всё это так много обещало и так жестоко обмануло (как обычно, впрочем). Вместо распространения крестьянского благоденствия на пореформенную Россию с пугающей регулярностью начали обрушиваться массовые голодовки, охватывавшие с каждым разом всё большие регионы (1868, 1873–1874, 1880 гг.). Специальная правительственная комиссия под председательством графа П. А. Валуева провела в 1872–1873 гг. обширные исследования состояния крестьянского хозяйства после «Великой реформы» и вынуждена была констатировать неуклонную деградацию деревни по всем показателям. На вопрос «что делать?» государственные мужи, заседавшие в комиссии, так и не смогли ответить ничего конкретного, и комиссию пришлось закрыть безрезультатно. Наряду с этим происходило всё нарастающее разорение и самого благородного дворянства. За 10 лет после реформы в несколько раз выросло потребление водки, а также количество убийств и самоубийств. Государственные финансы либеральные руководители довели до самого жалкого состояния в истории России. На 1880 г. государственный долг достиг чудовищной цифры  в 6 млрд. руб., превысив в 10 (десять!) раз доходную часть бюджета и в 2 раза годовой ВВП страны. Почти половина ежегодных бюджетных расходов тратились на обслуживание государственного долга.

Правительственные либералы осрамились по всем статьям. Они уже в начале 1870-х гг. не знали, что делать дальше со страной. Единственное, что им приходило в голову – это введение какой-нибудь конституции, то есть сдача власти либералам от «общественности», которая к тому времени успела проявить себя в деятельности новых земских и судебных органов намного ниже и по деловым, и по моральным качествам, чем пресловутая российская бюрократия. Тем не менее в 1873  г. заправлявший всей внутренней политикой империи граф П. А. Шувалов уверенно предсказывал, что правление Александра II будет «последним самодержавным правлением для России»[8]. Такое убеждение, граничившее с иррациональной верой, разделяли тогда практически все представители правящей верхушки, вне зависимости от того прельщала их такая перспектива или ужасала. Именно так повсеместно происходило в Европе, а помыслить какой-либо иной вариант исторического прогресса наша европейничающая интеллигенция была не в состоянии.

Однако и тогда появлялись «диссиденты», не боявшиеся прослыть городскими сумасшедшими, которые осмеливались говорить консервативные речи. В 1872 г. друг и единомышленник Победоносцева князь В. П. Мещерский начал издавать журнал «Гражданин» (прославленный впоследствии сотрудничеством Ф. М. Достоевского, К. Н. Леонтьева и самого Победоносцева) и в первом же номере произвёл общероссийский скандал, призвав «поставить точку к реформам». Мещерского затравили либеральные мошенники пера и разбойники печати. Но идея уже витала в воздухе, стрелка политического компаса дрогнула, чуя смену полюсов. И именно в этом году Победоносцев становится членом Государственного Совета, причём по инициативе одного из отцов либеральных реформ. И это назначение уже не кажется таким уж парадоксальным. Никем ещё не опознанное тогда в таковом качестве, не исключая и самого Победоносцева, оно явилось следствием и симптомом заката либеральной эры в России. К 1880 г., когда либеральная политика привела к открытию сезона охоты на императора, стало понятно, что вопрос о переходе власти к национал-консерваторам стоит только в смысле конкретной формы этого перехода: или с политесом, или с выбрасыванием бояр из окон царского терема на ножи разъярённому народу. Быстротечная лорис-меликовская эпопея была отчаянной ставкой на зеро, и когда 1 марта 1881 г. эта ставка либералов оказалась бита, Победоносцев ловко перехватил власть из их липких рук, хорошенько протерев её спиртиком. Впереди ещё предстояла глубокая и длительная дезинфекция…

Борьбу, которую Победоносцев вёл буквально один с целой либеральной партией в правительстве, было бы неверно представлять как обычную борьбу за власть, за тот или иной политический курс. По ощущениям самого Победоносцева, это было метафизическое противостояние «обманчивым духам и реформаторским похотям»[9]. Когда в частной беседе в январе 1881 г. Лорис-Меликов убеждал Победоносцева оставить безнадёжную борьбу с превосходящими силами либералов, обер-прокурор ему отвечал: «Поймите, что я в положении верующего, который не может сойтись с идолопоклонниками. Вы все идолопоклонники, поклоняетесь идолам разной свободы, и все они истуканы: идоли язык сребро и злато – дела рук человеческих[10]»[11]. Интересна реакция Лорис-Меликова на эти слова – он рассмеялся.

Победоносцев шёл один против всех, не смущаясь, хотя подчас и изнемогая под тяжестью неравной борьбы: «Меня обвиняют в том, – писал он, – что я себя одного высоко ставлю и всех критикую, но разве могу я, веруя в Единого Бога, вступить в нравственное общение с теми, в ком вижу идолопоклонников?..»[12]. «Понятно, – продолжал Победоносцев, – что моё положение с каждым днём становится всё более и более изолированным. Я не могу не чувствовать, что для всех я представляюсь каким-то несносным препятствием к какому-то неведомому прогрессу, представителем какого-то тёмного начала. Но я верю твёрдо, что я представитель единой истины, которую все, однако, отвергают, когда она появляется без фантастического или шутовского костюма. Я предвижу – и может быть в скорости, время, когда придётся отступить – не потому чтоб я избегал борьбы, но потому что толпа завопит: распни его! – и я предан буду на распятие…».

Как много иногда значит простое свидетельство об истине, обыкновенное слово правды посреди торжествующей лжи! И какое мужество для этого вроде бы нетрудного дела требуется от человека! Но важно, чтобы хотя бы один луч света осветил бы всех тех чудищ и образин, которые скрываются в сумеречном сознании современного человека под видом разных соблазнительных и привлекательных «свобод» и «прав». Победоносцев зажёг свой фонарь правды в самом скопище этих химер, и как же они зашипели на него! Сколько яда было излито на его имя при жизни, сколько грязи накидано на его могилу! Но и сейчас, в наши дни, слово Победоносцева бьёт обличительным светом по всем «обманчивым духам», опрокидывает повапленных кумиров и разоряет идольские капища либерального культа. Словно бы к нам обращены слова из письма Победоносцева, сказанные почти полтора столетия назад:

«Как глубоко я чувствую ложь и лесть проповедников свободы и парламентаризма, ожидающих, что всё само собою сложится, без власти, лишь бы власть отступила! Можно ли придумать для России большее безумие? Люди эти тянут туда, где чуют силу. Теперь им чудится сила в каком-то фальшивом, придуманном общественном мнении.  Разумеется, это доказывает, что у них нет живой веры в истину: в таком случае они сами в себе имели бы центральную, непреоборимую силу. Итак, эта слепая сила, которая для них сливается и с подлым страхом, и с личным интересом, господствует над ними и обессиливает в них всякую деятельность. Это отношение сразу переменилось бы, если бы со стороны власти сказалась бы им другая, господственная сила приказания, неуклонной воли и прещения. Увы! Эта-то сила, в которой состоит всё великое, нравственное значение власти, – она-то и не сказывается. И люди остаются подлыми, копошатся в болоте и служат идолам, которых сами себе изобрели и поставили. Идолам своекорыстия, идолам предрассудка, лени и похоти… Есть и полк жрецов и лживых пророков у этого капища! О, когда бы явился новый Илия-ревнитель заклать этих жрецов, служителей лжи, у потока Киссона[13]!..»[14].

Победоносцев и явился таким ревнителем, подобным библейскому пророку. Весна 1881 года стала его звёздным часом, вполне оправдавшим его фамилию. И совершенно очевидно, что без Победоносцева, – не окажись он по тысячи различных причин на том месте в правительстве, где он находился весной 1881 г., в самую роковую минуту, – некому было бы произнести те речи, которые он произнёс, и написать государю те письма, которые он написал, и не было бы никакого манифеста о незыблемости самодержавия. И не было бы никакого царствования Александра III, каким мы его знаем. Не было бы того зримого воплощения в государственных практиках этого царствования национально-консервативного идеала, который навсегда останется светлым ориентиром для всех поколений истинно русских консерваторов, ободряющим примером того, что это возможно, что это уже делалось, и делалось зело хорошо. Если бы не Победоносцев, Александра III, конечно, засосала бы либеральная жижа того правительства и той политической верхушки, какие достались ему в наследство от отца, и они непременно довели бы страну до 1905 г. на четверть века раньше.

В феномене Победоносцева, в этом точечном попадании в самое сердце исторического события, делающего его великим и судьбоносным, несомненно, есть что-то необъяснимое рациональными калькуляциями, есть что-то мистическое и провиденциальное…

Но здесь голос историка замолкает.


[1] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 638. Лл. 1-2.

[2] ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 5273. Ед. хр. 5. Л. 6.

[3] Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского 1855-1879. СПб., 2005. С. 296-297.

[4] Письма Победоносцева к Александру III. Т. 1. С. 315-317.

[5] Генеральные штаты — собрание представителей сословий в средневековой Франции. Победоносцев имеет в виду созванные королём Людовиком XVI в 1789 г. (после 175-летнего перерыва) Генеральные штаты, которые, провозгласив себя Учредительным собранием, положили начало Великой Французской революции.

[6] Дневник Е.А.Перетца, государственного секретаря, 1880-1883 гг. М.-Л., 1927. С. 38-40.

[7] Русский Архив. 1907. № 5. С. 95.

[8] См.: Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х гг. XIX в. Л., 1978. С. 86.

[9] ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4409. Ед. хр. 2. Л. 60-60 об. Письмо Победоносцева Е. Ф. Тютчевой от 31 августа 1880 г.

[10] Пс. 113:12.

[11] ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4410. Ед. хр. 1. Л. 8 об. Письмо Победоносцева Е. Ф. Тютчевой от 14 января 1881 г.

[12] ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4410. Ед. хр. 1. Л. 49-49 об. Письмо Победоносцева Е. Ф. Тютчевой от 18 апреля 1881 г.

[13] Отсылка к библейской истории об Илие-пророке: «И сказал им Илия: схватите пророков Вааловых, чтобы ни один из них не укрылся. И схватили их, и отвёл их Илия к потоку Киссону и заколол их там» (3-я книга Царств. 18:40).

[14] ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4410. Ед. хр. 1. Л. 134 об.-135 об. Письмо Победоносцева Е. Ф. Тютчевой от 9 декабря 1881 г.