Доклад «Контрреформация» представлял собой новое прочтение политического учения русских славянофилов, составляющего ядро нашей национальной консервативной мысли.
***
В докладе утверждалось, что власть России с определенного момента, который может быть дословно соотнесен с петровским поворотом, начала рассматривать образ западной цивилизации и «европейца» как образ идеальной социальной и человеческой жизни.
При этом русские, пребывая в традиции русской цивилизации, рассматривались как существа второго сорта, как люди порченые. Русская национальная идентичность рассматривалась как система негативных отличий от западного идеала.
Государство не только внушило себе этот взгляд, но и навязало его, насилием и пропагандой всей нации.
Затем государство начало легитимировать себя в глазах нации, обосновывать свою полезность тем, что защищает русских от их русскости и варварства, приближая нас к образцу идеального западного человека посредством реформ.
Реформой является в этой парадигме не столько улучшающее изменение жизни и образа правления, сколько разрушение реально сложившихся и понятных людям русских жизненных начал во имя некоей абстрактной условно западной модели (в реальности на Западе никогда не существующей и не работающей).
Последствием реформ неизбежно оказывался социальный дефолт, то есть деградация русской жизни после которой приходилось как правило долго и мучительно восстанавливаться.
Такой провал не только не смущал реформаторов, но и вдохновлял их, поскольку лишь убеждал их в еще большей трудности задачи. «Сопротивление материала» говорило лишь о том, что варварская Россия нуждается в еще более решительных реформах для изменения своего варварства.
Напротив, не было ничего хуже, чем какая-то удавшаяся русским вещь, какое-то позитивное историческое свершение, поскольку это свершение ведет русских лишь к закоснению в собственной идентичности, противоречащему реформистскому идеалу.
Поскольку запросы практической жизни не всегда совпадали с идеальной моделью реформаторов, время от времени правительству требовались контрреформы, как сообразование идеала и потребностей жизни. Но, по сути, эти контрреформы никогда не были обращением к традиции. Обычно они проводились под лозунгами несвоевременности реформ и неготовности общества к ним. Сам по себе западнический идеал не оспаривался.
Поскольку правительству как «первому европейцу» удалось добиться того, чтобы русские начали смотреть на себя в этой парадигме как на нуждающихся в реформирующей вестернизации варваров, то в обществе появились группы даже более радикальных западников, чем власть, которая понималась ими как ретроград и тормоз развития. Так сложилась тенденция к революции, понимаемой как предельно решительная реформа по западному образцу. Впрочем, когда революция в России случилась, то оказалось, что она завела русских слишком далеко и не туда, куда на самом деле пошел Запад, что в итоге привело к западнической революции против бывших революционеров, ставших ретроградами.
В докладе этому безумному качанию маятника между реформами, контрреформами и революциями была противопоставлена идеология Контрреформации, предполагавшая отказ от «реформизма» как средства легитимизации власти в России.
Позитивное содержание идеи Контрреформации состояло, прежде всего, в переориентации на идеал национального успеха как инструмента укрепления национальной идентичности. Вместо того, чтобы подобно Ахиллесу догонять западную черепаху, русским предлагалось совершенствоваться в том, чтобы становиться собой.
Вместо решения глобальных нерешаемых задач, «вечных русских проблем», авторы доклада рекомендовали начать решать небольшие, но решаемые проблемы.
Предлагалось категорически отказаться от приписывания тех или иных проблем и неустройств русской жизни «вечным свойствам» русского характера, к тому же, как правило, выдуманным.
Любые новшества, вместо того, чтобы вводить их как свет с Запада для лапотной России, следовало наоборот рассматривать как возрождение старого, как реставрацию и защиту древних свобод и привилегий.
Другими словами, Контрреформация предполагала политическую стратегию накопления улучшений при укреплении национальной и цивилизационной идентичности России, вместо ставших привычными реформационно-революционных социальных дефолтов эту идентичность всё более разрушающих.
***
Зимой 2004-2005 годов, после чрезвычайно напугавшего российские элиты «Первого Майдана» в Киеве, у меня возникло ощущение определенного окна возможностей для русских консерваторов, позволявшего выступить как хотя бы немного заметная общественная сила. Оранжевая революция действительно напрягла Кремль и возникла надежда быть если не услышанными, то замеченными.
Лично я был, конечно, скорее, заинтересован, чтобы меня не замечали – только что меня едва не уволили из системы ВГТРК за критику прооранжевых репортажей «Вестей», но в молодости ты еще слишком часто бываешь не «за себя», а «за своих». Такими «своими» в данном случае был кружок, естественно сложившийся в 2002-2004 годах вокруг семинаров «РЖ-сценарии», затем газеты «Консерватор». Мы тогда регулярно, по поводам и без поводов виделись вместе и собраться было довольно легко. Существовал созданный Михаилом Головановым «Консервативный пресс-клуб», куда мы по большей части формально входили, хотя его заседаний не проводилось. И вот я подумал, что хорошо бы эту виртуальность и реальные встречи совместить и обсудить вопрос о том, как нам – русским консерваторам – быть в этой ситуации.
Оставалось найти место, причем посолидней, чем квартира. Я тогда сотрудничал с Андреем Петровичем Притворовым из издательства ДИ ДИК, который предложил удобное помещение в своём издательстве, в подвале на Авиамоторной. Сейчас это, наверное, трудно представить, но тогда мы весело собирались, покупали у метро пряники, и шли по снегу и льду через мост примерно километр, чтобы просиживать несколько часов в неделю в этом подвале. Причем многие, не только я, не пропускали ни одного заседания.
Причину этого называли вполне откровенно. Не помню уже кто из участников высказался так: «Это какое-то интеллектуальное пиршество». И в самом деле приличное количество не самых глупых людей (что и показали следующие десять лет) говорили интересные вещи, спорили, перебрасывались интереснейшими диалогами. И всё это на очень высоких интеллектуальных скоростях, так что не было неловкости, уныния, незнания что сказать.
На одном из первых заседаний у нас возникло понимание, что необходимо выступить не просто с ситуативным призывом «мочить оранжевых», чем и так сейчас займутся, толкаясь локтями, все кому не лень. А дать системный ответ, показать структуру того политического порока, раз за разом порождающего те социальные дефолты, которыми являются для нашего общества революции и «реформы». А, напомню, зимой – весной 2005 Россию потрясала очередная «реформа» – так называемая «монетизация льгот», приведшая к очередному ухудшению качества жизни пенсионеров (кажется, прямо сейчас снова происходит что-то подобное).
Так родилась базовая идея доклада: необходимо покончить с практикой российской власти по «самолегитимации» себя через реформы, приближающих «русских варваров» к идеалу цивилизованной Европы, и приступить к нормальному строительству национального государства, которое решает реальные проблемы и ставит на первое место самоусиление нации.
Самую красивую идею доклада, что власть в послепетровской России легитимизирует себя мнимым спасением русских от их якобы недостаточной европейскости и зверинского образа (то есть от вымышленной опасности), предложил, как это обычно и бывает, К.А. Крылов.
Слово «контрреформа» сказал я, держа в уме известную схему Ахиезера о циклах реформ и контрреформ в России. Сказал с тем, что нам хорошо бы сломать этот двухтактный безумный маятник. И тогда кто-то, возможно Крылов же, сказал: «Нужны не контрреформы, но Контрреформация», то есть не реформы наоборот, но системная смена парадигмы, когда Россия бесконечно с огромными взрывами и разрушениями приближается к Западу, но николиже преуспевает. Уподобление Западу должно перестать быть целью, а реформа (и её радикальный вариант – Революция) должны перестать быть средством.
Мы тогда не были знакомы с работами Вадима Цымбурского, который придал слову «контрреформация» совсем иное значение, хотя в чем-то и перекликающееся с нашим. Для него контрреформация была движением протеста культуры против цивилизации больших городов, что большинству из нас было не близко. В общем, этот пробел пошел нам, скорее, на пользу, так как, будучи людьми академической культуры и представлений о приоритете, мы были избавлены от мучений по учету приоритета Цымбурского и согласованию его концепции и нашей. В результате русская мысль независимо породила одновременно две концепции с одним и тем же термином, что, конечно, говорит о наличии в этом случае элементов исторической судьбы.
Весной 2005 нам, казалось, всё удавалось. Вскоре к ядру собравшихся присоединились Виталий Аверьянов и Андрей Кобяков, которые делали большой интересный проект «Русская Доктрина», в котором мы тоже по мере своих сил поучаствовали. У Михаила Голованова была идея, что в московской политике ничего не добиться, если не организовывать некоторое пространство общего тусования политкласса, подобно тому, как это делал Павловский. И мы провели «Консервативную Ассамблею» с вручением консервативной премии, действительно оказавшейся очень удачным мероприятием.
У внешнего наблюдателя создавалось ощущение некоего мощного в интеллектуальном и организационном смысле движения, которое находится на подъеме и, возможно, за этим кто-то стоит. За этим никто не стоял. Тогда мне это казалось печальным фактом, сейчас – небывалой удачей. Понаблюдав с тех пор немало потенциальных организаторов и заказчиков политического процесса, действовавших в 2000-ные и начале 10-х, я понимаю: их подходы и методы были таковы, что они не были заинтересованы в развитии сколько-нибудь честного интеллектуального процесса. Да и чисто по-человечески многие оказывались бестолковы и бесчестны. Если бы тогда за нами кто-то «встал», то ничего бы не получилось.
Нам и так много мешали и получилось, не приписывая себе лишних заслуг, что-то только потому, что у меня были время, силы и энергия, чтобы всех собирать и призывать к деятельности. Впрочем. Когда работа над докладом уже началась, никого подстегивать было не нужно – все с интересом работали сами.
Но некоторая аура загадочности вокруг заявления «молодых консерваторов» была небесполезна – в «экспертном сообществе» ждали нашего текста с повышенным вниманием.
***
Как и базовую идею, базовый текст сформулировал Константин Крылов. Это был прекрасный текст, и мне жаль, что он у меня не сохранился (может быть, сохранился у него?). Это не значит, что Крылову принадлежали все идеи этого текста – он резюмировал результаты наших четырехмесячных обсуждений.
Моя задача сводилась к тому, чтобы несколько «испортить» этот текст, приблизив его к понятному для нашей политической системы языку, формату анализа и изложения. Нужно было отчасти ослабить Крыловский резкий антиэтатизм в сторону позитивного этатизма, направленного на улучшение жизни людей, за который выступали Межуев и Ремизов. Так же требовалось несколько усилить в нем традиционную православно-консервативную составляющую, которая по понятным причинам Константину Анатольевич близка не была.
Результат этой совместной работы был опубликован Крыловым на его сайте. К сожалению, при публикации было сформулировано неясно и у некоторых читателей создалось впечатление, что это текст в редакции Крылова. Напротив, это текст в моей редакции, которая потом подверглась дополнительным сокращениям со стороны других участников.
В этих сокращениях особенно усердствовал Владимир Голышев. Именно по его почину была убрана критика легитимизации государства через Победу 1945 года, то самое «дедывоевали», которое подвергается таким нападкам сегодня, и Голышев сам в этих нападках первый.
Он же добился того, чтобы было сокращено моё рассуждение (в коем я всегда был единомыслен с Михаилом Ремизовым, постоянно повторяющим эту мысль) о необходимости единства цивилизационного и культурного стандарта в России, так, чтобы для всех народов этим стандартом стал русский цивилизационный стандарт. Поскольку в реформаторской логике идеалом человека был «средний европеец», а и русские лапотники, и народы Кавказа и Поволжья и Сибири одинаково должны к нему тянуться, то русские лишались естественного скрепляющего гражданскую нацию преимущества – преобладание образа русского как идеала.
Я писал: «Реформаторская политика строится на сознательном «геноциде» идеи русской нации и России как национального государства. Причина вполне понятна — невозможно одновременно провозглашать русскость обобщенным национальным идеалом и считать ее же обобщенным антиидеалом реформаторской политики, основанной на охранении русских от их идентичности и самоусвоения».
Владимира Голышева тогда возмутили мои слова о «геноциде», в котором он усмотрел опасный политический намек, и всё рассуждение о цивилизационном стандарте было пущено под нож. Остался лишь хвостик о «многонародной (полиэтнической) русской нации» – теперь, вместо указания на необходимость гражданской нации, в которой все народы считают русских цивилизационным образцом, он относился неизвестно к чему. Самое смешное, что год или два спустя Голышеву хватило наглости (или просто беспамятства) попрекнуть меня этой «полиэтнической нацией», обвинив в недостаточном национализме.
В целом я работой над докладом доволен, поскольку мне удалось превратить прекрасную социально-критическую концепцию Крылова в публицистический и историософский документ, вписанный в традицию русской консервативной мысли и имеющий политическую императивность и практическую применимость.
***
По большому счету, как я понимаю сегодня с высоты своего политического опыта, этот доклад писался в пустоту. Никакого ясного политического адресата «там» не было. Он мог бы возникнуть случайно, в президентской администрации или в Кремле, если бы до них доплыл. Возможно, и доплыл, но это была такая «книга-корабль», которую пускают на волю волн.
Тем симптоматичней, что политическая система РФ следующие десять лет работала, по большей части, так, как если бы доклад был ею прочитан, усвоен и сознательно принят к исполнению.
Я тогда, признаться, сильно верил в концепцию «смыслократии». А именно, я полагал, что если интеллектуалам удается сформулировать некий по-настоящему сильный смысл, идею, то этот смысл сам по себе начнет неким волшебным образом менять реальность без обычных медийных и партийных механизмов. Грубо говоря, этот смысл вторгнется в акты коммуникации, если хотите – как вирус, начнет себя в них воспроизводить, и, в итоге, дойдет до реализации. Так сказать – философская магия.
Концепция эта, понятное дело, была порождена нашей полной тогда оторванностью от реальных медийных и политконсультативных рычагов воздействия. Оставалось надеяться на чудо. И вот с докладом «Контрреформация» это чудо произошло. Может быть, чудо было каким-нибудь прозаичным, например, Павловский, который всем этим активно интересовался, «запродал» эти мысли как свои. Но оно «сработало».
Я готов признать, что за прошедшие десять лет власть в России смогла выскочить из «реформаторской» парадигмы. Отказаться от самого механизма «приближения к западной нормальности» через разрушение русской жизни, который и был в центре нашей критики. Легитимизирует себя государство теперь через успехи, большие национальные проекты, материнский капитал, Крымнаш и прочие формы созидания. Если речь идет о чем-то негативном, как контрсанкции, то это ну никак не реформы, а совместное выступление против общенародного врага.
Это, к сожалению, не значит, что реформы прекратились. Увы, «реформа здравоохранения» прямо убивает. «Реформа» образования – оглупляет. Но государство перестало хотя бы «хвастаться» этими реформами как своими достижениями. Никто не говорит теперь: «Ребенок умер из-за того, что мать возили от города до города в области и нигде не принимал роддом, и это доказывает нашу рыночную эффективность, в которую этот ребенок не вписался».
Последняя попытка вновь запустить цикл «реформ» в 2008-2011 годах фактически захлебнулась, мимикрировав в «инновации». Сделать карьеру на приведении русского Ваньки в благообразие среднего европейца стало невозможно. Даже оппозиционные митинги на Болотной проходили в какой-то другой, уж точно не реформистской парадигме.
Более того, на тот период, когда «европеец» вернулся в политический дискурс в качестве позитивной ценности, – 2009-2013 гг., он поменял свой смысл, знак и прописку. «Европейцем» теперь оказался средний русский горожанин, которого азиатничающая власть пытается испортить через коррупцию, произвол и стимуляцию массовой миграции. То есть не только власть, но и оппозиция в этот момент поменяли саму структуру политического дискурса. Впоследствии, впрочем, оппозиция на этой высоте не удержалась, сведя себя к простому и понятному: «Мы – иностранные шпионы и этим гордимся!».
Главное, что, как мне представляется, было усвоено властью за эти годы – это неприятие самовоспроизводства национальной неудачи как санкции для дальнейшего разрушительного самореформирования. Напротив, мы переориентировались на модель национального успеха, который для реформаторов плох, так как содействует нашему «закоснению в русскости», а для консерваторов и националистов по той же причине – хорош.
Мы вообще перестали бояться «закоснения в своей идентичности», каковое во всех областях, кроме технологий и военного дела есть благо. Государство, скорее, даже преувеличенно и карикатурно (это и беспокоит, что слишком карикатурно) демонстрирует своё почвенничество и традиционализм. Многие считают, что это может дать, в итоге, обратную реформаторскую волну. Но, думаю, этого не произойдет. «Реформа» как механизм легитимации государства сломана. За неё теперь бьют по лицу. Иногда – буквально.
Сейчас государство оправдывает себя перед обществом как средство укрепления идентичности. Если во всем этом есть наш вклад, то я этим горд.
***
Сегодня я не вижу в этом тексте (особенно в полном варианте), ничего, что противоречило бы моим нынешним убеждениям. Сейчас я, конечно, написал бы совсем другой доклад. Но это как раз потому, что «Контрреформации» и тем, кто её тогда сделал, удалось изменить базовые границы политического дискурса в России.
Мы сегодня можем мыслить иначе и говорить другим языком именно потому, что тогда нам удалось сменить ржавый и ядовитый язык «западнического реформизма».
Докладу и создавшему его «Консервативному совещанию» чрезвычайно повредил… его успех.
Проблема в том, что акторы, традиционно занимавшиеся организацией экспертных групп, интеллектуальных трендов и всего такого, начали воспринимать меня, который выглядел со стороны «человеком, который всё это организовал», как опасного конкурента. Если Павловский предпочитал при этом со мной дружить, сотрудничать, помогать, издавать мои книги, хотя и язвил, что «редко можно встретить человека, способного в одиночку перегородить проход», то совсем по-другому сложилась ситуация с Белковским.
Белковский к тому времени воспринимал «младоконсерваторов» едва ли не как свою личную собственность – и уж точно как свой ценный актив. Он брал их на работу, опутывал всевозможными обязательствами, вовлекал в разные не очень красивые проекты, так чтобы пути назад не было, постоянно обозначал перед внешним миром: «это мои люди». При этом единственный, кого он сразу же и однозначно определил как «чужого», был я.
Поэтому пока я думал, что я со своими друзьями делаю интересный интеллектуальный продукт, который, возможно, поможет на что-то повлиять в интересах общественного блага, Белковский смотрел на дело так, что какой-то нахал уводит у него «его» экспертов и «его» повестку.
Поэтому постепенно началась разнузданная травля, вполне целенаправленно им направлявшаяся. Представлявший тогда его интересы Виктор Милитарев пытался попасть к нам на заседания, но мне удалось этого не допустить (это внесло в его действия еще и личную обиду). Тогда Виктор потребовал, чтобы его имя внесли в число участников-подписантов. При публикации доклада так и сделали, что вызвало определенное неудовольствие у других участников.
А дальше началось хорошо управляемое раскручивание спирали скандалов. Никаких конфликтов «между» участниками КС не было. Целенаправленно и прицельно били по мне. Кто-то меня поддерживал, кто-то был более лоялен, кто-то менее. Конкуренция была заведомо неравна – я никому не мог предложить ни денег, ни карьерных успехов и быстрых политических продвижений. Мало того, я сам тогда не понимал, за что и почему меня с таким ожесточением бьют. В моем представлении мы и начинали, и продолжили как группа «тимуровцев», и на все фразы типа «когда нас позовут разговаривать в Кремль» отвечал: «друзья, давайте исходить из того, что никто никого не позовет, и будем работать для истории».
Поскольку целью атаки «бельчат» была некая предполагаемая «группа Холмогорова» – её удалось разрушить. А так как более никто не проявлял инициативы по организации выступления младоконсерваторов единым фронтом, то движение умерло – можно сказать едва родившись и издав первый звук. Из-под руин Белковского, который уже в 2006 году превратился в психопатическую оппозицию, а к 2014 договорился до призывов к американцам нанести ядерный удар по Севастополю, многим пришлось выбираться достаточно долго.
Но… Для большинства участников доклад «Контрреформация» стал моментом самоусиления. Почти все они как эксперты добились более-менее существенных результатов. Почти все – за вычетом оставшегося с Белковским до конца Голышева и в какой-то момент странно переменившего позицию на «богословие Пусси Райот» Ильи Бражникова, остались вполне верны принципам русского консерватизма и намеченную программу контрреформации так или иначе реализовывают в своей деятельности.
Ядро группы, при всех личных особенностях и, может быть, даже экстравагантностях, выступает единым фронтом практически по всем вопросам политической повестки. Распад «младоконсерватизма» был не каменным гробом, а перерождением зерна, принесшего плода сторицей.
