РI: В 2016 году стали популярными разговоры, что демократия опасна, что она чревата срывом в популизм, что она несовместима с приоритетом сохранения капиталистической экономики, что современное капиталистическое развитие и уровень технологического развития отчуждает большое количество населения от плодов технологического развития, что люди становятся лишними и надо с ними что-то делать. Победа Дональда Трампа на президентских выборах 2016 года в США еще в большей мере подогрела страхи, что демократия выходит из берегов и грозит разрушить уютный для его обитателей дворец либерального глобализма. Как следует относиться к этим разговорам отечественным консерваторам? И как им следует оценивать итоги 2016 года и перспективы 2017 года? Главный редактор портала Политаналитика Борис Межуев пообщался на эту тему с ответственным редактором сайта Русская idea Любовью Ульяновой.
***
Любовь Ульянова:
Борис, в прошлом декабре в интервью о предстоящем 2016 годе ты предположил, что он будет годом борьбы консервативной демократии с либеральным глобальным авторитаризмом. Как бы ты оценил свой прогноз сегодня, накануне 2017 года?
Борис Межуев:
Я сам поражен тому, насколько я, точнее, мы, наша команда оказались правы – в смысле реализации прогнозов относительно тенденций, которые мы наблюдали. Я лично не ожидал победы Дональда Трампа, но предполагал и говорил тебе об этом в новогоднем интервью на РИ, что он сохранится в гонке до 8 ноября, и поэтому именно его идеи и лозунги станут главной темой 2016 года.
Однако я не предполагал, что возникнет такое сопротивление самому понятию «консервативной демократии», которым мы попытались маркировать само это явление глобального сопротивления «глобализму», на всех уровнях и со всех сторон. Что и противники трампизма, и его сторонники в нашей стране будут сопротивляться вроде бы логичному и даже очевидному соединению этих двух понятий – «демократии» и «консерватизма». Вместо этого все начнут жонглировать странным термином «популизм», вброшенным в мировой дискурс, по-видимому, комментатором CNN Фаридом Закарией в его статье «Популизм на марше», опубликованной в журнале «Foreign Affairs».
Этот мем «популизма», а, точнее, идеологический вирус был быстро подхвачен российскими СМИ. В результате быстро стали популярными разговоры, что демократия опасна, что она чревата срывом в хаос, что она несовместима с приоритетом сохранения капиталистической экономики, что нынешний уровень технологического развития отчуждает большое количество населения от его плодов, что люди физического труда становятся лишними и надо с ними что-то делать.
Отсюда делался закономерный вывод: на текущем этапе мировой истории наличие избирательных прав у безработных и низко квалифицированной рабочей силы и возможность с их помощью изменить политическую повестку представляет собой дисфункцию политической системы.
Казалось бы, противники такого взгляда на текущие события должны были бы искать свою терминологию, пригодный для них способ самоописания, который мог бы стать своего рода антивирусом. Нужен был своего рода интеллектуальный Касперский, который разработал и предложил бы свой антивирусник – альтернативный «популизму» мем, способный обозначить естественное и законное стремление людей защитить свои экономические и социальные права, используя инструменты демократии против реалий глобального рынка, лишающих их права на достойное существование (говоря языком философа Владимира Соловьева).
Наша группа попыталась сыграть роль такого поставщика интеллектуального антивируса, объединив термины демократии и консерватизма. Однако наш антивирусник оказался не востребован. В российском обществе есть те, кто выступает против консерватизма, и есть те, кто выступает против демократии. Тех, кто пытается соединить оба этих понятия, немного. Многие из тех в России, кто составляет фан-клуб Трампа, очень не любят слово «демократия». Самая заметная фигура из таких авторитарных трампистов – это Александр Гельевич Дугин. Он пел дифирамбы Трампу, называя его спасением мира от катастрофы (и здесь с Дугиным сложно было не согласиться), но, модулируя трампизм, он меньше всего хотел наделять его каким-либо демократическим содержанием. Дугинская логика примерно такова: ну да, Трамп использовал демократические механизмы прихода к власти, а мог бы воспользоваться кавалерийской дивизией, если бы она была у него в наличии.
Известны и те из «трампистов», кто не захотел использовать термин «консерватизм», так как он включал в себя те элементы интеллектуального наследия, от которого они хотели по разным причинам отказаться.
В результате само глобальное течение, развернутое против глобализма, которое было представлено целым рядом сил – это и Найджел Фарадж, ездивший в США для участия в избирательной кампании Трампа, и Марин Ле Пен, прямо назвавшая победу Трампа фактом, который может способствовать приходу к власти Национального фронта, — никак себя не называет. Эти люди осознают себя неким единым сплоченным сообществом, но предпочитают не называть себя общим термином.
Любовь Ульянова
— В этом же ряду, наверное, и партия «Альтернатива для Германии»?
Борис Межуев
– Да, и движение «Пять звезд» в Италии, которого помогло провалить референдум, что привело к отставке премьер-министра Маттео Ренци.
В итоге, у глобального «трампизма» нет никакого самоназвания (да и само слово «трампизм» звучит, скорее, как ироническая обзывка). Отчасти это связано с тем, что в рядах «трампистов» не много деятелей, которые числись бы в первых рядах интеллектуалов в своих странах. При всем уважении к Стиву Беннону, главному советнику Трампа, который оказался фронтменом «альтернативных правых» в Америке, само это течение пока далеко от мейнстрима и, думаю, оно никогда не станет мейнстримом.
Это течение сложное, многосоставное. Например, «трамписты» тяготеют к поддержке Израиля, что жестко отделяет их от левых. В некоторых случаях заметна антиисламская составляющая, стремление обозначить исламизм в качестве глобального противника: но они при этом явно открещиваются от неоконсерватизма, правого ответвления глобализма. Неоконсерватизм, в итоге, стал главным противником трампизма, прежде всего, в плане отношений с Россией. «Трамписты» ищут пути сближения с Москвой, «неоконы» по мере сил им противодействуют.
Точно также и в России люди, сочувствующие этому новому течению без адекватного названия, предпочитают себя никак не называть. Зато их противники уже приклеили к ним название «популистов». Максим Соколов на сайте Ум+ очень точно и едко написал: популизм критикуется за то, что его сторонники хотят получать поддержку избирателей, что они выдвигают безответственные лозунги, но так поступают все политики.
Но нет ничего хорошего в том, когда ругательство воспринимается в качестве нейтрального термина.
Причем тот факт, что само течение не попыталось осмыслить себя в качестве консервативно-демократической силы, делает его беззащитным не только по отношению к противникам, но и по отношению к сторонникам – так как в итоге к движению примешиваются люди и совсем не консервативные, и совсем не демократические. Любое самоназвание всегда задает некоторый предел движению, очерчивает его границы, идеологические рамки. Отсутствие рамок приводит к непредсказуемости. От человека без идеологии можно ожидать на самом деле чего-угодно. Он может начать бомбить Иран, а может с ним сердечным образом подружиться. Непредсказуемость является отрицательным фактором для самого политика. Он сделает какое-нибудь случайное заявление, допустим, ответит на звонок президента Тайваня, и все оценят это как сигнал, хотя на самом деле это может и не быть никаким сигналом.
Резюмируя, я бы сказал так. «Консервативная демократия» достигла первых крупных побед, сейчас она будет окапываться на завоеванных позициях. Сила была продемонстрирована, но серьезной рефлексии по поводу того, чем была обусловлена эта сила, не было. Поэтому сама эта сила не оказалась введена в системное, устойчивое поле. Невостребованность термина «консервативная демократия» приведет к тому, что идеологическая работа в этом направлении будет приостановлена.
В России это особенно сыграет в минус. Особенно в год столетия революции. Ведь самое простое, самое легкое объяснение революции – это то, что она явилась платой за попытку ввести в нашу страну элементы демократии, к которой Россия якобы была не приспособлена. Легче всего будет сказать, что даже ограниченный вариант народного представительства, тот, что был установлен в 1906 году, в результате, привел к катастрофе 1917 года. Такая трактовка будет горячо поддержана самыми разными силами, но ни к чему, кроме деструкции и деградации это не приведет.
Вообще весьма частое явление в России – сближение разных идеологических лагерей: консервативно-авторитарного и либерально-авторитарного: они у нас очень часто входят в резонанс и парализуют движение нашей страны в сторону системной, консервативной демократии.
Любовь Ульянова
— Какой может быть внешнеполитическая концепция консервативной демократии? Дугин воспринимается на Западе как главный консерватор России. Но, очевидно, есть и другие силы – скажем, недавно фонд ИСЭПИ издал докторскую диссертацию Вадима Леонидовича Цымбурского, которую ты подготовил к печати. И она предполагает другую, недугинскую, но консервативную внешнеполитическую линию России – России не как империи, которая стремится к роли гегемона, а как страны, которая воспринимает себя как евразийское пространство и заинтересована в «буферах», отгораживающих ее от внешнего мира.
Борис Межуев
– Цымбурский в действительности уже не является каким-то секретом для Запада. В начале 2016 года я выступал в Йельском университете с публичной лекцией о концепции Цымбурского. В своей лекции я говорил об идеях Цымбурского в контексте новой постимперской идентичности России.
Само издание диссертации Цымбурского таким серьезным институтом, как фонд ИСЭПИ, – это свидетельство того, что становится все более востребованным гораздо более реальное представление российской власти о её геополитической идентичности, чем фантазии Александра Гельевича, который как-то сказал в простоте душевной, что Россия «должна захватить Европу». Важно утвердить в глазах Запада представление, что Россия сознательно и свободно утверждает свою идентичность как идентичность постимперскую. Что Россия стремится не к новому «похищению Европы» путем расширения своей территории, а к созданию собственного мира на территории, возникшей после распада Советского Союза.
Другое дело, что Россия не хочет, чтобы к нашей территории вплотную примыкало евроатлантическое пространство. Продвижение к нашему пространству структур Евроатлантики, НАТО, ЕС, Восточного партнерства, создает целый ряд внешнеполитических напряжений, чреватых военным конфликтом.
И, мне кажется, идеи Цымбурского уже адекватно воспринимаются западными интеллектуалами. Генри Киссинджер, который в свои 93 года рассматривается как один из возможных посредников между Путиным и Трампом, высказывает мысли, очень созвучные идеям Вадима Леонидовича. Киссинджер, естественно, не ссылается на Цымбурского, но когда он говорит, что Россия потеряла 300 лет своей истории и должна обрести свою новую политическую идентичность, это очень близко Цымбурскому, очень близко как раз той интерпретации его геополитической концепции, которая, будучи востребована, реально может способствовать улучшению российско-американских отношений и вообще новому позиционированию России в этом так называемом «постглобальном мире».
То есть мире, в котором Россия будет претендовать на определенное пространство для собственного независимого цивилизационного развития, не претендуя при этом, однако, на возвращение территорий лимитрофов под непосредственный политический контроль. В этом контексте следует интерпретировать историю с Крымом, которую нельзя отыграть назад, – как реакцию на попытку проникновения евроатлантических структур на территорию лимитрофов, тогда как лимитрофы – это территории с разным цивилизационным тяготением, в которых значительная часть населения в ситуации выбора между Евро-Атлантикой и Россией выберет Россию. Поэтому если Евро-Атлантика попытается поглотить лимитрофы, часть этих территорий отойдет к России, образуя то, что Вадим Цымбурский называл «шлейфом острова Россия».
Цымбурский не просто может сыграть, а уже играет определенную политическую роль. Но ограничиваться выходом одной книги было бы неправильно. Если бы какие-то серьезные политические эксперты, может быть, даже действующие политики сослались на идеи Вадима Леонидовича как на адекватное выражение русской патриотической геополитики, это сыграло бы свою положительную роль в нормализации международных отношений. Я еще раз подчеркну, Цымбурский – это классик русской патриотической геополитики. И он показывает, что эта патриотическая геополитика не обязательно должна призывать к экспансии.
Начало этому уже положено. Дмитрий Бадовский написал развернутое предисловие к выпущенной фондом ИСЭПИ докторской диссертации Цымбурского. Я видел очень содержательные ссылки на тексты Цымбурского в книге нынешнего главы Администрации Президента, написанной им в соавторстве с коллегами.
Киссинджер пытается сказать российской политической элите – определитесь с идентичностью России. Если ваша идентичность – недоимперия, этакая отброшенная империя, которая жаждет реванша и ждет часа, чтобы броситься на лимитрофные территории, как леопард на добычу, и поглотить их, это одно. Такого «геополитического леопарда» Америке – и при Трампе, и при ком угодно — придется сдерживать всеми возможными силами, в том числе, и батальонами НАТО в Прибалтике.
Но если наша идентичность – сознательный отход от лимитрофных территорий, стремление закрепить их к качестве лимитрофных, и развиваться самим на собственной, частично освоенной, частично недоосвоенной территории, если у России мягко-изоляционистское представление о своей идентичности, с нами по-другому начнут разговаривать. Те, разумеется, кто не озабочен каким-то глобальными глупостями, но кто хочет сделать свою страну снова великой. Цымбурский, ссылаясь на Шопенгауэра, в одной из статей давал образ «дикобраза», который позволяет дружить с собой только тем, кто не рискует подойти к нему и напороться на его иголки. Вот, мне кажется, нужно вместо образа «леопарда» пестовать образ «геополитического дикобраза».
Любовь Ульянова
— Такое понимание надо распространять и, что называется, «в массы»?
Борис Межуев
– Да, идентичность надо культивировать, в том числе рассказывая по ТВ и по радио, что Россия – это не реваншистское государство-леопард, но это изоляционистское государство-дикобраз, которое уколет каждого, кто подойдет к нему вплотную. Неуютное, неуживчивое, но все-таки не хищное животное. Наш дикобраз тоже хочет реванша за позор прошлых лет, но реванш для него, или, точнее, для нее – это не присоединение отпавших территорий. Россия хочет развивать собственную территорию суверенно и независимо, но для этого для нее важно иметь пояс безопасности и важны гарантии самоопределения тех, кто, жертвуя в том числе и личными благами, готов бороться за присоединение к российской цивилизации.
России нужен «демилитаризованный пояс» от Штеттина до Триеста, от Балтийского моря до Черного – без элементов ПРО, без батальонов НАТО, без авиабаз и ракетных установок. После создания такого «демилитаризованного пояса» можно будет договориться с Евро-Атлантикой обо всем прочем. И по экономическим вопросам – в том числе относительно параметров развития европейской и евразийской интеграции, и по вопросам прав человека.
Я бы выделил три разных идентичности, нуждающиеся в культивации не только в России. Есть идентичность Евро-Атлантики, которая тоже должна обозначить свои границы и пределы своего проникновения на другие территории. Есть идентичность России как отдельной цивилизации. И есть идентичность Балто-Черноморского пояса как демилитаризированной нейтральной зоны с отдельным возможным центром интеграции, своей особой геокультурной идентичностью.
Слово «цивилизация» при всех своих недостатках, увы, не имеет конкурентов. Иначе никак не обозначить эти идентичности, которые сверхнациональны, не претендуют на глобальность и не вполне совпадают ни с конфессиональными, ни с другими границами.
Любовь Ульянова
— А как изоляционизм, о котором ты говоришь, может сочетаться с отражением каких-то угроз, явно находящихся за пределами, условно, своего цивилизационного ареала, как, скажем, сейчас Россия действует в Сирии?
Борис Межуев
– Во-первых, изоляционизм не означает, что мы закрываемся от мира и слушаем только «Калинку-малинку». Во-вторых, Евро-Атлантика пока не изменила своих позиций: лидеры этой цивилизации продолжают настаивать на том, что в Прибалтике должны быть войска НАТО, что нужно поддерживать Украину как элемент военного сдерживания России. И пока, условно говоря, российская безопасность не гарантирована, Россия ищет новые клетки для действий по самозащите. Сирия возникла не по причине имперских амбиций России. Сирия была нашим ответом Евро-Атлантике: если вы с нами не считаетесь как с региональной державой, со своей особой сферой влияния, то вы столкнетесь с нами как с державой глобальной.
Кроме того, в действиях в Сирии есть и гуманитарный подтекст, потому что после так наз. «арабской весны» происходило уничтожение несуннитского населения Ближнего Востока, возник анклав, где могут спасаться шитты, христиане, алавиты. Мы прекрасно понимаем, что произойдет, если оппозиция, умеренная в союзе с неумеренной, достигнет Дамаска. Я здесь вижу определенную аналогию с американскими действиями в Ираке. Американцы спасали Багдад и езидов, а мы спасаем Дамаск и алавитов от одного и того же врага.
Любовь Ульянова
— Может быть, кратко обозначишь наиболее важные задачи года предстоящего?
Борис Межуев
Я надеюсь, Россия начнет наконец-то решать экономические проблемы.
Также крайне актуальна задача институционального укрепления российского государства, о чем считается неприличным говорить в консервативной среде. Между тем, вопрос политических институтов, их совершенствования крайне важен. Невозможно всё время ориентироваться на конкретные лица. Тот факт, что у нас популярный президент, не означает, что так будет у нас всегда. А если, скажем, через 20 лет президент будет не столь популярный и менее удачливый, то России опять предстоит погибнуть? Как в 1917 году, когда у нас был нехаризматичный Государь, которого горе-патриоты захотели поменять на якобы харизматика? Консерватизм, отдающий всю институциональную проблематику либералам, выглядит однобоким, неполноценным.
2016 года был для нас выигрышным с точки зрения конъюнктуры событий. Такая благоприятная конъюнктура – редкость. Но политическое и особенно экспертное сообщество, не смогшее серьезно, интеллектуально и философски это осмыслить, сыграло в минус. Отдельные усилия, в том числе предпринятые фондом ИСЭПИ, оказались гласом, вопиющим в пустыне. Политический класс России превратился почти исключительно в прагматиков, если не прямо циников, а общемировая ситуация такова, что исключительно прагматика не дает нужного результата. Мало извлечь выгоду из того, что, условно, Трамп снимет санкции. Меняется мир, и к любым серьезным изменениям нужно быть интеллектуально подготовленным.
И еще одно, может быть, главное. В 2016 году мы почти что выиграли весь мир, но при этом проиграли собственное общество. Общество в России находится в ужасающем состоянии. Есть очень активное, очень влиятельное в разных культурных и академических средах меньшинство, которое в своей ненависти к большинству, его ценностям и представлениям, к режиму и Путину, постепенно теряет человеческий облик, что стало особенно заметно по реакции некоторых представителей этого меньшинства на сочинскую трагедию ТУ-154. И есть такое инертно-пассивное большинство, которое ужасается меньшинству и в общем радуется только тому, что не его представители сегодня у власти. Промежуточное пространство, своеобразная полая мембрана между большинством и меньшинством, заполнена в основном циниками всех мастей. При этом от большинства все время отпочковываются разного рода радикальные группы, которые выражают полное непонимание, почему власть, которой они продолжают верить, относится к меньшинству с присущей ей толерантностью. Хотя представители меньшинства в своих высказываниях давно перешли все допустимые рамки, нарушили все писаные и неписаные законы и т. д.
При этом молодежь, насколько я могу судить по студенческой аудитории, глядя на все происходящее, постепенно, но неуклонно тяготеет в сторону меньшинства, каких-то его умеренных сегментов. В Москве открылось около двадцати книжных магазинов «Республика» – работники этих торговых точек говорят, что эти магазины предназначены для молодежи. Молодежь туда действительно валит толпами: поразителен ассортимент этих магазинов: минимум истории (в основном история Запада, почему-то особенно много книг Черчилля и о Черчилле), околоноля философии, много книг по дизайну, фотографии и урбанистике, много естественнонауч-попа, беллетристика и разного рода сувениры – всё, что нужно для продвинутых в определенную сторону молодых людей, «без вредных патриотических закидонов». И молодежь охотно потребляет именно эти модные книги из серии «обо всем кроме главного». А для тех, кому такой мир кажется скучным, есть телеканал «Царьград».
Год мы пытались доказать нашим читателям, что «демократия» – это нечто иное, чем представление о неизбежности победы Хиллари Клинтон, а консерватизм отличается от культа Ивана Грозного. Вне зависимости от того, удалось нам это или нет, будем двигаться тем же курсом. Ибо только этим курсом мы движемся в будущее.
