Рубрики
Интервью Размышления

Радикальные оппоненты режима и «крымский консенсус»

Примыкая к «крымскому консенсусу», Сергей Удальцов говорит о том, что его оппозиционные настроения подчиняются идее национального единения. Национальному единению вокруг власти. А не против неё

РI: 24 октября 2017 года телеведущая и оппозиционный политик со стажем Ксения Собчак, на прошлой неделе объявившая о своем участии в выборах президента России, заявила о том, что Крым – это территория Украины. Заявлением новоиспеченного кандидата Против всех «крымский вопрос» сразу стал одним из лейтмотивов будущей президентской избирательной кампании. А вхождение Собчак в системное политическое поле, если оно состоится, означает, что вопрос о статусе Севастополя и Крыма превращается в вопрос актуальной политической повестки.
Обратим внимание на то обстоятельство, что система, по-видимости лояльная к политикам типа Собчак,  гораздо менее толерантна к общественным деятелям, оппозиционным режиму, но при этом поддержавшим Русскую весну.  Речь идет в первую очередь о Сергее Удальцове.
Накануне столетия Октябрьской революции кажется важным посмотреть на текущую политическую повестку не с точки зрения сиюминутной конъюнктуры, а в исторической ретроспективе. И с этой позиции окажется, что Ксения Собчак – с ее показным анти-патриотизмом – наследует дореволюционной традиции радикально-либеральной оппозиции. По сути, той традиции, которая вела страну к Февралю 1917 года. Сергей Удальцов, напротив, выбивается из господствующей тенденции для этой традиции: в истории России практически не было радикальных оппозиционеров, готовых  поддержать режим в вопросах внешней политики, расходясь с ним по поводу политики внутренней.
Отметим, что публикуемое ниже интервью о Сергее Удальцове с доктором исторических наук, доцентом МГУ им. М.В. Ломоносова Федором Александровичем Гайдой было записано в августе 2017 года.
***

Любовь Ульянова

Уважаемый Федор Александрович! Накануне столетней годовщины Октябрьской революции давайте посмотрим на современную радикальную левую оппозицию. Ее лидер – Сергей Удальцов – еще в тюрьме единственный из стана радикальной оппозиции поддержал «русскую весну», Крым и Донбасс. Он подтвердил свою точку зрения и после освобождения, в августе 2017 года. То есть для него интересы страны не тождественны интересам режима. Насколько это свойственно отечественной радикальной интеллигенции, было ли что-то подобное и до революции и на каких флангах?

 

Федор Гайда

На самом деле, это, по сути, базовая дихотомия для русской интеллигенции, и современной, и дореволюционной – когда режим отделяется от страны. Режим – это то, что страну угнетает. И должно быть уничтожено как раз во имя страны.

Другое дело, что совсем не характерно представление о том, что по идее внешнеполитическая проблематика может быть важнее внутриполитической. Иными словами, сказать о том, что во имя присоединения чего бы то ни было, или во имя защиты интересов русского или какого-то другого населения где-то за рубежом, мы должны хотя бы временно отказаться от идеи свержения ненавистного режима, это как раз совсем не характерная мысль для интеллигентского сознания. Ничего подобного мы вообще не видим в практике XIX – начала ХХ веков. Мы видим нечто совсем иное. Александра Герцена, который говорит, что Крымская война – это позитивное событие, а поражение николаевского режима окажется крайне благоприятным для страны. И он хотел дальнейшего продолжения Крымской войны. То, как она закончилась, Герцена совсем не устраивало. Потому что она закончилась, по сути дела, сговором русских с французами, а истинных «освободителей» России в лице британцев просто бросили. Наполеон III с Алексеем Федоровичем Орловым.

Затем Герцен надеялся на польское восстание – что оно перекинется на всю Россию. Однако, как известно, его страстные призывы как раз сыграли против него.

В начале ХХ века вся передовая общественность желала поражения России в Русско-японской войне. Исходя из опыта Крымской войны, она надеялась, что проигранная война подтолкнет страну к реформам, приведет к потрясениям внутри власти. Доминировал расчет на серьезное внутреннее изменение.

В этом смысле реакция радикальной оппозиции на начало Первой мировой войны оказалась выпадающей из интеллигентской традиции. И неожиданной в том числе для власти. Для власти стало сюрпризом, когда в начале войны возник патриотический порыв, которому власть пошла на встречу, в том числе – создав общественные организации на государственном финансировании. Расчет был на то, что патриотический порыв оппозиции можно будет подпитать материально, казенные ассигнования дадут возможность общественным организациям активно действовать и наладить реальное взаимодействие между властью и оппозицией.

Как показала практика, сотрудничество наладить не удалось. Деньги власть тратила, но организации все равно оказались оппозиционными.

Другое дело, что в 1915, 1916, 1917 годах, до Февральской революции оппозиционная активность развивалась уже не под пораженческими лозунгами, а под патриотическими: так называемой «патриотической тревоги». К такому новшеству власть оказалась не готова. Она не смогла распознать это как самую серьезную угрозу, надеясь вплоть до февраля 1917 года на внутренний мир, поскольку и власть, и оппозиционная общественность выступают с патриотических, как казалось, позиций.

 

Любовь Ульянова

Что в действительности для радикальной оппозиции является бóльшим проявлением патриотизма – отказывать в поддержке режиму в его внешней цивилизационной активности или же обвинять этот режим в отсутствии патриотизма?

 

Федор Гайда

В том-то и дело, что главное обвинение в 1916 году в отношении власти – обвинение в подготовке сепаратного мира. Это обвинение оказалось смертельным, власть ничего не смогла ему противопоставить, а доказать обратное было невозможно. Все попытки пошли прахом. Александр Трепов, предпоследний премьер-министр для чего добивался от союзников возможности предать огласке Петроградскую конвенцию 1915 года? Чтобы доказать общественности – мы не готовим сепаратного мира, потому что у нас заключены такие соглашения с союзниками, которые нас более чем устраивают. А до Трепова то же самое пытался сделать Борис Штюрмер, безуспешно добивавшийся через британского посла Джорджа Бьюкенена возможности оглашения петроградский конвенции. Бьюкенен этому всячески сопротивлялся.

Для общественной оппозиции режиму периода Первой мировой войны патриотические лозунги являются все-таки, в первую очередь, инструментом борьбы и способа «прикрытия». Потому что главной задачей является изменение политического режима. Каким образом это будет сделано – вопрос второй.

Современная ситуация заметно отличается. Если говорить об Удальцове – да и не только о нем, а о таких политиках как Константин Крылов или Эдуард Лимонов, – внешнеполитическая рамка имеет большое значение. Существует «крымский консенсус», к которому Удальцов примкнул. Но этот консенсус не может быть в данном случае построен на критике Владимира Путина. Потому что именно Путин создал этот консенсус. Примыкая к этому консенсусу, Удальцов говорит о том, что его оппозиционные настроения подчиняются идее национального единения. Национальному единению вокруг власти, вот о чем речь. А не против власти. При всем его намерении продолжать бороться с режимом.

 

Любовь Ульянова

Борис Межуев проводит аналогию между событиями «русской весны» 2014 года и «славянской весной» периода русско-турецкой войны 1877–1878 гг.: в обоих случаях Россия выступает своего рода неким гравитационным цивилизационным полем, которое, с одной стороны, притягивает людей за пределами страны как цивилизационный центр, с другой – внутри страны становится основанием для искренней общественной консолидации вокруг власти. В этой логике поддержка Удальцовым «русской весны» – это примерно как если бы кто-нибудь из народовольцев, условные Софья Перовская или Вера Фигнер, в 1878 году сказали: мы прекращаем подрывную террористическую деятельность, потому что солидарны с властью в ее поддержке славян. Было ли что-то подобное во второй половине 1870-х годов?

 

Федор Гайда

Действительно, славянское движение в 1875 году создавалось не под эгидой власти. Это было в значительной степени стихийное общественное движение, которое самое, скорее, подталкивало – и в результате подтолкнуло – власть к каким-то действиям. Это движение было действительно широкое, не только националистическое или славянофильское. В нем участвовали далеко не только консервативные силы. Панславистские настроения затронули достаточно левых людей, радикально-либеральную молодежь, молодежь народническую. Может быть, это были не самые известные люди, но идея бороться за свободу славян была близка очень многим. Радикальные либералы начала ХХ века и даже социалисты в мемуарах вспоминали об этих настроениях своей молодости.

 

Любовь Ульянова

А кто, например?

 

Федор Гайда

Скажем, Федор Родичев, Павел Милюков.

Другое дело, что в ситуации 1878 года, когда на Берлинском конгрессе Россия идет на неизбежные уступки, эта общественность тут же воспринимает власть как действующую предательским образом. Это накладывается на историю с Верой Засулич, и те же самые люди, которые только что выступали за свободу славян, моментально переключают свое внимание на революционную деятельность в России, сочувствуют народовольцам, аплодируют терактам, и так далее.

Однако я бы не стал проводить прямых аналогий с современной радикальной оппозицией. Всё же современная оппозиционность имеет несколько иную природу. При всей левой риторике Удальцова или, скажем, Лимонова, по своей идеологии они не являются приемниками российских левых XIX века. Современные левые выражают, по сути, постлевую идею. Это левые, которые получили мощнейшую сталинскую прививку. Для Удальцова – особенно. Удальцов в АКМ говорил о том, что они являются приверженцами учения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Это уже совсем не та левая идея, какой она была сто лет назад. Потому что эта левая идея уже национально-ориентированная. Она не является космополитичной по своему характеру. Иными словами, любой левый до 1914 года, заяви он о своем патриотизме, тут же стал бы нерукопожатным для своих товарищей. Патриотизм однозначно говорил бы о его консерватизме.

Сегодня – практически обратная ситуация. Если Удальцов скажет, что он – не патриот, левые удальцовского типа тут же начнут предъявлять ему претензии. В результате своей позицией по Крыму Удальцов как раз доказывает, что он больше патриот, чем левый. Для него вопрос присоединения Крыма значит гораздо больше, чем вопрос свержения Путина.

В этом смысле я считаю, что в России сейчас радикальных левых нет. Мне неизвестны случаи создания в России в начале XXI века движения на основе классической левой идеологии. Есть одиночки-интеллектуалы типа Бориса Кагарлицкого. Но движения нет. Сегодня левые будут неизбежно сталинского замеса.

 

Любовь Ульянова

То есть они не смогут избавиться от наследия советского патриотизма.

 

Федор Гайда

Да. Патриотизм в любом случае будет. Либо сталинский, либо разбавленный более поздним патриотизмом, 1960–1970-х годов.

 

Любовь Ульянова

Удальцов по своей стилистике, как тип политика, очень напоминает Владимира Ленина – по своей бескомпромиссности, жесткости, готовности вести за собой улицу. Можно ли будет увидеть, что Удальцов превратится в Ленина, ставшего частью легального политического пространства, частью какого-то системного поля?

 

Федор Гайда

Всё-таки Удальцов изначально Лениным не является. Чтобы быть Лениным, надо базироваться на фундаментальной радикальной идеологии, которой у него нет. Удальцов – человек прямого действия, а не фундаментальной идеологии. Я бы сравнил его с каким-нибудь большевиком второго или третьего порядка. Ленин – человек идеи, ради которой он живет, и ради которой он способен на все. Никакой такой идеи за Удальцовым я не вижу. Что значит готовый на все? Например, по-ленински было бы написать манифест, в котором заявить, что для борьбы с правящим строем нужно создать вооруженную оппозицию и прибегнуть к экспроприации или террору. Без этого – все равно в той или иной степени соглашательство. У Удальцова в большей мере тактический протест. Протест прямого действия. Но не протест фундаментальный. Он не сможет никому объяснить, ради чего люди должны за него пойти на смерть, или за ту идею, которая с ним ассоциируется.

 

Любовь Ульянова

То есть это такое соглашательство в духе немецких социал-демократов, Эдуарда Бернштейна, которого русские большевики никак не могли принять.

 

Федор Гайда

В целом соглашусь. Только в России их даже меньшевики не приняли, даже для меньшевиков это казалось слишком уж откровенным сговором с окружающей действительностью, нельзя так. Удальцов, выходит, еще менее радикален, чем даже меньшевики.

Думается, имеет значение, что сегодня мы всё же живем в ситуации, скорее, постреволюционной, чем предреволюционной. По крайней мере, пока.

В ситуации постреволюционной единая оппозиция невозможна, возможна она только в предреволюционной ситуации, когда все объединяются с одной целью, как в начале ХХ века – «Долой самодержавие», а дальше поглядим. Сейчас это могла бы быть платформа – «Долой Путина», «Долой жуликов и воров», а дальше поглядим.

 

Любовь Ульянова

Такое было в 2011 году.

 

Федор Гайда

Даже в 2011 году нашлось большое количество людей, оппозиционно настроенных, но которые все-таки к этому негативному консенсусу не примкнули, а с другой стороны – мы видим, что подавляющее большинство населения явно этих ценностей не разделяло. В начале ХХ века под идеей “долой самодержавие” легко бы подписалась большая часть образованного общества, а необразованные тоже готовы были в эту игру поиграть. Сейчас подобного мы не видим.

 

Автор: Федор Гайда

Историк, доктор исторических наук