РI рассматривала по преимуществу термин «педократия» как отрицательную характеристику лево-либеральных веяний среди студенческой молодежи в России. Педократия вносила в университет дух радикальной политики и тем самым устанавливала здесь искусственный культ молодости и прогресса. Однако не всегда и не везде молодежь была заряжена левой идеей: разительно иной образ «педократии», господствовавший в университете в эпоху подъема германского государства и немецкой культуры, рисует нам один из лучших знатоков немецкой консервативной мысли в России, постоянный автор нашего издания историк, социолог и философ Александр Михайловский. Его статьей мы завершаем тему «педократии», которая, как мы можем видеть по опыту Германии, может иметь иные предпосылки, но и в этом случае итоги этого явления оказываются, как минимум, весьма и весьма проблематичными.
***
Когда «Русская Idea» попросила меня написать о педократии в немецком контексте, я задумался: а годится ли вообще этот термин для определения интеллектуальных процессов в германском обществе конца XIX – начала XX века, имея в виду его отрицательные российские коннотации? Благодаря дискуссии на портале «Русская Idea» стало известно много интересных нюансов в истории и трактовке понятия.
В интерпретации Ирины Роднянской «духовная пэдократия» из знаменитой веховской статьи С.Н. Булгакова «Героизм и подвижничество» означает не только культ учащейся молодежи в интеллигентской среде, но также «идейное иго молодого поколения, наложенное на старших агентов духовного производства».
Василий Ванчугов выяснил, что ранее Булгакова хлесткое словцо использовал князь Сергей Трубецкой, когда в 1905 г. резко выступал против превращения Московского университета в площадку для агитации.
Наконец, Борис Сыромятников установил первенство: термин был пущен в оборот в 1901 г. с легкой руки автора «Нового времени» и газеты «Россия» С.Н. Сыромятникова. В подражание античным авторам он писал, что «пэдократия наступает, когда старшие поколения перестают иметь влияние на молодежь, и власть захватывают те, кто умеет льстить молодежи и натравливать ее на „отцов города“».
В действительности проблема атрибуции не так существенна. Все три названных автора жили в одно время и с тревогой наблюдали «противоестественную гегемонию учащейся молодежи», а по сути управляемое восстание молодых леворадикалов против русской монархии и авторитета в целом.
Принято считать, что университетская страна Германия столкнулась с педократией в похожем виде только в 1968 г. Однако, размышляя над темой, я убедился, что взгляд на немецкую интеллектуальную историю через призму педократии действительно открывает длительную, сложную и поучительную эволюцию, со своими героями и антигероями. В этой статье я попробовал ответить на вопрос, что такое педократия по-немецки и выделил три ее варианта – революционный, консервативный и консервативно-революционный.
Атмосфера германских университетов после наполеоновских войн чем-то напоминала настроение в российских университетах эпохи «отцов и детей». Патриотическое настроение молодежи в условиях «нации без государства» впервые создало предпосылки для появления «духовной педократии» в положительном смысле: студенческая молодежь считалась образцом для всей нации. Так начиналось формирование образованной буржуазии, Bildungsb?rgertum, которая позднее станет главным оплотом Германского рейха.
Подобно тому, как образованный немец сделался прототипом немца вообще, так и студенческое квазигосударство со своей идеологией и своей социальной структурой вполне могло рассматриваться как модель будущего германского национального государства в миниатюре. В этом смысле был прав историк Голо Манн, заметивший, что истинная реакция на наполеоновские войны пришла лишь во второй половине XIX в.
Наибольшим авторитетом среди молодежи пользовалась троица Фихте, Арндт и Ян. Философ Гоnтлиб Фихте в «Речах к немецкой нации» (1807–08) призывал к сопротивлению духовной гегемонии галлов и моральному возрождению немецкого народа, писатель и поэт Эрнст Мориц Арндт воспевал эксклюзивный националистический идеал «немечества» (или «германства») в патриотической лирике, а гимназический учитель Фридрих Людвиг Ян написал библию народного молодежного движения.
Книга «Немецкий народ» вышла еще в 1810 году, в период французской оккупации, и содержала не только важные идеи о народе и государстве, языке и обычаях, воспитании и образовании, но и ряд националистических и антисемитских высказываний. А. Боймлер удачно назвал Яна «политическим солдатом», но немцы давно привыкли к другому прозвищу Яна, который был и остается «отцом гимнастики», основателем массового физкультурного движения.
Сочинения этой романтической троицы отличались педагогическим пафосом, что неудивительно, если учесть, что националисты всегда выступали первыми воспитателями нации. Можно сказать, они были революционными педократами в смысле genitivus objectivus, т.е. теми, кто властвовал юношами и вдохновлял на бунт. О плодах этого воспитания дает представление колоритная сценка из «Записок одного молодого человека» юного Герцена, где «трое пьяных буршей с растрепанными волосами в честь Арминия и Тацитова „Сказания о германцах“ с портретом Фихте на трубках» освистывают появляющегося из театра Гёте и немедленно уводятся полицией в кутузку.
Студенческие корпорации буршей, исключительно националистического толка, стали активно возникать под влиянием Яна в Йене после 1813 г. Своим лозунгом они выбрали фразу: «Честь, свобода, отечество» – слова, символизирующие три цвета национального германского флага – красный, черный и золотой. Следует заметить, что лагерь немецких националистов состоял из людей исключительно либерально настроенных, и все они оказались диссидентами и personae non gratae даже в протестантской и весьма восприимчивой к национальной идее Пруссии, которая оставалась единственным оплотом в борьбе против католической реакции, возглавляемой канцлером Меттернихом.
Фихте пришлось бы бежать из Германии, доживи он до времени Священного Союза, как бежали или были высланы Иоганн-Йозеф Гёррес, Эрнст Мориц Арндт, Фридрих Людвиг Ян, Гофман фон Фаллерслебен, Вильгельм Гумбольдт. Текст знаменитой «Песни немцев» Гофман фон Фаллерслебен написал в 1841 г. на острове Гельголанд, который являлся тогда частью Великобритании. Тогда этот текст («Deutschland, Deutschland, ?ber alles»), воспринимавшийся спустя полвека исключительно как гимн прусского милитаризма, имел отчетливый революционно-либеральный привкус.
Национализм в Германии расцвел в ситуации неблагоприятной для национального государства, и политический романтизм сыграл здесь не последнюю роль. Некоторое время он был носителем республиканского принципа единой и независимой Германии и смело противостоял реакции. Однако за двадцать с небольшим лет, протекших между неудавшейся революцией 1848 года и основанием Второго рейха в 1871 году, произошла любопытная трансформация: национализм сместился на правый фланг (левый занимали к тому времени социал-демократы), ибо у истоков прусского государства стояло не националистическое движение, а прусская администрация.
Если в первой половине XIX в. лучшие представители студенчества в Германии предпочитали находиться скорее в оппозиции к правительствам германских государств, то после победоносного окончания Франко-прусской войны национал-патриотический настрой студенчества и официальная политика объединенной Германии совпали. Поэтому культ учащейся молодежи приобрел не леворадикальный, как в России, а скорее праворадикальный характер. Немалое значение имели и различия в корпоративной культуре.
Студенчество в России было намного более «прогрессивным», отрицало сословные рамки и ориентировалось на идеалы гражданственности и свободолюбия, в Германии же оно следовало скорее консервативным – отчасти раннебуржуазным, а отчасти аристократическим традициям. Речь идет не только о специфическом студенческом этосе, предполагавшем обязательное участие в выпивках, фехтование (членов студенческих корпораций узнавали еще в начале XX в. по характерным шрамам на щеке, остававшимся от ритуального удара шпагой), но и о вполне серьезно воспринимавшейся иерархии из «лис», «буршей» и «сеньоров». В глазах русских эта иерархия, конечно, граничила с идиотизмом.
Разочарованный в романтизме Герцен выстроил даже свою генеалогию немецкого филистерства: «Все немецкие филистеры по больше части бурши, не умевшие примирить юное с совершеннолетним. Самая смешная сторона филистерства именно в этом сожитии в одном и том же человеке теоретической юности с мещанским совершеннолетием», – писал он в конце 1960-х гг. И еще: «В сороковых годах умы в Германии были сильно возбуждены. Можно было ожидать, что народ этот, поседевший за книгой, как Фауст, захочет наконец, как он, выйти на площадь посмотреть белый свет. Мы знаем теперь, что это были ложные потуги, что новый Фауст из Ауэрбаховского погребка возвратился вспять в штудирциммер».
Серьезную трансформацию после 1848 г. пережила и фигура «академика». Наступила эпоха антиромантизма. Деполитизация академии стала той ценой, которую потребовалось заплатить за Realpolitik. Строительство национального государства сопровождалось вымыванием либерального элемента из его фундамента.
Профессор перестал быть публичным политиком по образцу Фихте и превратился просто в мудрого советника на службе у государства. Студенчество и профессура демонстрировали удивительное единство. Сильное государство, Machtstaat требовало от молодежи всей совокупности духовных сил. И «образованная буржуазия» откликнулась на этот вызов, произведя ряд суррогатов идеализма и сформировав на их основе актуальную повестку дня, отражавшую базовый консенсус общества и власти: «строительство флота», «мировая политика», «великая Германия».
В «Пользе и вреде истории для жизни» Фридрих Ницше еще в 1970-е гг. не хуже Герцена бичевал «псевдокультуру, довольствующуюся принципом „жить одним днем“», в которой обнаружилось «вылущение немецкого духа в пользу Германского рейха» и «паразитарное существование образованного филистерства, проедающего наследие истинного немецкого образования».
Студенческие объединения играли ключевую роль в процессе формирования политической культуры бюргерской Германии. В 1881 г. был основан «Союз германских студентов», который, подобно объединениям буршей после наполеоновских войн, претендовал на роль общенационального движения германского студенчества. То, что в 1815 г. казалось далекой мечтой, стало для студентов Германского рейха конкретной задачей по содержательному наполнению молодого национального государства. У либеральных историков (например, у Отто Дана) прусский национализм трактуется прежде всего как борьба с «внутренним врагом» – космополитами, евреями и социал-демократией, т.е. со всеми «силами модернизации».
Конечно, в этом утверждении немало лукавства. Несомненно, консервативный вариант педократии нес в себе зачатки другого модерна или альтернативного пути модернизации, которые проросли в первой декаде XX в. «Консерваторы не ведут речь о сохранении всего существующего, они обеспокоены не сохранением результатов любой деятельности, но только деятельности тех сил, которые являются жизнеспособными, при условии, что их не лишают основы для существования», – писал Пауль де Лагард. Слово «космополит» обозначало тех, кто разделял ценности Французской революции. Слово «еврей» не имело расистского смысла («Das Deutschtum liegt nicht in Gebl?te, sondern im Gem?te»), поскольку теории Гобино и Чемберлена еще не приобрели тогда общеевропейскую популярность.
Главная антисемитская претензия заключалась в том, что евреи создают «нацию в нации» (этот аргумент без каких бы то ни было изменений заимствуют нынешние правые в Германии, обвиняющие мигрантов в создании «параллельных обществ»), а потому тот же Пауль де Лагард выступал, например, за онемечивание евреев.
Примечательно, что в 1920-30-е гг. о своей немецкости громче всех будут заявлять как раз успешно ассимилировавшиеся евреи, но веймарские националисты, не опасаясь обвинений в филосемитизме, переформулируют требование и поставят «цивилизованного еврея» перед противоположной альтернативой: «либо быть в Германии евреем, либо не быть».
Что же касается «социализма», то к концу XIX века это понятие отделилось от партийно-политического контекста («социал-демократия») и стало синонимом масштабных социальных реформ. В России социалисты слыли революционерами, а во Франции и Англии можно было встретить проекты религиозного, этического, гражданского и даже национального социализма. Эта мировая идеологическая конъюнктура была связана не только с осознанием необходимости экономических реформ, но и со всеобщим кризисом либеральных идей, безраздельно господствовавших в течение многих десятилетий после Великой революции. Влияние их на политическую жизнь в Германии сдерживалось прежде всего сильными прусскими традициями. В лучшем случае либерализм рассматривали как своего рода идеологическую «ипотеку». Платить проценты мало кому хотелось, а потому в обществе появилась тенденция к оправданию отсталости бисмарковского рейха: вершители судеб и владельцы умов видели в нем не тормозящую социальный прогресс силу, а как раз предпосылку для возникновения «германского типа будущего» (по выражению прусского генерала от кавалерии Карла фон Шмидта).
Они были не так уж далеки от истины: едва ли кто-то возьмется сегодня оспаривать германские корни идеи и практики «социального государства».
Уже упомянутый Пауль де Лагард, а также Юлиус Лангбен могут по праву считаться предтечами «культурреволюционной эпохи» (Т. Манн). Воздействие двух этих авторов на умы немецкой молодежи в конце XIX века, пожалуй, превосходило влияние Вагнера и Ницше. Немецкий религиовед и ориенталист, профессор Гёттингенского университета Пауль де Лагард (настоящее имя Пауль Бёттихер, 1827–1891), происходивший из консервативной пиетистской семьи, одним из первых возвестил конец либерализма. В 1878 г. де Лагард выпустил книгу «Немецкие записки», где выступил со страстной критикой современности и предложил идею новой, национальной религии немцев.
Германия была для Лагарда не политико-географической величиной, а «совокупностью всех, кто чувствует по-немецки, думает по-немецки, желает по-немецки». Поэтому он убежденно критиковал германский изоляционизм, ратуя за объединение с австрийцами под властью правящих домов Гогенцоллернов и Габсбургов. При этом он считал неизбежной войну с Россией и рассчитывал на возможный союз с Англией. Опасность для нации де Лагард связывал с материализмом, атомизацией общества, влиянием современной техники и промышленности, а внутренне единство немцев было для него даже важнее внешнеполитических имперских амбиций. Он верил, что народ нуждается в «новом идеале», который сможет освободить ее из пут декаданса и позволит совершить рывок в будущее.
Влияние Лагарда при жизни было скромным, но уже вскоре после его смерти по всей Германии распространилась молва о «пророческой натуре». На Лагарда ссылались Ницше и Овербек, но последующим резонансом своих сочинений он главным образом обязан поэту и публицисту, добровольному участнику Франко-прусской войны Юлиусу Лангбену (1851–1907), который популяризовал взгляды Лагарда в книге «Рембрандт как воспитатель» (1890). Эта книга всего за два года выдержала ни много ни мало 40 изданий. Разочарованный тем, что эпоха грюндерства не принесла вслед за собой чаемого обновления духовной жизни, а вылилась в «материалистически-механистическую» иллюзию культуры, Лангбен обращался к юношеству Германии. В Рембрандте Лангбен увидел воплощение мистико-романтической противоположности ненавистной ему современности. Рембрандт в интерпретации Лангбена – это глубокое германское мироощущение вне модерна, трагическая расщепленность, преодолеваемая в мистическом экстазе, наконец, это национальное возрождение из духа нового юношества посредством искусства. От творческого «художественного образования» Лангбен ожидал того, что народ, объединенный общим эстетическим переживанием, сможет преодолеть все материальные противоположности и образовать единую общность с обязательным для всех мировоззрением.
Название этой невероятно популярной книги представляло собой аллюзию на третье «несвоевременное размышление» Ницше под названием «Шопенгауэр как воспитатель». Автор попросту заимствовал идею молодого Ницше и встроил ее в свою националистическую картину мира, в то время как поздние сочинения Ницше отмел как «богохульство» и «заблуждение». В 1890-е гг. он даже неоднократно пытался взять на себя роль опекуна над душевнобольным Ницше, и только вмешательство Франца Овербека помешало его честолюбивым планам. Тем не менее рецепция Ницше, этого важнейшего звена «германского движения», в начале XX века была во многом обусловлена интерпретацией Юлиуса Лангбена.
Фаддей Францевич Зелинский в №8 журнала «Филологическое обозрение» за 1895 г. опубликовал едкую рецензию на книгу Пауля Неррлиха «Догмат о классической древности», предварив ее не менее язвительной «пролалией», посвященной Лангбену. Для Зелинского Неррлих и Лангбен – «одного поля ягоды», «мухоморы», возросшие «на почве Epigonentum». Лангбен требует «германизации Германии, …зараженной римской, славянской и кельтской кровью».
Благоговеющий перед Лютером, Гёте и Бисмарком Неррлих требует «новой религии», которая примирила бы эллинизм и христианство. Оба автора, таков был суровый вердикт Зелинского, демонстрируют «психический недуг большей части современной немецкой молодежи».
Впрочем, профессор филологии Санкт-Петербургского университета, радевший за чистоту гуманитарной науки, напрасно шутил, что новой религией немецкой молодежи будет «философия Гегеля, приспособленная ad usum Schulzini et M?llerini». Кодекс германского почвенничества, созданный могучими педократами де Лагардом и Лангбеном, по прошествии двух с небольшим десятилетий оказался грозным оружием в руках шульцей и мюллеров, желавших вырваться из душной бюргерской атмосферы вильгельминизма. В 1913 г. издательство Ойгена Дидерихса выпустило компиляцию из сочинений Лагарда под названием «Германская вера», и она расходилась уже по-настоящему массовыми тиражами.
Семена радикальной критики либерализма взрастали на благодатной почве. Студенты называли себя словом «deutsch» с претензией на эксклюзивность («deutsch-national» и «deutsch-christlich»). Они регулярно праздновали день основания рейха и сделали своим символом Кифхаузен, «самую германскую из всех германских гор», где по старому преданию спит «тайный кайзер» Фридрих Барбаросса. В борьбе за «немечество» они тесно сотрудничали с германским национальным движением в Австрии, а дату основания рейха – 18 января 1871 года считали важным этапом на пути к великой Германии, «Центрально-европейской империи».
После 1870 года постепенно происходила демократизация университета за счет выходцев из неакадемического чиновничества и учительского сословия, сопровождавшаяся вытеснением аристократических традиций и привычек. Накануне Первой мировой войны доля студентов, происходивших из мелкобуржуазной среды, составляла уже две пятых от общего числа учащейся молодежи. Понятно, что в ситуации кризиса гумбольдтовского университета и реформы средней школы 1898–99 гг., приведшей к уравниванию в правах классической и реальной школ, усиливалась внеакадемическая активность художников, поэтов и писателей, стремившихся восстановить утраченный потенциал гуманистического образовательного идеала.
В дискурсе образованной буржуазии, не желавшей уступать первенство критически настроенным «интеллектуалам», широко распространилось представление о харизматичной личности, способной выступить духовным лидером нации. «Вылущение немецкого духа в пользу Германского рейха» не могло пройти бесследно. Вильгельмовская Германия пала жертвой секуляризации современного мира, а потому кто-то ведь должен был поднять попранные инсигнии и вернуть словам «Рейх» и «кайзер», священным для каждого немца, их былое величие и эсхатологическое звучание! Эту обязанность, эту благородную миссию мог возложить на себя только поэт, чей путь был бы освящен великими именами прошлого – именами Гёте, Вагнера, Ницше. Так рождалась идея «тайной Германии», нашедшая свое воплощение не только в эзотерическом круге педократа Штефана Георе, но и в массовом Jugendbewegung, чьи лидеры (вроде Людвига Клагеса) бойкотировали современную цивилизацию, зачитывались Гёльдерлином, прославляли молодость и в протоэкологическом духе призывали возвращаться к матери-земле.
Антиромантическая бюргерская эпоха уступала место новому романтизму, на чьем юном лице уже проступали суровые черты героического реализма. «Правнуки идеалистического, внуки романтического и сыны материалистического поколения» дружно вливались в ряды «Перелетных птиц», в августе 1914 г. уходили добровольцами на фронт, чтобы пополнить растущую армию солдат-рабочих. Здесь же лежат истоки консервативного модернизма, нашедшего выражение в широко распространенных после Первой мировой войны чаяниях «грядущего рейха», пришествия харизматического «вождя», а также в новых способах организации внепарламентской антилиберальной оппозиции в годы Веймарской республики.
Неслучайно Эрнст Канторович возводил историю идеи «тайной Германии» к сочинениям де Лагарда и Лангбена: вдохновленный ими консервативно-революционный вариант педократии имел своим прямым следствием перенос эстетики в сферу политики, «поэтизацию» и «мессианизацию» политического. Конечно, она уступала разнузданной педократии большевиков, но принесла не менее страшные плоды.
