История новейшего российского консерватизма как более-менее самостоятельного идейного течения была недолгой. По самым оптимистичным оценкам, «консерватизм» прожил самостоятельно где-то с 2003 по 2009, когда власть наложила на бренд свою руку уже официально. На самом же деле всё случилось раньше. Уже в 2007 году прошла сепарация: жилистые и щетинистые идейки были изгнаны на мороз, а более аппетитные – отправлены на откорм, сальный или беконный. По завершению какового состоялось недружественное поглощение всего консерватизма разом, начиная с повестки и кончая отдельными тезисами, мемами и прочими аксессуарами и причиндалами.
***
Впрочем, обо всём по порядку.
Разговоры про «консерватизм» начались в самом конце девяностых, когда обозначился упадок идеологий, рождённых в Белом Доме – «демократической» образца 1991 года и «красно-коричневой» образца 1993. Что было вполне себе неизбежно, так как обе идеологии были связаны с Ельциным и ельцинизмом, положительно и отрицательно – а время Ельцина подходило к концу, и все это чувствовали. Началось бурление и ропот, зажило и запахло. В основном, конечно, пахло тухленьким, но проскальзывали и многообещающие нотки жареного. К печати стали допускать смутительные материалы, появилась мода публиковать подвалы на тему грядущего обустройства России. Оживились все, включая людей забытых и отодвинутых.
Но если посмотреть, из чего, собственно, родился «новый консерватизм», то я бы сказал – из американских бомбардировок Сербии, «примаковского разворота» и последовавшей за этим вспышкой антиамериканских, антизападных и антилиберальных настроений, вылившихся в массовые народные выступления в Москве и других городах. Именно тогда сложился тот комплекс чувств (а за всякой идеей стоит сильное чувство, сколь угодно охлаждённое и препарированное), аргументов, мнений и ходов мысли, который в дальнейшем развился в известные нам сегодня консервативные доктрины.
Разумеется, это сильное утверждение. Всякий «человек в теме» скажет, что ещё в девяностые жили и творили люди, чьи взгляды не то что предшествовали воззрениям «младоконсерваторов», а существенно их превосходили и глубиной, и смелостью. Это действительно так. Чтобы не устраивать смотр регалий и не провоцировать споры по поводу оных, назову лишь два имени. Во-первых, трагически рано умершего гениального Вадима Цымбурского, чьи основные идеи были сформулированы им в самые что ни на есть глухие девяностые. И – тоже слишком рано ушедшего от нас Вадима Нифонтова, остро-парадоксального мыслителя и публициста с на редкость верным чутьём, крайне недооценённого что тогда, что после. Но были, разумеется, и другие – в том числе гораздо более известные имена. Не было аудитории. Которая впервые собралась в конце апреля девяноста девятого года перед американским посольством.
При ином развитии событий – то есть в случае примаковского президенства – эти идеи могли бы стать руководством к действию. Можно даже сказать, что «консерватизм» в России возник как идеология несостоявшегося примаковского правления. Впрочем, как и любые другие идеологии – каждая из которых родилась как упущенный исторический шанс, осмысленный именно в таком качестве. Впрочем, история знает сослагательное наклонение, и упущенные шансы иногда осуществляются в другом месте и в другое время.
Но это в сторону. Что касается фактов, то точкой рождения младоконсерватизма я бы назвал совершенно определённое политическое событие, а именно – 8 октября 2001 года, когда МИД России поддержал ввод американских войск в Афганистан, а Путин предоставил американцам материальную помощь и транзит военных грузов через российскую территорию. Это означало окончательный отказ от политики «примаковского разворота» и обозначило характер нового, раннепутинского режима.
Соответственно, «консерваторами» стали те, кто – по разным причинам – этим решением остался недоволен. Недовольство могло быть очень глухим, на уровне «это ошибка», или радикальным, на уровне «это хуже, чем преступление, это ошибка». Правда, слово «преступление» никто не произносил. Но тогда это было бы и невозможно – я бы сказал, стилистически.
Запрос был прочувствован и осмыслен. В 2002 стали образовываться первые «консервативные в хорошем смысле» институции и информресурсы, в основном контролируемые людьми государственными или близкими к тому. Не будем сейчас ворошить все эти фамилии, имена, названия фондов и т.п. Отметим лишь то, что важно для нашего рассказа.
Начнём с самого слова. Выбрано оно было в известной мере случайно и не вполне удачно. Нужен был какой-то термин, достаточно респектабельный и при этом отграничивающий новую идеологию от уже имеющихся. Очень подходящие слова «правая идея» были уже использованы, причём дважды: «правыми» себя называли и поклонники Егора Тимуровича Гайдара, и бритоголовые парни в чёрном. Та же конфузия происходила со словами «социальный» и «национальный», с которыми одно время пытались играть – как их не складывали, всё время получался «национал-социализм». «Традиционализм» уже захватили несколько другие люди, прочие слова тоже оказались уже кем-то помятыми, а то и пожёваными.
Если мне не изменяет память, термин «консерватизм» как наиболее подходящий моменту, ввёл во всеобщее обращение Михаил Ремизов – ещё молодой, но уже известный. Важно было то, что к слову прилагался пакет готовых решений: начиная со списка имён идейных вдохновителей (от Карла Шмитта до Ивана Ильина) и кончая набором уместных (и лестных) исторических аналогий и параллелей. По сравнению с эклектичной и нелепой «красно-коричневой» кумирней девяностых это производило впечатление сильное и прекрасное. Потом – опять же, если я правильно помню, Дмитрий Володихин – уточнил термин до «младоконсерватизма». Кажется, это слово так и не было принято всеми участниками движения.
***
Идеология младоконсерватизма в её политическом разрезе, если выразить её совсем просто, состояла в возвращении к идеализированному «примаковскому развороту». То есть к обращению вспять наиболее неприятных для младоконсерваторов политических и экономических процессов, запущенных в 1991 и 1993 годах. Собственно, именно это обращение вспять и было тем самым «консервативным моментом». Однако – как это всегда бывает в подобных случаях – «вернуться обратно» здесь не означало «сделать как было», так как никаких симпатий к близкому прошлому, что советскому, что постсоветскому, младоконсерваторы не испытывали, а исторический опыт Российской империи считали, в общем-то, неактуальным. Речь шла исключительно о задачах сегодняшнего – на тот момент – дня.
Если говорить коротко, то речь шла о «трёх национализациях». А именно – о национализации экономического курса, курса национально-государственного строительства, и, наконец, курса внешнеполитического.
Под первой – несмотря на отчётливые «левые» симпатии ряда младоконсерваторов – понималось тогда не возвращение собственности государству, но постановка вопроса о «скандале приватизации» (который младоконсерваторы воспринимали как родовое проклятие новой российской государственности, её болевую точку, благодаря которой Россию и водят на верёвочке любые внешние силы) и хоть какое-то решение этой проблемы. Мысли шли вокруг планов окончательной легализации в России частной собственности, закрепления этих отношений и начала нормального развития.
Под второй понималось возвращение русским – в результате реформ девяностых полностью лишённым собственности, власти и доступа к культурной политике – всего вышеперечисленного. Разумеется, это предполагало положительное отношение к русскому национализму – в той или иной мере. Большинство младоконсерваторов националистами объявлять себя не спешили, а некоторые и категорически этого не хотели. Однако все понимали, что русские национальные чувства и интересы следует если уж не поставить во главу угла, то хотя бы реабилитировать, декриминализировать и легализовать. Эта программа – историческая реабилитация и перевод русских интересов в законное, правовое поле, при внятном понимании интересов других общностей – была, пожалуй, самой сильной частью младоконсервативной программы. Аргументы, выработанные младоконсерваторами, не потеряли значимости и сейчас – хотя воспринимаются уже по-другому.
Наконец, под третьей национализацией можно понимать разворот внешнеполитического курса страны в сторону защиты собственных национальных интересов. Речь шла не об имперских фантазмах «Россия от Канар до Аляски», сколько о вполне обычном «отдайте нам наше и не мешайте жить по-своему», а также о столь же естественной критике идеологии победившего противника. Впрочем, и эта программа, как выяснилось впоследствии, показалась невероятно смелой. Хотя именно эта часть наследия младоконсерваторов оказалась в наибольшей мере попользована казённым агитпропом, в том числе в плане риторики. Впрочем, я не стал бы преувеличивать значимость этого момента. Хотя впоследствии меня не раз спрашивали, кто из нас изобрёл термин «суверенная демократия», – и мне приходилось честно отвечать, что не я, не я.
К этому минимальному набору стоит прибавить ещё два факультативных момента: некие симпатии к православному традиционализму, а также и то, что можно назвать «антиглобализмом» – то есть критику сложившегося миропорядка с позиции «сохранения мирового разнообразия» и т.п. И то и другое разделялось в полной мере далеко не всеми младоконсерваторами – но ни у кого не вызывало особого раздражения.
Наконец, последнее, хотя и не по важности. Всё вышеперечисленное мыслилось реализуемым в рамках существующей российской государственности. Младоконсерваторы искренне хотели быть лояльными российскому государству и его высшим институтам. Это вполне уживалось с критическим отношением к российским элитам и даже требованиям их «смены» – или хотя бы приведения к порядку. Разумеется, тут сама собой всплывает известная максима про хорошего царя и плохих бояр. С другой стороны, в те времена подобная позиция отнюдь не казалась невозможной или нелепой: ведь кое-кого из бояр и в самом деле равноудалили, а то и вовсе унасекомили. Но, в общем, речь шла именно о том, чтобы развернуть российский самолёт, а не о том, чтобы его сбить. Более того, многие были искренне убеждены, что разворот будет спасительным, ибо продолжение курса приведёт именно к тому, что самолёт непременно собьют. Именно эти страхи впоследствии и привели к созыву Консервативного Совещания.
Всё вышеперечисленное – в тех или иных пропорциях, конечно, с теми или иными добавлениями или изъятиями – разделяли все, кто относился к младоконсервативному движению. Тем более это касалось тех, кто участвовал в нём, так сказать, в организованном порядке.
***
Первые институции, которые можно назвать «младоконсервативными» в этом смысле, возникли где-то в 2003-2004 годах. Они были разнообразны – от литературно-философского кружка «Бастион», возглавляемого Эдуардом Геворкяном и вплоть до еженедельной газеты «Консерватор», в которой довелось работать, в частности, и мне. Но что касается идейного плана, то, пожалуй, наиболее важным стало создание «Консервативного пресс-клуба», образованного на основе семинара «РЖ-сценарии», действовавшего при интернет-издании «Русский Журнал». Именно в КПК собрались и начали общаться большинство будущих участников Консервативного Совещания. Другим, стратегически даже более значимым центром кристаллизации тех же идей, стал Институт национальной стратегии (президентом которого в ту пору стал Михаил Ремизов), а именно – сайт «Агентство политических новостей» (руководимый Борисом Межуевым), бумажный «Стратегический журнал» и регулярно проводимые на базе ИНС мероприятия. Говоря проще, началось то, что современная молодёжь называет «движухой».
Что касается именно Консервативного Совещания, то здесь сработала и некая внешняя причина, а именно – события на Украине, первый Майдан. Который был воспринят многими людьми из этой самой «движухи» как событие, угрожающее непосредственно России, причём не только и не столько «режиму», сколько стране в целом. Так и вышло, хотя и не в том формате, какой тогда мыслился. Все думали, что Майдан может повториться на Красной Площади. Как оно всё обернётся на самом деле, понимали только люди в теме – например, тогда ещё встречавшиеся украинские прорусские активисты, преданные и проплёванные «исторической родиной», но ещё трепыхавшиеся. Их тогда никто не слушал – даже те, кто им симпатизировал.
Но это в сторону. Вернёмся к теме.
Душой Совещания стал Егор Холмогоров. Насколько мне известно, ему и принадлежала идея, а также и основные договорённости. Собственно, его и воспринимали как лидера – во всяком случае, идейного. Организационной же частью ведал Михаил Голованов. Он начинал как журналист и пиарщик – и, несмотря на молодость, успел застать легендарные времена раннего «Коммерсанта» и ФЭПа в самом его соку. Я познакомился с ним как с замом главреда интернетного издания СМИ.ру. В этом качестве он заметил в интернете меня и даже заказал две статьи, за которые я получил гонорар. Третью статью, увы, уже не взяли – начальство Голованова прознало, что это за автор, и безобразие прекратило. Тем не менее, Михаил был первым человеком, который не только опубликовал мой текст, но и заплатил за него – за что я ему искренне признателен и по сей день.
В описываемый период Голованов был директором Консервативного Пресс-Клуба, то есть занимался оргвопросами и бюджетом. Судя по слухам, до меня доносившимся – успешно. В дальнейшем он вёл ещё ряд политпроектов и даже выдвигался в депутаты Мосгордумы четвёртого созыва от партии «Свободная Россия» (была такая). Впоследствии он оставил политоту и ушёл от нас в мир иной – в хорошем смысле, конечно: я имею в виду крупную корпорацию. Но в те времена он был с нами, и активно занимался организаторской деятельностью. В частности, у него были отношения с «апешечкой», как тогда именовали Администрацию Президента и которая мыслилась в качестве реципиента наших прожектов.
О технике дела. Холмогоров договорился с каким-то небольшим издательством – имя его Бог ведает – о временном приюте. Место было далёкое от цивилизации и крайне неудобное – метро «Авиамоторная», и потом «ещё идти». Но в этом был и некий вызов: так ли уж легки ваши задницы, господа консервативные мыслители, что вы сможете их поднять ради очередного заседания? Поднимали, кажется, все – явка была хоть и не стопроцентной, но очень хорошей. Потом-то люди разъелись и разбаловались, собрать кого-то даже в центре Москвы стало уже проблемой. Впрочем, тут, скорее, дело в отсутствии достаточного стимула. Но тогда мы были моложе, чище, духовнее, и даже грешные помыслы (иных одолевавшие даже и в ту пору), были как-то наивнее и светлее – если так можно выразиться о грешных помыслах. Попросту говоря, многие из собравшихся честно и благородно мечтали о власти, деньгах и влиянии – не понимая, что всё это уже разобрано и поделено, а из всего вышеперечисленного реально получить разве что денег, и то самую крохотку. Впрочем, и это в сторону.
Итак, мы собирались – сначала в метро, потом «на мосту»: чтобы попасть на место, нужно было перейти через мост. Была зима. Темнело рано, свинцово. Небо давило, снег был угрюм и нечист, мы болтали о пустяках и топтались, отмораживая ноги в ожидании последнего опоздавшего. Кажется, никто не курил. Стояли обычно у схода, свет фар проезжих фур вырывал из тьмы то загадочную улыбку Владимира Голышева, – он тогда любил Путина, и, казалось, радовался этой своей любви, как младенчику в люльке, – то грозно нависающее, как бы из дикого камня высеченное тело Павла Данилина, то блескуче-ярое око Голованова, а то и мою невыразительную физиономию. Кто-нибудь приносил с собой немудрящие заедки к чаю: пряники или баранки. И, наконец, дождавшись всех, мы гуськом шли через чёрные, страшные улицы, уходя всё дальше в неудобья, пока не показывались тяжкие корпуса неясного назначения. Мы спускались по каким-то лестницам, потом подымались, и, наконец, добредали до отведённого нам места – что-то вроде большой переговорной. Там, растелешившись до свитеров, ставили чай и приступали к спасению Родины.
Работа велась самым правильным образом. Люди собрались и разговаривали, причём разговоры велись не для производства интеллектуального продукта, а для достижения взаимопонимания. Это и хорошо: для того, чтобы что-то произвести, нужно сначала подготовить средство производства. Я говорю это именно с позиции средства производства, так как первый вариант текста доклада писал я. В общем-то, и за основные идеи доклада, а также его умственный строй – кристаллическую решётку текста – дискурсивную ответственность должен нести тоже я. Дальше текст прошёл череду правок, но вот тут проделанная работа и сказалась: они не перечеркнули суть и смысл написанного. Хотя, не буду скрывать, некоторые архитектурные элементы (не хочу говорить «наросты»), появившиеся в финальном варианте, меня не порадовали (особенно по национальной части). Однако я понимал их неизбежность – поскольку был осведомлён о планах презентации доклада неким структурам в апешечке. Насколько мне известно, что-то такое имело место. Как оно там всё обернулось – мне неведомо.
***
Что касается сути и смысла текста. «Контрреформация» имеется в сети и доступна читателю. Пересказывать собственные мысли я не хочу. Поэтому ограничусь «жалобой турка» – а именно, скажу пару слов о том, что в окончательный текст не вошло. Например, не вошла изящная главка о том, что архаизация культуры всегда означает её обогащение – так как новое никуда не уходит, но к нему добавляется забытое старое; «модернизация» же по российским лекалам всегда подразумевает уничтожение прошлого, новое без старого. Жаль мне и главки со «словарём российских реформ», с расшифровкой терминов «застой», «прорыв» и т.п. Не показалась интересной и глава об инставрации, то есть о возможности восстановления неслучившегося прошлого (как строят здания по старинным чертежам). Что-то ещё пошло под нож.
Впрочем, возможно, оно и к лучшему. Ибо доклад был действительно прочитан и попользован – вот только совсем не в том смысле, в каком это предполагали его авторы.
А именно. Власть восприняла текст как пособие для более качественной и изощрённой маскировки своей политики. Менять её она, естественно, не собиралась – да и с чего бы. Но вот выводы – правильные, надо сказать, выводы – из наших слов она сделала. Например, товарищи поняли, что слово «реформы» крайне непопулярно, поскольку устойчиво ассоциируется не только с разрухой и разорением, но и с социальным дефолтом – то есть ситуацией резкого изменения правил игры, когда наработанное «умение жить» обнуляется. Соответственно, это слово было изгнано из политического лексикона лет на десять. Разумеется, политика регулярных социальных дефолтов никуда не ушла, но её стали применять избирательно, то есть менять не все правила и для всех сразу, а обламывать разные группы населения в разное время, ещё и натравливая их друг на друга. Высказанная в докладе мысль о том, что реформу лучше всего подавать как восстановление старинного обычая или освящать авторитетом консервативной инстанции тоже запала в память и дальше использовались для разного рода пиарных надобностей. Например, в постановочной компании «дело Пусси Риот» в ход пошли ссылки на решения Трулльского собора (троллинг был тонок, да). Ну а общий консервативный пафос доклада, после многих лет властного «консерватизма», воспринимается сейчас совершенно однозначно – как угождение начальству, причём самого дурного пошиба.
Итожа. Я и сейчас подписался бы под текстом доклада – кроме, как я уже говорил, некоторых моментов, которые мне не нравились с самого начала. В целом же написанное так и осталось верным – и даже, к сожалению, актуальным. Особенно сейчас, когда начался очередной цикл реформ, не прикрытых даже пристойным названием – например, образования и здравоохранения. Увы, это тот самый случай, когда ощущение собственной правоты не радует, нет.
Впрочем, чего уж теперь-то.
