Иван Ильин, прочитанный вчера и сегодня

Побудительным мотивом, приведшим меня к написанию этого текста, было чувство раздражения. Оно возникло у меня при знакомстве с дискуссией, происходившей в Фейсбуке Бориса Межуева после публикации первых двух статей об Иване Ильине на «Русской идее». В той полемике уже, кстати, не в первый раз за последние четверть века, можно было увидеть столкновение двух «крайних» точек зрения на творчество Ивана Ильина. Одни авторы утверждали, что «Ильин это наше все», он, мол, и основатель современной философии права, и великий государственно-политический мыслитель. И вообще, без идей Ильина нам сегодня в России ничего хорошего не построить. Другие же, напротив, утверждали, что мысли Ивана Ильина банальны и поверхностны, стиль его многословен и зануден, и вообще от творчества Ильина нам сегодня никакой пользы нет и не будет. Будучи категорически не согласен с обеими сторонами дискуссии, я написал в Фейсбуке Бориса Межуева несколько раздраженный комментарий. «Не понимаю, коллеги, о чем вы спорите. Двухтомник о Гегеле очень глубок, хотя и безобразно написан. Работы двадцатых годов великолепны. О противлении злу силой – шедевр. В Об искусстве очень много глубоких феноменологических анализов. Поздние работы много хуже. Но в тех же Аксиомах религиозного опыта есть прекрасные главы. Об автономии и гетерономии, например. Но у Ильина ужасный вкус. Он допускает чудовищные импрессионистские гиперболы, от которых меня тошнит – “песней, как стоном”. Его работы о “грядущем устроении России” небезынтересны, но крайне неоригинальны. Буквально то же, к примеру, писал Федотов, человек, в других отношениях прямо противоположных взглядов, чем Ильин. Проблема не в Ильине, а в его восприятии. Читателям нравятся его самые бездарные и безвкусные тексты. По той же самой причине, по которой до сих пор популярны Бердяев с Булгаковым, а не Франк с Аскольдовым». В ответ на эту реплику Борис Вадимович предложил мне написать что-нибудь для «Русской идеи». В духе моего приведенного выше текста, но, разумеется, как это принято говорить, «несколько подробнее». Я, конечно же, сразу согласился. Русская философия – моя первая и самая крепкая философская любовь. Я читаю эти книги уже лет сорок и довольно много о них думаю. *** Я уже был готов развивать свои мысли по поводу Ильина в духе уже известного вам моего первого впечатления, но неожиданно для себя со стыдом и даже с некоторым чувством ужаса понял, что в своих впечатлениях о творчестве Ильина могу очень сильно ошибаться. Я совершенно забыл, что именно Ильина не перечитывал уже более двадцати лет. То есть я регулярно отпускаю шуточки в адрес авторов, которые имеют наглость писать об Ильине, при том, что все их знание его творчества ограничивается пролистанными в студенческие времена к курсовой «Нашими задачами», да прочитанным в метро в качестве «философии» «Поющего сердца». А сам при этом уже почти ничего о прочитанном в молодые годы Ильине и не помню. Я знакомился с творчеством Ильина в два приема. Первый раз, когда мне было в середине 70-х около двадцати лет, мой друг Владимир Махнач дал мне надолго почитать «О сопротивлении злу силой» и «Основы художества». Тут я должен со стыдом сознаться, что именно «Основы художества» я выше по памяти назвал «Об искусстве». Обе книги произвели на меня тогда чрезвычайно сильное впечатление. «О сопротивлении злу силой» я читал запоем. Идеи этой книги были мне очень близки. Меня с юных лет бешено раздражал переходящий в своеобразное «толстовство» «пацифизм» шестидесятнической интеллигенции. То, понимаешь ли, «порядочные люди не должны работать на оборонку», то эти же самые «порядочные люди» не должны скандалить с начальством, и, тем более, мстить ему, «потому что мы не должны в ответ прибегать к их же методам». А я как-то с детства поверил маме, которая, отправляя меня в школу, предупредила, что если ребята будут ко мне лезть драться, то следует давать им сдачи. Потом мама, правда, сильно пожалела о своем совете, потому что я стал следовать ему чрезвычайно методично. То есть, обязательно давал сдачи, причем, не только «ребятам», но и хамкам-учительницам. И проходил почти всю школу с тройкой по поведению. Так что, идеи Ильина о сопротивлении злу силой были мне как «сон в руку». Нет, я, конечно, понимал, что у Ильина гораздо более сложная конструкция с привлечением христианского морального богословия. Ведь к моменту прочтения «О сопротивлении злу силой» я уже крестился, воцерковился и получил свой первый опыт, так сказать, «богословского оглашения». Но мне, честно говоря, уже тогда рассуждения Ильина о «христианской любви» как основании применения насилия к нехорошим людям казались несколько лицемерными. Другое дело, что точка зрения Ильина по этому вопросу вполне традиционна. По сути, он «паремиями» цитирует – со ссылками или без – Филарета Московского и других святых отцов и благочестивых писателей. Странно, что этого не заметили практически все парижские критики Ильина, обвинявшие его за эту книгу в «антихристианстве» и «предательстве евангельского духа». И когда сегодня «Новая газета» обзывает Ильина «философом нагайки и кадила», то в этом обвинении нет ничего нового. Либеральные журналисты просто повторяют зады антиильинской полемики Гиппиус и Бердяева. Так что говоря о лицемерии, я имею в виду не только самого Ивана Александровича, а, в значительной мере, стоящую за ним одну из православных традиций. Тем не менее, я считаю, что, несмотря на это лицемерие, Ильин во всех своих основных выводах, сформулированных в этой книге, совершенно прав. Со злом действительно надо бороться с применением силы. Хотя традиционные формулы в духе «люби своих врагов, ненавидь врагов Государя, Отечества и Церкви, и борись с ними в том числе, и оружием Христова воина», продолжают мне казаться чудовищно безвкусными и лицемерными. Потому что никто из нас, кроме святых, врагов своих не любит и ничего им не прощает. И честная проповедь о сопротивлении злу силой, на мой взгляд, должна была бы звучать так. «Ребята, вы же все, вопреки слову Спасителя, люто ненавидите своих врагов. Так почему же вы позволяете себе проявлять мерзкие терпимость и добродушие к врагам веры, царя и Отечества?». Но, как я уже говорил, эти мои придирки никак не отменяют того, что основные выводы Ильина в этом вопросе совершенно верны. *** «Основы художества», книга написанная лет на 15 позже, чем «О сопротивлении злу силой», тоже произвела на меня в юности сильное впечатление. Несмотря на то, что мне уже тогда был достаточно неприятен пафосный и напыщенный язык, которым она написана, меня потрясла тонкость феноменологического анализа процесса художественного творчества и структуры художественного произведения у Ильина. Я тогда уже успел пролистать Романа Ингардена и Николая Гартмана и честно скажу, что подход Ильина и тогда показался мне гораздо более убедительным, и продолжает казаться таковым сейчас. Напомню вкратце, что Ильин различает невыразимый в слове целостный и элементарный замысел художественного произведения, его облечение в художественные формы и его материализацию — воплощение в чувственную реальность. Очень жаль, что эта книга сегодня практически совершенно забыта. Второй раз мне удалось взяться за чтение Ильина через десять лет, на середине 80-х. Тогда я довольно плотно общался с Сергеем Хоружим, и он мне дал почитать надолго «Философию Гегеля» и «Аксиомы религиозного опыта». «Философия» у меня тогда совершенно не пошла. Отсюда и сделанный мною выше, может быть, поспешный, вывод о том, что эта книга написана чрезвычайно тяжелым и непонятным языком. А вот «Аксиомы» я тогда читал очень внимательно и даже конспектировал. Меня, как и в случае с «Художеством», меня сильно шокировала пафосность ильинского изложения. Иногда эта патетика вообще переходила в чудовищное безвкусие. Какие-то «народные песни, звучащие стоном» и прочие «поющие сердца». Впрочем, этот, мягко говоря, недостаток свойственен, к сожалению, значительной части русской философии. Чего стоят у Булгакова «Тихие думы», а у Флоренского «Мой кроткий, мой ясный»! Но книга, несмотря на это все, все равно была очень интересной. У меня до сих пор хранится конспект глав об автономии и о гетерономии. Параллельно с весьма близкими мыслями Эриха Соловьева, это различение у Ильина оказало на меня очень сильное влияние. Очень хороши были и размышления Ивана Александровича об акте очевидности, о предметности сознания и о силе суждения. Я уже гораздо позже узнал, что эти мысли и различения переходят у Ильина из книги в книгу, начиная с «Философии Гегеля». И с тех пор я Ильина, можно сказать, не читал. В 1990 — 1996 годах, когда начали выходить одна за другой книги Ивана Александровича, я их все аккуратно покупал и ставил на полку. Читать их было совершенно невозможно. Я тогда полистал «Путь духовного обновления» и «Путь к очевидности», с удивлением обнаружил, что эти книги, разделенные двумя десятилетиями, практически дублируют друг друга, был неприятно поражен тем, что при простоте и доступности языка обе книги страдают ужасным многословием, занудными повторами и занудно-подробными классификациями, и бросил чтение. Год назад, поддавшись сентиментальным воспоминаниям, я купил себе «амфоровское» карманное издание «О сопротивлении злу силой», несмотря на то, что эта книга и так у меня была в двух разных сборниках, и попытался ее заново прочесть. Но не смог. Все, что мне в юности казалось увлекательным и интригующим, воспринималось как все то же занудство, претенциозность, многословие и пустословие. Так что на днях я все же совершил над собою насилие и прочел Ильина заново. В этом, как сказал бы сама Иван Александрович, «само-заставлении» мне очень помогло предварительное чтение главы, посвященной Ильину, в книге, пожалуй, лучшего российского знатока творчества Ильина Игоря Евлампиева «История русской метафизики. Поиск Абсолюта в русской философии». После этого мне уже с гораздо большей легкостью, чем раньше, удалось прочесть до середины «Философию Гегеля», прочесть целиком «О монархии», на которую я тупо пялился и не смог прочесть больше двух-трех страниц, когда эта книга была опубликована в первый раз в 1990 году в «Вопросах философии». Также мне удалось довольно внимательно перелистать оба тома «Наших задач». Сейчас я с огромным удовольствием читаю «Религиозный смысл философии». По-хорошему бы, мне нужна еще пара недель, чтобы я смог счесть себя знатоком творчества Ивана Александровича Ильина. Но я боюсь, что за это время тема окончательно сойдет с сайта «Русской идеи» и перестанет быть актуальной. Поэтому позволяю себе сделать выводы, так сказать, на середине процесса моего перечитывания Ильина. *** К моему изумлению, «Философия Гегеля» оказалась при втором прочтении очень легко написанной и интересной книгой. Впечатление от нем очень похожи на аналогичные впечатления при чтении «Предмета знания» или «Мысли и действительности». Это, по моему впечатлению, одна из нескольких сильнейших по точности, тонкости и глубине книг в русской философии прошлого века. И это не просто по новому прочитанный Гегель, как у Дильтея или у Кронера. Это типичная русская философия. А подобно анекдоту про конверсию русского ВПК – «как ворованные с завода детали швейной машинки не собирай – все равно при сборке получается пулемет», так и с русской философией. На Канта ты опираешься, на Гегеля, на Лейбница, на Гуссерля, а «при сборке» все равно философия всеединства маячит. И за спиной Гуссерля отчетливо маячит Плотин. Стоит еще добавить, что у Ильина в результате прочтения Гегеля получилась не просто философия всеединства, но философия всеединства с отчетливым экзистенциально-феноменологическим привкусом. Во многом предвосхищающая и Хайдеггера с Гадамером, и Ортегу с Субири и Лаином. Если добавить к этому то, что Виталий Николаевич Кузнецов в свое время убедительно доказал, что Ильин является не просто одним из основателей неогегельянской традиции, но и прямым источником влияния на всех троих французских неогегельянцев — Кожева, Валя и Ипполита, то думаю, что Ильин может быть с полным основанием причтен к философской классике ХХ века. Кстати, Евлампиев уверен в том, что Камю также очень внимательно читал Ильина, и что в «Бунтующем человеке» отчетливо видны влияния «О сопротивлении злу силой». Меня лично в ильинской «Философии Гегеля» больше всего цепляет его определение метода историко-философской науки. Конечно, Ильин дает это определение в своей обычной затейливой манере. Типа, историк философии художественно отождествляется с философским актом исследуемого философа, одновременно пробуждая в себе философский акт, направленный на тот же предмет. По-простому это значит, что, по мнению Ильина, внимательное сочувственное чтение других философов может сильно активизировать собственную философскую интуицию читателя. Поскольку лично я мыслю именно так, моя философская интуиция особенно сильно активизируется именно во время чтения текстов других философов, то мне, конечно, приятно знать, что я такой не первый. Правда, Ильин, судя по всему, особенно сильно вдохновлялся в ходе внимательного систематического чтения всего корпуса текстов Гегеля или Фихте, а я обычно активизируюсь в ходе одновременного чтения нескольких достаточно разных философских книжек. Я об этом довольно подробно рассказывал в своих лекциях по первой философии в философском клубе «На Петровке». Те мысли, которые в двухтомнике о Гегеле Ильин высказывал как бы прикровенно, то ли от лица Гегеля, то ли как результаты анализа гегелевского мышления, он высказал и от своего лица в своей, наверное, лучшей книге «Религиозный смысл философии». Первая из статей , составивших этот небольшой сборник – «Философия как духовное делание», была написана еще до завершения книги о Гегеле в 1915 году. Так что этот текст я хочу посвятить столетнему юбилею маленького шедевра Ильина. При прочтении «Религиозного смысла философии» становится ясным, что система Ильина не просто неогегельянство и не просто метафизика всеединства. Видно, что Ильин осуществил органический и оригинальный синтез немецкой классической философии, феноменологии и философии жизни на базе метафизики всеединства. Подводя итог этой части текста, я хочу высказать надежду. Если современная русская философия, наконец, избавится как от отрыжки вульгарного диамата, так и от грантоедских штудий по Витгенштейну и французским постструктуралистам, и вернется, наконец, к своим корням — православной философии, феноменологической философии и творческому марксизму, то в этом русском философском возрождении философские тексты Ильина вместе с философскими текстами Франка и Аскольдова будет играть определяющую роль. *** Гораздо труднее мне дать столь же определенную оценку трудам Ильина в области философии права. И дело даже не в том, что его раннюю философско-правовую трилогию я читал не столь внимательно. Просто, на мой взгляд, для того, чтобы понять, является ли именно Ильин ключевой фигурой для современной российской философии права, недостаточно чтения одного Ильина. Как минимум, нужно пролистать Новгородцева, Петражицкого, Изгоева, Кистяковского, Гурвича и Гессена. И, хотя бы краем глаза, взглянуть на то, что писали в то же время на те же темы Штаммлер и Кельзен. А вот мое мнение об актуальном значении публицистического наследия Ильина гораздо более пессимистично. Хотя я, конечно, могу быть здесь весьма пристрастным. Ведь Ильин в своих публицистических текстах, прежде всего в «Наших задачах», явно ориентировался как на образец на «Дневник писателя» Достоевского. В некотором роде «Наши задачи» это что-то вроде «Дневника философа». И вот здесь и начинается моя личная пристрастность. Потому что я свои публицистические тексты, начиная с уже довольно давних «Провокаций по пятницам» на АПН.ру и вплоть до моих нынешних колонок на «Известиях» и «Свободной прессе», и текстов на «Русской идее», пишу , исходя из примерно также поставленной творческой задачи. Поэтому я не могу исключить, что я просто к Ильину сильно ревную . Но, тем не менее. Не могу отрешиться от впечатления, что Ильину в свое время очень не помешал бы хороший редактор. Например, там, где, по моему мнению, хороший публицист может блеснуть перед читателем своей исторической эрудицией, приведя небольшой, но представительный список подходящих к теме статьи примеров из истории, и затем, сказав что-нибудь вроде «ну, и так далее», Ильин свирепо-методично приводит исчерпывающий список таких примеров, даже если они занимают большую половину текста и сильно отвлекают от основной идеи этого текста. Астролог точно сказал бы, что у Ильина «в карте рождения очень силен знак Девы». Попросту говоря, это называется занудством. И у меня, честно скажу, просто встают дыбом остатки волос , когда Ильин столь же свирепо-методично, но еще и любовно нумерует по порядку все статьи из цикла «Наши задачи». Хуже этого для меня только Дмитрий Галковский, любовно нумерующий по порядку свои постинги в ЖЖ в течение уже, кажется, 15 лет. Вот обругал Ильина с Галковским и, тут же со стыдом вспомнил, что «Провокации по пятницам»-то тоже нумеровались. Правда, по инициативе редакции, а не моей. И, кстати, у Константина Крылова даже в облике есть что-то общее с Ильиным, не говоря уж о стиле. Не лучше, на мой взгляд, обстоит дело и с содержанием «Наших задач». Перечислю несколько тем, вызывающих у меня наибольшее изумление. А поскольку эти темы проходят лейтмотивом в «Наших задачах», то их, мне кажется, вполне достаточно для характеристики публицистики Ильина в целом. Поражает восхищение Ильина Петром I как образцом российского императора. Как Ильину удается игнорировать всю негативную информацию о Петре, отлично известную в его время, мне совершенно не понятно. Естественно, что восхищение Петром органично переходит у Ильина в восхищение Александром II. Ильин негодует на декабристов, желавших освободить крестьян без земли, не понимая, что это приведет к пролетаризации крестьянства и ужасной смуте. И тут же восхищается Александром II, освободившим крестьян, по мнению Ильина, «с землей». А крестьянское малоземелье и нищета в пореформенное время, по мнению Ильина, объясняется исключительно негативным влиянием архаичной и устаревшей общины. Ильин негодует на народников и народовольцев, призывавших к черному переделу, не понимая, что черный передел опять же «вызовет ужасную смуту». Ильин злорадствует, что черный передел, проведенный в российской деревне в первые годы советской власти, дал крестьянам «ничтожные пять с половиной десятин на душу», и оставил их такими же нищими, как и до него. Ильин явно антипатизирует Сергею Витте, считая его царедворцем-интриганом, желавшим стать временщиком типа Бирона, злостно подавляющим волю Государя. И, естественно, Ильин восхищается Столыпиным, который, по его мнению, был в полную противоположность Витте, честен, порядочен и лоялен Государю. Ильин восхищается столыпинской реформой, считает ее совершенно правильной по идеологии и мирно-эволюционной по методу. Ильин уверен в том, что столыпинская реформа увенчалась полным успехом. По словам Ильина, из восьми миллионов крестьянских хозяйств в России за десятилетие реформы более шести миллионов хозяйств пожелали выйти из общины. И все беды российского крестьянства, по мнению Ильина, связаны исключительно с тем, что февральская революция и последовавший за ней большевистский переворот оборвали столыпинскую реформу, так сказать, «на взлете». В общем, мне, придерживающемуся , мягко сказать, несколько иных взглядов на все перечисленное, сразу вспоминаются бессмертные «Чубайс — эффективный менеджер!» и «Гайдару не дали довести реформы до конца». Ах, да. И еще не менее бессмертное «чтобы реформы стали необратимыми». Ильин, наверное, очень бы удивился, услышав, что в 1905 — 1908 годах в России произошла Великая крестьянская война. По его мнению, это была обычная «ужасная смута». В которой «гвардия, армия и казачество» проявили «чудеса героизма» в добром деле «защиты Престола и Отечества». По мнению Ильина, к моменту революции русские крестьяне, как выделившиеся в собственное хозяйство, так и оставшиеся в общине, постепенно богатели. Богатели и те дворяне, которым удалось создать крупные и процветающие аграрные хозяйства. А те дворяне, которым это не удалось, беднели и разорялись, будучи вынужденными продавать свои земли богатеющему крестьянству. Конечно, при таких взглядах, революция, что 1905 года, что 1917, кажется совершенно неожиданной и может объясняться исключительно интригами республиканцев, завладевших общественным мнением. Причем, мотивом действий этих республиканцев является исключительно желание перехватить популярность и народную любовь у монархии, проводящей с 1861 по 1917 годы исключительно успешные и популярные реформы. Из такой историографии предреволюционной России проливается новый свет на знаменитую идею Ильина о «национальной диктатуре». Ведь Ильин призывает к этой диктатуре не просто в целях предотвращения хаоса, неизбежного после падения большевицкого режима. Нет. Основной целью этой диктатуры, по Ильину, является недопущение бессудных и кровавых расправ, которым русский народ обязательно пожелает подвергнуть свергнутое совдеповское начальство. *** Несколько ближе мне Ильин в другой своей сквозной теме — о желательном будущем государственном устройстве России. Когда Ильин критикует демократию, особенно так называемую «формальную демократию», я ему искренне аплодирую. Равно как и когда он пишет о том, что эсеры сфальсифицировали выборы в «учредилку». «Баба Авдотья рассказывала в 1917 году о своем участии в избрании «учредительного собрания»: «Пришла я этта в волость, на крыльце люди толпятся; спрашивают – ты на выборы? на выборы… – что, откеда? – говорю: Авдотья Митрошкина, с Погорелых Выселок, – отыскали они на бумажке, чего-й-то отметили, а мне на ладонь крест поставили мелом, иди, говорят, домой, проголосила; ну, я и пошла»… Так социалисты-революционеры составляли свое «большинство» в «учредилке».» Когда он пишет о монархии, я читаю с огромным интересом. Меня восхищает его критика монархического абсолютизма, к сожалению, не изжитого у нас и до сих пор. Мне чрезвычайно близки его мысли о возможности соединения монархии с представительными институтами, с институтами самоуправления и иными формами низовой гражданской активности. Но вот когда он начинает говорить, что о монархии, что о «творческой демократии» в, так сказать, политтехнологическом залоге, все, на мой взгляд, сразу становится гораздо хуже. Когда Ильин в своей обычной, «исчерпывающей» манере пишет про необходимые условия реализации творческой демократии, мне невольно вспоминается анекдот из 90-х годов. Когда Зюганов спрашивает у Дэн Сяопина, возможен ли в России китайский социализм? А Дэн ему отвечает — нет. Не возможен. Откуда вы возьмете в России столько китайцев? Тоже самое и с перечислением у Ильина качеств, необходимых монарху. Я тут же, как, впрочем, и при чтении Тихомирова или Солоневича, думаю — и где же нам взять такого монарха? Правда, сам Ильин может отвечать на этот мой вопрос гораздо более оптимистично, чем я. Ведь в отличие от меня, он не считает, что романовская монархия обрушилась в результате своей активной неспособности и нежелания решить крестьянский вопрос. В результате своей пагубной уверенности в том, что «дворянство – опора трона», а «частная собственность на землю священна и неприкосновенна». Но Ильин-то, в отличие от меня, считает, что романовская монархия проводила совершенно правильную и успешную политику по разрешению крестьянского вопроса. И была на взлете сбита сговором завистников и злодеев. И именно эта тема и должна стать основной темой дискуссии в консервативных кругах о публицистическом наследии Ивана Ильина. И, по сути, такая дискуссия уже идет. Я имею в виду дискуссию между Сергеем Нефедовым, чьи взгляды по земельному вопросу я полностью разделяю, и Борисом Мироновым, который является единомышленником и последователем Ивана Ильина. *** Но, тем не менее, я хочу быть справедливым к Ивану Александровичу. Если по-гегелевски «обернуть» всю вышеназванную проблематику ильинской публицистики, то может получиться не так уж и плохо. Несмотря на бросающиеся в глаза, и, можно сказать, вопиющие ошибки в частностях и в деталях, Ильин, как это ни странно, оказался прав в целом. Складывающаяся в России «после Ельцина» политическая система явно несет на себе отпечаток идей Ивана Ильина. Идеи Ильина буквально востребованы постсоветской политической ситуацией в нашей стране. И если провести опрос общественного мнения, то выяснится, что те самые пресловутые «85 процентов» нашего народа разделяют идеи Ильина о необходимости синтеза демократии с сильной властью.