У Настоящего нет другого способы познания Прошлого, кроме как «размывая» то одно, то другое «окно», замазанное побелкой времени. Такими окнами в отношении XIX в. были Война 1812 года, движение декабристов, Пушкиниана. Собранные знания перекрещивались, вступая то в концерт, то в резонанс друг с другом. Переполняя авторские «корзины», они взрывали собой концепции. Заставляли создавать новые, которые, впрочем, тоже в свой срок отходили в тень.
Нечто похожее творится сейчас с эпохой Николая I — временем русского ампира, абсолютного, но тревожного могущества — «гордого доверия» — апогея империи. Долгие годы схема «душителей» «прекрасных порывов», с одной стороны, и благородных жертв «самовластья», с другой оставалась единственно возможной. Император, благодаря традиции, заложенной еще академиком Е. В. Тарле, воспринимался как человек «непроходимо невежественный», что, мягко говоря, не соответствовало истине. А его окружение — как «сатрапы» без чести и дарований. Для закрепления этой картины было потрачено множество, в том числе и художественных, средств.
Между тем, деятели той эпохи — А. Х. Бенкнендорф, И. Ф. Паскевич, А. И. Чернышев, Е. Ф. Канкрин, П. Д. Киселев, М. С. Воронцов — люди, более чем заслуживающие интереса, а часто и благодарности потомков.
Нашим современникам Бенкендорф известен, главным образом, благодаря биографиям Пушкина. Донельзя отягощенным мифами о поэте, часто не имеющими никакого отношения к реальности. Кстати, сам Пушкин называл генерала «безусловно благородным человеком» и своим «Ангелом-хранителем».
Однако для целых поколений Александр Христофорович стал гонителем гения, едва ли не повинным в его смерти. Прошлая жизнь шефа жандармов обрубалась, точно он рождался в тот день и час, когда его путь пересекался с дорогой Пушкина. Бенкендорф возникал из небытия «одним из петербургских немцев», а не героем войны, не командиром авангарда общевойскового партизанского отряда, не первым комендантом послепожарной Москвы, не освободителем Голландии…
Потом мелькало упоминание об его участии в следствии над декабристами, что окончательно губило репутацию Александра Христофоровича. Между тем, ни декабристы не были безусловными героями, ни те, кто им противостоял — безусловными злодеями. По обе стороны следственного стола встречались порядочные люди, по обе — карьеристы, думавшие о личном продвижении. Бенкендорф к последним не принадлежал. Многие из декабристов были благодарны именно ему за человечное отношение.
Не так давно картина начала меняться. Появились работы о деятельности III отделения, не сводящие ее к надзору за прогрессивными литераторами. Не пора ли нам кое-что узнать не только лично о шефе жандармов, но и о его грозном ведомстве и задуматься, зачем вообще в России в 1826 г. была создана т. н. «высшая полиция»? Разве не хватало обыкновенной?
С того времени, как в 1807 г. в составе русского посольства молодой полковник Бенкендорф побывал во Франции (Войне предшествовал краткий период сотрудничества с Наполеоном. Ничего не напоминает?) и увидел, как «много пользы приносят в провинции жандармы», он подавал на высочайшее имя прошения о необходимости создать корпус — нечто вроде внутренних войск. Дважды Александр I отклонял предложения. А в 1821 г., когда Александр Христофорович служил начальником штаба гвардии, государь проигнорировал специальную записку о том, что в элитных воинских частях, расквартированных в столице, действуют заговорщики. Речь шла об одной из декабристских организаций «Союзе Благоденствия». Когда после 14 декабря 1825 г., во время следствия, сам Бенкендорф нашел это донесение среди бумаг покойного императора, он горько пожалел о том, что еще четыре года назад имена главных подозреваемых были известны, но «не угодно было прислушаться».
Во время самого процесса Бенкендорф больше исполнял приказ нового государя Николая Павловича: «Не искать виновных, а дать всем возможность оправдаться», — чем рьяно рыл землю, выискивая корень заговора. Возможно, именно это и послужило причиной, по которой молодой император именно его поставил во главе «карательного» органа. После коронации летом 1826 г. в Москве было объявлено о создании нового ведомства — III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которое и должно было стать тайной полицией России, а также Корпуса жандармов.
Об одной из сторон деятельности III отделения — борьбе с коррупцией и проверках местных чиновников — современный читатель знает по пьесе Н. В. Гоголя «Ревизор», написанной специально к 10-летию ведомства. Удивлены? В школе о подобном не рассказывали. Помните судью Ляпкина-Тяпкина, который брал «взятки борзыми щенками»? Оборот вошел даже в наш современный язык, хотя мы и забыли первоначальный смысл. Ведь ныне борзых щенков почти нет, а взятки остались. В 30-х гг. XIX в. жандармы только-только придумали и применили меченые купюры. Чиновники были вынуждены перейти на серебро, сервизы, или, как в пьесе, на «борзых щенков».
В «Ревизоре» есть характерная сцена. Городничий бранит квартального надзирателя: «Ты! Ты! Я знаю тебя… ты крадешь в ботфорты серебряные ложечки… Смотри! Не по чину берешь!» Место квартального приносило ежегодно, помимо скромного жалования, более 3 тыс. рублей дохода — деньги по тем временам хорошие. Максимум, на что могло надеяться правительство в таких условиях — чтобы брали «по чину». Эту тонкую грань современному человеку нащупать трудно, а вот люди того времени интуитивно чувствовали: сколько можно, а сколько — сверх меры. Когда в 1817 г. Бенкендорф ревизовал воронежских чиновников, бравших взятки в размере годового жалования, казенные крестьяне доносили, что к Рождеству и Пасхе с них собирают «христославное» в размере «видимо-невидимо», отчего они уже «стали хуже нищих». Такое положение грозило разорить налогоплательщиков и вызвать их волнения.
Позднее главный орган борьбы с коррупцией считал, что невозможно покончить с воровством раз и навсегда: грядку придется время от времени пропалывать. При этом сначала необходим «сильный удар», способный испугать казнокрадов, а потом необходимо снова и снова повторять «профилактические» меры в виде проверок. Офицеры высшего надзора мыслили как читатели Н. М. Карамзина: «Мудрое правление находит способ усилить в чиновниках побуждение добра или обуздывать стремление ко злу. Для первого есть награды, для второго — боязнь наказания». Страх сознавался главной движущей силой улучшения. Пробовали, правда, по-европейски: путем увеличения жалования, например, судьям, но натолкнулись на предвиденный результат — чиновник брал и жалование, и взятки.
Присловье: «Воруй, да не заворовывайся», — могло бы стать девизом тогдашней местной администрации. Мера находилась где-то между собственным благополучием и запретом разорять тех, на ком благополучие держится. В 1826 г. Управляющий III отделением М. Я. Фок доносил из Петербурга уехавшему в Москву Бенкендорфу: «Теперь слышится со всех сторон: “Пора положить преграду грабежу и наказать взяточников”… В продолжение двадцати пяти лет бюрократия питалась лихоимством … Ремесло грабителя сделалось уж слишком выгодным».
Уточнение «за последние двадцать пять лет» — не случайно. Почти четверть века внимание правительства было приковано к внешней политике. Чтобы действовать без помех, требовался внутренний мир — чиновников старались не трогать, не злить частыми проверками, не подвешивать над их головами Дамоклов меч. Результатом стало ощущение «безнаказанности».
Попытки ревизовать отдельные случаи «злоупотреблений» лишь оттеняли общую безрадостную картину. В 1817 г. Бенкендорф, командуя драгунским полком, т. е. имея под рукой независимую воинскую силу, проводил ревизию в Воронеже, после чего написал в Париж другу М. С. Воронцову, что «наших чиновников не деморализовать ни конницей, ни пехотой». В тот же год Александр I возложил на Александра Христофоровича обязанность расследовать дело об убийстве помещиком в имении Конь-Колодезь двух крепостных крестьян. Изувера судили. Но после раскрытия этого «зверства» генерал-майор на коленях просил императора больше никогда не поручать ему таких мероприятий. Кто бы мог подумать, что вся вторая половина жизни Бенкендорфа будет связана с подобными делами? А еще с фальшивомонетчиками, магазинами «для джентльменов», семейным насилием — со всем тем, что обозначал коротким словом «страм» на полях сообщений о подобных преступлениях шеф жандармов.
Вопиющее положение обусловило и характер мер верховной власти. Однако денег у казны явно не хватало. В III отделении в разное время служило от 16 до 40 человек, в корпусе — более 4 тысяч (204 офицера, в том числе 3 генерала, 3617 рядовых и 457 нестроевых чинов). Много или мало? Предполагая создать аналогичные органы, подчиненные новой революционной власти, декабрист П. И. Пестель называл 50 тыс. человек. В тот же период во Франции насчитывалось 20 тыс. жандармов, в Австрийской империи 19 тыс. Россия держалась на одной планке с Пруссией, где на 100 тыс. человек приходилось 8 жандармов. Рядом, в Саксонии, 10, в Ганновере более 20-ти, в Брауншвейге 40, в Баварии 50.
Таким образом, представление о «всевидящем оке» и «всеслышащих ушах» отражало скорее не реальность, а субъективное мироощущение образованного человека второй четверти XIX в. При всем желании… «некем взять». Крайней малочисленностью объяснялись и широкие полномочия «блюстителей порядка», которым не только «три года скачи, ни до какой границы не доскачешь», но и ни до каких других властей.
В начале царствования Николая I на западных границах империи Жандармский корпус вел настоящие войны с разбойничьими шайками. После присоединения к России бывших земель Польши жители Курляндской, Лифляндской и Витебской губерний получали паспорта, позволявшие им попасть в центральные районы страны, и целыми партиями направлялись грабить. Чтобы осуществлять их переброску через Виленскую губернию, необходимо было попустительство местной администрации.
Нельзя сказать, чтобы бюрократический аппарат выразил восторг по поводу контрольных функций, которые возложила на себя канцелярия императора. В этом смысле показательно рассуждение Ф. Ф. Вигеля, в тот момент градоначальника Керчи: «Разве не было губернаторов, городских и земских полиций и, наконец, прокуроров, которые должны были наблюдать за законным течением дел? Неужели дотоле не было в России ни малейшего порядка? Неужели везде в ней царствовало беззаконие? А если так, могла ли все исправить горсть армейских офицеров, кое-как набранных? Даровать таким людям полную доверенность значило лишить ее все местные власти, высшие и низшие… Вся спокойная, провинциальная, деревенская жизнь была оттого потревожена. Можно себе представить, какая деморализация должна была от этого произойти!»
Обратим внимание на слово. Его же в 1817 г. употребил и Бенкендорф. Через десять лет после своей первой ревизии самим фактом учреждения высшего политического надзора он добился «деморализации противника». «Чиновники, — писал Александр Христофорович, — …это сословие, пожалуй, является наиболее развращенным морально. Среди них редко встречаются порядочные люди. Хищения, подлоги, превратное толкование законов — вот их ремесло. К несчастью, они-то и правят… так как им известны все тонкости бюрократической системы».
Вигель показал происходящее с точки зрения канцелярского люда, и его рассказ добавлял картине красок: «И где было искать защиты против них (жандармов — О. Е.) губернским начальникам, когда и сам глава их Бенкендорф некоторым образом поставлен был надсмотрщиком над другими министрами?» Стоило министру внутренних дел А. А. Закревскому написать на шефа жандармов донос: де его подчиненные — пьяницы и бабники, а вмешиваются в полицейские дела — как Бенкендорф заявил императору: спросите с меня. Ведь жандармы берут пример с начальника, а я, что греха таить… «Хоть герой ты в самом деле,/ Но повеса ты вполне», — как замечал Пушкин.
Жандармы и сами имели полное право негодовать. Они проводили расследование, а виновный, прикрытый круговой порукой чиновников, уходил от ответственности. Так, в 1832 г. не удалось схватить изобличенного в казнокрадстве надворного советника Кованько, полностью подчинившего себе генерал-губернатора Западной Сибири. За Кованько заступались начальники, находившиеся с ним в доле. С большими трудами удалось лишь понудить лихоимца уйти в отставку. Но не арестовать.
Со своей стороны, министры писали на Корпус жандармов многочисленные жалобы. «Я поседею от этого», — рассуждал Бенкендорф. Но оставить «интриги позади фрунта» никак не удавалось. В марте 1837 г. Александра Христофоровича настигла болезнь от переутомления. После заседания Государственного совета он лег дома на диван, задумался о том, что уже лет тридцать не был в отпуске, и не смог подняться.
Справляться о его здоровье пришли толпы очень бедных просителей, дела которых Корпус жандармов решал безденежно. «Я имел счастье заживо услышать похвальное надгробное слово, — не без иронии вспоминал наш герой. — …При той должности, которую я занимал, это служило, конечно, самым блестящим отчетом за 11-летнее мое управление, и думаю, что я был едва ли не первый из всех начальников тайной полиции, которого смерти страшились и которого не преследовали на краю гроба ни одною жалобою… Двое из моих товарищей, стоявшие на высших ступенях службы и никогда не скрывавшие ненависти своей к моему месту (министры юстиции и внутренних дел — Д. Н. Блудов и Д. В. Дашков — О. Е.)… оба сказали мне, что кладут оружие перед этим единодушным сочувствием».
Однако, хотя Александр Христофорович и выздоровел, к активной государственной деятельности он не вернулся. Николай I сохранял за другом прежние должности, отправлял на воды. А когда в 1844 г. тот скончался, сам попросил священника вставить в речь несколько слов о роковом годе: государь потерял дочь и старого друга. Слова: «Он ни с кем меня не поссорил и со многими примирил» — лучшая похвала главе тайной полиции в устах такого строгого монарха, как Николай I.
А как же Пушкин? Как вскрытие личной корреспонденции? Как борьба с иностранными шпионами, наконец? Заинтересовать, значит рассказать не все. Надеемся, что вам стало любопытно.
