С некоторых пор я заметил, что, увы, все чаще привожу в своих статьях фразу «большое видится на расстояньи». Знаменитые есенинские строки очень во многих случаях едва ли не единственное (само)оправдание, почему какие-то люди или события нами не поняты, плохо осмыслены, да попросту забыты.
Однако, если говорить о Вадиме Леонидовиче Цымбурском и его творческом наследии, цитата из «Письма к женщине» уже сейчас может считаться не отговоркой, а реальной оценкой выдающегося русского мыслителя, и дальше, уверен, будет лишь укрепляться в этом статусе. При жизни, оборвавшейся семь с половиной лет назад, Цымбурский не снискал того внимания и почтения, коих заслуживал. Но уж больно грандиозна его фигура, и сейчас, по прошествии относительно небольшого срока, мы можем смело говорить, что были современниками (а кто-то – и соратниками, и друзьями) человека, сопоставимого по масштабу с Данилевским, Леонтьевым, Тойнби, Шпенглером и другими великими исследователями и теоретиками вопросов геополитической и цивилизационной идентичности и цивилизационной судьбы.
Можно говорить как о свершившемся факте, что окончательному закреплению Цымбурского на золотых страницах русской интеллектуальной славы капитально поспособствовала его монография «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII–XX веков». Она вышла на днях при поддержке фонда ИСЭПИ и благодаря усилиям группы энтузиастов под руководством Бориса Межуева.
Включенный в название работы термин «морфология» используется в нескольких отраслях науки и знания, и был изначально применен Иоганном Гёте в контексте естественных наук, именно – биологии, но чаще все же на слуху, когда речь идет о лингвистике. Поэтому название, данное блестящим лингвистом и филологом Цымбурским своей монографии, глубоко не случайно. В какой-то – и немалой – степени «Морфология российской геополитики» это труд о той стороне геополитики, что соприродна биологии, труд об органицистском аспекте и органицистском подходе к геополитике, его актуальности и адекватности. Но еще в большей, на мой взгляд, мере это книга о понятийном аппарате, языке, смысловом и речевом наполнении геополитической теории и практики.
Вадиму Леонидовичу явно было не чуждо мнение, что владение правильным языком описания некоего объекта – самый надежный способ овладеть им самим.
В то же время обозначенную привязанность Цымбурского не нужно понимать как некую циничную политтехнологичность и технократичность мышления, по сути дела, мало отличимую от вульгарного органицизма, даром что техническое и биологическое –различны, если не противоположны. Известный публицист Илья Смирнов как-то верно подметил достаточно скептическое отношение Вадима Леонидовича к социал-дарвинистским ноткам в геополитических штудиях великих русских умов прошлого. Хотя, на скромный взгляд автора этих строк, громкость и значимость подобных ноток преувеличена, о мировоззрении Цымбурского критический их анализ говорит вполне прозрачно.
Да, Вадиму Леонидовичу, в конце 80-х-начале 90-х занимавшего вполне либерально-западнические позиции, просто не совсем стандартные и на десяток лет предвосхитившие идею «либеральной империи» от Анатолия Чубайса, при разработке после распада СССР концепции «Остров Россия» хотелось сделать ее эффективно-технократичной и способной заинтересовать часть либералов. Либерализм ведь позиционирует себя наиболее технократичной и безыдейной из социально-экономических и политических теорий, ограничивая на словах все свое содержание базовыми правами и свободами человека (и то это больше про левых либералов, правые в апологии топора и петли способны перещеголять самого рьяного сталиниста) и правом собственности.
Но вскоре выяснилось, что у российских либералов метафизика вполне присутствует, просто заключается она в том, что гнусная грязная Россия-дура не смеет претендовать на любую, даже мало-мальски символическую и незначительную субъектность и самостоятельность от святого глобального мира. После этого Цымбурский окончательно перешел на позиции национал-патриотизма, подкрепленные умеренной экономической левизной, а «Остров Россия» в его более поздних и зрелых интерпретациях и осмыслениях обрел духовное, отчасти квазирелигиозное измерение, несмотря на крайне сложные отношения самого Цымбурского с религией.
То, сколь быстро исчерпала себя попытка Цымбурского наладить контакт с либералами, загодя, впрочем, обреченная на неудачу, показывает, что реабилитация и возрождение русского патриотического либерализма возможно лишь… в России по Цымбурскому, где все общественно-политические силы будут независимы от внешнего мира и зарубежных финансовых и, главное, идеологических источников.
Другой, прямо противоположный вариант – Россия по Достоевскому, сама ставшая глобальным внешним миром и окутавшая своей всечеловечностью земной шар. Вообще, из-за вечной нашей склонности к крайностям или по иным объективным причинам, но России удобнее всего существовать или, по крайней мере, стремиться к существованию именно в рамках одного из двух противоположных вариантов, по Цымбурскому или по Достоевскому, промежуточные же формы с трудом реализуемы и недолговечны.
Вряд ли поэтому стоит удивляться, что Федор Достоевский в интеллектуальных расследованиях Цымбурского был в числе ключевых персонажей, фактически Вадим Леонидович впервые полновесно открыл и показал Федора Михайловича как геополитического мыслителя. Любопытно и то, что они оба корнями связаны с территорией Белой Руси, как, кстати, и один из величайших практиков в истории отечественной дипломатии и геополитики, Андрей Громыко.
Но вернемся вновь к «Морфологии». Хочется сказать пару слов о, извиняюсь за кажущуюся тавтологию, языке этой книги о языке. Цымбурский традиционно придерживался тяжеловесной стилистики, словно нарочно оберегая свои мысли от поверхностного, не желающего трудиться для проникновения в суть написанного читателя. Некоторым моим коллегам по цеху и «Морфология» показалась обладающей теми же стилистическими особенностями. На мой же взгляд, напротив, эта работа по сравнению с другими читается более легко, притом что большинство других знаковых произведений Цымбурского можно, скорее, назвать публицистическими. «Морфология» же создавалась как заявка на соискание докторской степени (подробнее об этом можно прочитать в предисловии, написанном Борисом Межуевым) и априори предполагала меньшую публицистичность и большую научность.
Мне кажется, Вадим Леонидович предполагал, что эта книга станет для него последней большой работой в рамках цивилизационно-геополитической тематики, и поэтому он сделал ее максимально семантически доступной если не для «широкого круга читателей», то для тех, кому она может – и должна! – стать подспорьем в решении проблем государственного масштаба.
Гигантская работа, проделанная теми, кто готовил «Морфологию» к изданию – моими уважаемыми товарищами, соратниками и коллегами Борисом Межуевым и Станиславом Хатунцевым, отдавшим много сил и здоровья решению этой задачи, Григорием Кремневым, замечательной Натальей Йова – наглядно показывает, что русский интеллектуальный класс жив. Он жив потому, что его представители исполнены подвижничеством и рыцарством по отношению к ушедшим в мир иной друзьям. И он жив потому, что ушедшие способны и после смерти удивлять мир гениальными мыслями и прозрениями. Впрочем, назвать Вадима Леонидовича умершим не поворачиваются язык и стучащая по клавиатуре рука, ведь все ключевые процессы, происходящие сейчас в мире, были им блестяще описаны и предсказаны много лет назад, и если само время цымбурствует, можно ли говорить, что Цымбурского нет с нами?
