Рубрики
Блоги Переживания

Война совершается в темноте, вне света разума

Писать о войне довольно сложно, поскольку  содержательно, в плане смыслов, она пуста, как пусто всё естественное. Воюющий человек настолько одержим культурными императивами и телесными автоматизмами, настолько прост и звероподобен, что говорить о мысли, сопровождающей его действия, практически невозможно. Война совершается в темноте, вне света разума.

Человек, убивающий человека, или готовящийся к убийству, или умирающий, или раненый, или получающий одобрение окружающих как особо удачливый умертвитель , наконец, человек, сочиняющий речь об убийстве, за или против – не важно – такой человек как никогда близок к своему биологическому фундаменту, практически слит с ним.

Рассуждения, мысль, умное слово, понимание, способность осознавать и смотреть на себя со стороны, будто ты посторонний самому себе и живёшь вне тела, в метафизическом эфире и платоновском мире идей – словом, всё то, что, по мнению ученых и философов,  является сущностью человечности и выделяет нас из мира природы, сжато, скомкано до пренебрежительно малой точки.

Трудно разглядеть человека в человеке воюющем, трудно увидеть мысль в царстве тел, трудно услышать звуки в немоте. Даже просто сочувствие войне уже сильно его упрощает, делает одномерно плоским и крайне агрессивным.

 Война легко пленяет наше воображение. Так же легко, как например, порнография. Откровенные сцены соития, запечатленные в слове, на холсте, на киноплёнке – где угодно, лишь бы ракурс был верный, ничего не скрывающий, и рассказы о том, как кто-то был жесток и беспощаден к своему врагу – эти два сюжета, пожалуй, занимают самое большое место  в головах.

В справедливости этих слов убедиться довольно просто, достаточно мельком оглядеть условно культурную продукцию, выставленную на продажу  в самых бойких и самых народных местах, мимо которых ежедневно проходят тысячи потенциальных покупателей.

Средний газетный киоск уставлен изнутри с одного боку – изображениями обнаженного тела, с другого – картинами насилия. Книжные полки в аэропортах, на вокзалах и в супермаркетах забиты примерно тем же. Малая доля собственно литературы играет роль маскировки, что убрать вопиющую наглядность. Да и та высокая литература, которая всё-таки попадает туда, обязана вниманием к себе не содержанием и не стилистическими находками, сделавшими её  высокой, а игрой в престиж.

Редкий человек будет читать в публичном месте того же Декарта только ради его идей. Такие люди, безусловно, есть и будут, но число их мало в мирное время, а военное – просто ничтожно. Томик Декарта в руках – намёк на образование, на достаток, на успех. Без этого флёра успешности, без обязательной примеси снобизма и пафоса, Декарт резко упадёт в цене, буквально до нуля. Сколько стоит мертвый  поэт, чьи стихи не попали в школьную программу, т.е. не сделались принудительно известными? Ничего такой не стоит, будь он хоть семи пядей во лбу и мастер словесного воздухоплавания. Ибо бесконечно далека игра словами и поиск смыслов от нужд и устремлений среднего человека. 

Феноменологические ландшафты обыденного сознания, если уж сосем просто, – это тела, совокупляющиеся,  и тела, занятые взаимным истреблением. Сюжет или, возьмём шире, культурное явление, сочетающее в себе и то и другое в удачной пропорции, обречено на пристальное внимание  большой публики.

Поэтому-то рассуждения о войне не могут не быть схожи с сюжетами порнографическими. Склонность к ним залегает на глубине универсальной грамматики и прямохождения. Понять войну – значит лишить её образ суггестии. Велика вероятность того, что без животной способности завораживать, война исчезнет, поскольку что она такое есть, если не буйная страсть?

 Следовательно, рефлексировать  о войне практически невозможно, и тут мы попадаем в некоторое подобие ловушки: сюжет войны, оказавшись в поле зрения, мгновенно овладевает человеком, подчиняет его себе. Переживание этого образа сопряжено с мощным раздражением чувственности, с аффектом, по сути. Верхняя надстройка над животностью – сознание, куда-то пропадает, её нет;  человек, подобно зверю, охваченному инстинктом, только действует.

Кстати, чуть отвлекаясь,  человеку, находящемуся в состоянии одержимости, убивать не обязательно, и даже простая драка ему не особо нужна.

Человек – существо много говорящее и вербальная агрессия для его физиологии не менее важна, чем обычная, связанная с битьём, кусанием и царапанием для остальных зверей.  Воинственный приступ очень часто, особенно в мирное время, заканчивается словесной перепалкой, в которой роль ударов выполняют оскорбления. Существование такого явления как ненормативная лексика обусловлено именно этой целью: человек  “выражается”, чтобы нанести урон своему противнику.

Важно понять, что в момент запала, когда природная механика работает на полную мощь,  человек не видит себя и слабо вменяем для увещеваний. В такие моменты – это следует подчеркнуть и вывести на первый план – он чистый зверь, недоступный для, условно говоря, света Просвещения. И для фаворского света тоже. Живая православная традиция, не сдавшаяся на милость победителя  в борьбе со свинцовыми мерзостями государственного служения, крайне подозрительно относится к человеку с мечом, за какое бы дело – правое или левое, он не сражался.

И вот вопрос – может ли человек осознавать и толковать свои одержимости? Вот он видит, отдает отчет в своих действиях, в состоянии выстраивать правдоподобные причинно-следственные цепочки, направлять себя. Потом в дело вступает глубинное – та же война, пусть только как образ, как игра воображения, как бледная тень, и пейзаж мгновенно меняется  в сторону сокращения числа сознательных актов.

Одержимый человек, аффектированный человек не осознает, своих действий, он захвачен собственной природой и ведётся ею словно на привязи. Далее волна сходит, страсти утихают, разум понемногу возвращается в свои права – понимает ли он, что было с ним, когда его не было? Ведь это же два разных существа: тот, который с разумом, и тот, который без.

Разумный связан сетям вербальной коммуникации с другими, у него есть  культура мышления и говорения, он может быть гений  и не очень, может читать, писать, осознавать и умозаключать с переменным успехом.

Неразумный, особенно в окружении неразумных, одержимых, как  и он, глубинной страстью, может быть только сильным и слабым, пропорционально габаритам физического тела и понуждающей мощи гормонов. Две ипостаси, переходящие одна в другую, две природы – мыслительная и мускульная, в одном существе. Что может сказать сознание о своей бессознательной стороне? В общем-то, ничего. Только  видеть последствия страстности.

Тоже и с войной: она есть цепкая одержимость, помешательство, безумие, страсть. Как и о всякой страсти, о ней нельзя думать. Мысль  всегда мимо, когда она о чувстве. Войне можно только сопереживать. Она  оставила в культуре некоторое количество текстов, тот же Клаузевиц, однако, при первом же сравнении их с текстами действительно бесстрастных авторов, например, с работами уже упомянутого Декарта, становится очевиден аффективный заряд.

Подобно тому, как у нас до сих пор нет твёрдой теории, объясняющей сексуальность, влюбленность, мании, привязанность к родителям, так и война – материя, ускользающая от понимания.  Таблицы Менделеева тут не будет ещё очень долго. Может быть – никогда.

Автор: Максим Горюнов

Публицист, блогер, аспирант философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

Обсуждение закрыто.