Британская версия «Анны Карениной», случившаяся в российском и мировом кинопрокате два с половиной года назад, мне понравилась не слишком. Причины? И общая чрезмерная экспериментальность концепции, и вольное обращение с первоисточником, и изрядная толика водочно-балалаечной «клюквы», и влияние стилистики кинофильмов «после восемнадцати и полуночи» – так, сцена поцелуя Карениной и Вронского вполне может претендовать на высокие места в рейтинге самых пошлых эпизодов современной синема-индустрии (это, впрочем, как раз не удивляет, ведь сыгравший Вронского молодой актер Аарон Тейлор-Джонсон до этого снимался исключительно в шедеврах с названиями «Пипец» и «Ангус, стринги и поцелуи взасос»).
Среди немногих светлых пятен – блистательный Джуд Лоу в роли Алексея Каренина. Впрочем, я вообще по-хорошему предвзят к этому толстовскому персонажу, ведь его прототипом стал один из самых лично мне интересных деятелей русской истории – Константин Петрович Победоносцев.
Литературоведы и исследователи расходятся во мнении, насколько сильна связь между «русским Торквемадой» и образом мужа Анны – диапазон оценок здесь от «бесспорно и железно» до «возможно, один из тех, кого Толстой имел в виду». Стопроцентно мы этого уже не узнаем и не поймем.
Мы вообще плохо понимаем то время, включая весь, как модно сейчас говорить, бэкграунд великого романа. Уже не первый год в Интернете существует забава – вывесить длинную цитату, ярко рисующую стопроцентно узнаваемый образ современного либерала, а в конце раскрыть ее автора, кого-то из консервативных мыслителей позапрошлого столетия (чаще всего Достоевского).
Смех смехом, но порой и дрожь пробирает: неужели за полтора века все настолько не поменялось? Неужели столь разные эпохи ключевыми своими деталями и обликом целых сословий похожи до степени неотличимости?
Да, похожи, и тому есть причины. 1860-80-е это во многом аналог горбачевской Перестройки и лихого ельцинского безвременья. Русское национальное государство, существовавшее при поздних Рюриковичах, когда верхи и низы разделяли имущественные и сословные, но не культурно-бытовые перегородки, модернизационным напором Петра I было фактически расколото на два мало сообщающихся друг с другом народа. Хорошо ли, плохо ли это – разговор для другой статьи, факт остается фактом.
Реформы Александра II запустили процесс воссоединения двух народов и создания нового социально-экономического фона их жизни. Швы, наново скрепившие тело нации, трещали и гноились, из сшитого суровой ниткой стыка старых классов сукровицей выделялись новые, в том числе и так называемые разночинцы, породившие, в свою очередь, феномен либерально-нигилистической интеллигенции.
Достоевский и Победоносцев стали свидетелями ее истошного младенческого рева, заметно сотрясшего стены родильной палаты, нам, увы, довелось присутствовать при накате ее бурного прерывистого второго дыхания, до сих пор отдающегося в ушах «Эхом Москвы». Тогда государство до поры до времени с трудом удалось сохранить, в 1991 году – нет. Правда, потеряв преимущества и достоинства советского строя, мы получили в наследство все его недостатки, а заодно правящую верхушку и бюрократический аппарат почти в неизменном виде: президент – бывший столичный градоначальник от КПСС, первый премьер – экс-редактор журнала «Коммунист», его преемник – член ЦК КПСС, министр газовой промышленности СССР.
То есть в каком-то уродливом огрызочном виде квази-СССР все же выжил, что добавляет эпохам сходства.
Победоносцева вполне можно считать предтечей советских охранителей перестроечных времен, предостерегавших Горбачева от излишне бойких перемен. Его вряд ли удивила бы попавшая из будущего картинка многосоттысячных митингов за гласность, плюрализм, демонтаж ядерных ракет и чиновничьих спецбуфетов – спасибо, что хоть бомбы не кидают. Он предчувствовал именно такое развитие событий, и боролся против него всеми силами, посвятив данной теме главный свой политический манифест – «Великую ложь нашего времени».
Победоносцев бил одновременно по двум мишеням – либерализму и демократии – принимая их за одну. Уместно ли, однако, здесь слово «принимая»? Эти две доктрины тогда, да и вообще до недавних пор, подавались нам в пакете, как нечто неразрывное. И при Константине Петровиче, и в нашем недавнем прошлом либералы торпедировали устои с помощью демократических лозунгов и обманок.
Сейчас мы, слава Богу, уже догадались, что имеем дело не с мужем и женой, а с двумя разными людьми, даже не однофамильцами.
Мыслимо ли назвать демократом Латынину с ее пристрастием к слову «анчоусы» и мечтами об избирательном цензе? Ахеджакову, страстно призывавшую раздавить «проклятую Конституцию»? Драгунского, скопом записывающего 80% сограждан в число потенциальных полицаев и убийц собственных соседей? То-то же.
Нет, было бы несправедливым сказать, что симбиоз либерализма и демократии невозможен и противоречит здравому смыслу в принципе. На Западе сей пламенный союз существовал довольно долго и внешне успешно, пусть и там все его изъяны и недостатки были рельефно видны еще Победоносцеву, хлестко описавшему их на страницах все той же «Великой лжи». Сейчас же и в тамошних палестинах, пардон, европах, смышленый Тяни-толкай превратился в скверного вида мутанта. Мутанта бросает из жара в холод, от нарочитого презрения к народному волеизъявлению и превращения самой выборной процедуры в фарс – к самой лютой и безумной охлократии.
Приведу три примера, французский, американский и смешанный франко-американский.
Пример номер раз. Во Франции Национальный фронт под руководством Марин Ле Пен регулярно получает на выборах разного уровня от 25% до 40%, но на скромном его представительстве в законодательной, муниципальной и иной власти это практически не сказывается, оно как было минимальным, так и остается. Причина – крайне своеобразная избирательная система, призванная «оттирать маргиналов» на политическую обочину.
Есть (это мы уже перешли ко второму, франко-американскому примеру) и другие способы борьбы с людьми и силами, почему-то не вписывающимися в систему. Директор-распорядитель МВФ Доминик Стросс-Кан собирался в 2012 году баллотироваться в президенты Франции, имея солидный рейтинг и все шансы на успех. И вот незадача – за год до предполагаемого триумфа американская полиция арестовывает его за якобы изнасилование чернокожей горничной в отеле. От президентских амбиций приходится отказаться, после чего дело быстро затухает само собой.
Что поделаешь, в американской борьбе за нравственность – а дело только и исключительно в ней, как вы могли подумать иначе? – летели и не такие щепки.
Третий пример, имеющий противоположный характер, даровали президентские выборы 2012 года в США. Вскоре после них американские эксперты-политтехнологи посоветовали проигравшим республиканцам: мол, для более успешного выступления в дальнейшем надо кардинально изменить риторику в сторону комплиментарности к мигрантам и разного рода меньшинствам. Уж на что я не испытываю излишних симпатий к «слонам» (как, впрочем, и к их оппонентам «ослам») в целом и тогдашнему республиканскому кандидату Митту Ромни с его полутоталитарно-полуанекдотической сектой мормонов им. Джозефа Смита в частности, но подобный призыв к человеку с какими-никакими принципами прилюдно поесть коровьих лепешек не вызывает ничего, кроме оторопи.
Безусловно, в политике никак не обойтись без гибкости, лавирования, отбрасывания устаревших установок и привнесения новых сообразно меняющейся повестке дня, тактического взаимодействия с порою не очень симпатичными движениями и деятелями. Но гибкость и мудрость никак не равны политическому транссексуализму! Если националист с утра проснётся, сладко потянется и молвит: “Говорят, у народа нынче запрос на левый радикализм, выйду-ка я на марш не с «имперкой», а с портретом Троцкого!” – то он не националист, а дрянь и политическая проститутка, как, по распространенному заблуждению, любил аттестовать вышеупомянутого Льва Давидовича Владимир Ильич.
Политика – она как беспрестанно щёлкающие челюсти, верхняя из которых это принципы, а нижняя – объективная реальность; нужно проскочить между ними и не быть перекушенным. Нужно понимать, что никогда нельзя удовлетворить всех, обязательно хоть какое-либо требование или обещание отвратит сколь угодно малую, но обладающую правом голоса группу граждан.
Ну так эти уйдут, но другие, более близкие мировоззренчески, но до того колебавшиеся, придут, а “ядерный” электорат еще больше укрепится в доверии, да и совесть останется чиста. У нас в России, кстати, представители практически всех идеологических направлений – что националисты, что левые, что либералы – грешат как раз обратным, стремлением дивергировать-дивергировать и додивергироваться до статически незначительных величин.
Националисты бьют посуду, поспорив по поводу различия во взглядах на русскую революцию Бердяева и Ильина, левые клеймят друг друга “отзовистами” и “ликвидаторами”, стряхивая пыль с хроники съездов РСДРП столетней давности, у либералов когда-то Илларионов и Солонин вдрызг разругались из-за такой актуальной проблемы, как историческая правота/неправота Пиночета, теперь же новая тема для разногласий – кто больше ненавидит «вату».
Вот мы и попали вновь на родную почву. Если на Западе либеральная демократия хоть какое-то (и, повторюсь, не самое малое) время имела успех, то у нас она, будем называть вещи своими именами, не жила ни дня. То, что мы наблюдали в 90-х, лучше всего можно охарактеризовать с гениальной в своем простодушии фразой покойной Галины Старовойтовой: «Демократия – это власть демократов». Тут и расстрел парламента, и отвратительная вакханалия выборов 1996 года, в ходе которых ельцинская команда не раз давала понять, что не освободит Кремль даже в случае проигрыша.
После 2000 года наступила пора другой демократии: чинной, степенной, суверенной, управляемой, содержанием и сущностью от формального названия по-прежнему далекой. Признаюсь, зимой 2011/2012 я поддерживал протестное движение и даже с изрядной оторопью стоял на одном митинге неподалеку от плаката «Сахаров и Гавел – символы чести и совести», потому что существующая система претила – и продолжает претить – мне чисто эстетически.
Я – реакционер и мракобес. Я вполне согласен на диктатуру без партий и выборов вовсе или с совсем уж декларативной многопартийностью, как некогда в ГДР и до сих пор в КНР. Но пусть это будет честная, открытая диктатура! А не можете ее обустроить – обустраивайте нормальную конкурентность и честный подсчет голосов. Русский человек не любит полутонов.
К страшным вещам я призываю, крамольным? Полноте!
Диктатура без выборов вполне может быть более чем демократичной в истинном и первозданном смысле слова, если она отвечает чаяниям народа и его стратегическим интересам. Более того, любая власть, не отделяющая свою судьбу и существование от судьбы страны и народа, будь то диктатура или что-то вполне выборное, априори является демократической.
Многие аналитики патриотического лагеря сейчас говорят, что Россия может выстоять в противостоянии с Западом лишь при условии трансформации в национальное государство. Под национальным имеется в виду государство, элиты которого: а) следуют национальным, а не частным шкурным интересам б) уважают и ориентируются на этнокультурное большинство. Скептики ухмыляются: «А этнокультурному большинству надо, чтобы на него ориентировались? Оно сейчас разве чувствует какую-то свою ущемленность? Многие ли между словами «русский» и «россиянин» видят какую-то разницу?».
Сермяжная правда тут в некоторой дозировке присутствует. Сесть у телевизора и подсчитать количество употреблений слов «россиянин» и «русский» додумаются немногие. Изучить конституции всех национальных республик, автономных округов и областей, чтобы удивленно обнаружить наличие собственной политической субъектности у всех кого угодно, кроме русских, решатся единицы. И?
Что из этого следует?
Если в стране случается дефолт, вы можете не объявлять о нем по телевизору или объявить с использованием красивых, гладких и решительно никому непонятных слов аля «делистинг» и «бутстэппинг», факт дефолта это никак не отменит. Когда страна начнет разваливаться на куски, а дезориентированные граждане будут недоумевать, что ж такое происходит, вроде только что великая Русь всех сплачивала навеки, вы по-прежнему будете ликовать, как славно пудрили всем мозги? Вы не на экзамене по третьестепенному предмету у сонного похмельного преподавателя, где можно налить море бессмысленных слов и запудрить мозги, ничего не сказав по сути,
История – экзаменатор действительно строгий.
Возьмем только что отшумевшую и нашумевшую «чеченскую свадьбу». Для решения подобных вопросов есть два подхода, условно назовем их унификационно-общегражданским (жители всех регионов и территорий страны одинаково себя ведут дома и в гостях) и сегрегационно-традиционалистским (дома себя ведешь как хочешь, но в чужой монастырь со своим уставом не лезешь). У обоих подходов прослеживаются серьезные плюсы и минусы, но оба находятся в рамках адекватности и, пожалуй, имеют примерно равное количество сторонников.
При нормальной демократии любого вида уже естественным путем восторжествовал бы тот или этот. РФ, увы, торит третий путь, жители некоторых национальных окраин ведут себя привольно дома и в гостях, другие же, соответственно, не могут чувствовать себя спокойно даже в родных стенах. Более всего негодующие по поводу свадьбы либералы скажут, что к их ценностям происходящее отношения не имеет, что это все дикость, путинский неофеодализм и либерализму прямо противоречит.
А разве не вы рассказывали десятилетиями, что прогрессивно и толерантно дать некогда угнетенным нацменьшинствам делать все что угодно, а уж бить русских – так особо за милую душу? Что значит «абонент временно недоступен»? Опять разговор не задался…
Пару недель назад я встретил на РБК переводную статью, посвященную как раз все более растущему разрыву между либерализмом и демократией. Среди прочего меня порадовали там такие строки: “Курды в Турции, цыгане в Венгрии, либералы в России или аборигены в Мексике обычно не имеют почти никакой власти в своих странах”. Оставив в стороне сомнительный тезис относительно отсутствия власти, я не мог не порадоваться очередному подтверждению, что в либеральном лице мы таки имеем дело с отдельным этносом (причем параллель с цыганами в свете схожести многих черт поведения весьма характерна). И тут настала пора вернуться к Победоносцеву, от фигуры которого мы в бурном потоке мысли совсем уж удалились.
Константин Петрович никогда не относился к народу с презрением или пренебрежением, формула «Самодержавие, Православие, Народность» была для него не пустым звуком, а путеводной звездой. Тут позволю себе маленькое лирическое отступление. Изучая тему патриотизма в русской политической мысли через призму уваровской триады, я поражаюсь, насколько же это лаконичное сочетание слов соприродно христианской Троице.
И ожесточенные споры консерваторов, националистов, консервативных либералов и просто неравнодушных русских людей, известных и не очень, о том, какая из частей триады главная и как они соотносятся меж собой, до боли похожи на христианские расколы после аналогичных диспутов о Троице, включая самый главный – в 1054 году из-за «филиокве»…
Так вот, Победоносцев считал необходимой тесную связь правителя и народа, и даже критиковал Николая I за то, что при нем эта связь ослабла. Чего он боялся, так это как раз либерального субэтноса, «малого народа», состоящего из идейных нигилистов и безыдейных прощелыг, стремящегося одурачить и загнать себе под седло народ большой. Человек поверхностных суждений может решить, что Победоносцев боязнью самостоятельного народного выбора как раз схож с либералами, стоящими на аналогичной позиции.
Разумеется, это не так.
Победоносцев боялся, что либералы облапошат народ, либералы же боятся, что народ, неизменно косный, непросвещенный, консервативный и попросту «ватницкий», вновь и вновь воспроизводит новых победоносцевых.
Год назад президент России совершил, увы, совсем нечастый для него поступок исторического и даже метаисторического масштаба, вернув в родную гавань Крым. Русский народ подавляющим своим большинством этот поступок не то что поддержал, а, как бы это передать с помощью скромных возможностей клавиатуры, П О Д Д Е Р Ж А Л.
Думаю, такая демократия пришлась бы Победоносцеву по душе. И сама по себе, и тем, что опровергла великую ложь его и нашего времени – что демократия может быть только лживой и либеральной.
