Занимательный факт: девять из десяти признанных российским обществом духовных авторитетов – писатели, поэты и философы – жили в девятнадцатом веке. Литераторы двадцатого века за редким исключением, вроде Зиновьева, не вызывают заметного интереса. И сам Зиновьев интересен не как самостоятельная фигура, а как приложение к ушедшей эпохе. Его знаменитая автобиография воспринимается как документальное свидетельство того в какой ужас погрузилась Россия после отказа от правил, заведенных творцами золотого века.
Выражение “золотой век” как и, кстати, последовавший за ним серебряный, говорят об упадке, о схождении вниз, о непрекращающемся ни на минуту упрощении. В плане метафоры, русская словесность представляется катящимся с горы камнем – с каждым мгновением он набирает скорость, увлекает за собой других, удаляясь от вершины дальше и дальше. Общий тон отношения к русской философии после философского парохода – бесконечные ламентации.
Ещё один занятный факт – как говорят исследователи современных академических институтов, львиная доля кандидатских диссертаций по философии, особенно в провинции, посвящено мыслителям второй половины девятнадцатого века. Интерес к советским авторам минимален, интерес к новичкам, к последним тенденциям, близится к нулю.
Специалисты по исторической эмоциологии когда-нибудь разберутся, чем был вызван такой перекос. Почему в начале двадцать первого века высокая культура, да и культура вообще, намертво связана с культурой века девятнадцатого. По факту, здесь и сейчас, дела обстоят именно так и неясно, когда ситуация изменится и изменится ли.
Взять хотя бы это вечное недовольство текущим днем. Культурному человеку вменяется в обязанность всегда, при любых условиях быть недовольным тем, что происходи в современной ему словесности и главная претензия – происходящее сильно отличается от того, что было в девятнадцатом веке, а, следовательно, оно заведомо плохо.
Эта брезгливость считается признаком развитого вкуса, её охотно демонстрируют при всяком удобном случае. Уметь острить в указанном направлении, уметь проводить аналогии, подчеркивающие значимость прошлого и убожество настоящего – без этого навыка в глазах общественности диплом не есть диплом, а научная степень не есть научная степень.
Отдельные образцы актуального искусства все-таки можно признавать как нечто достойное, но чаще всего это признание намертво связано с тезисом об упадке. Современное замечательно лишь в случае, когда оно подчеркивает достоинства все того же девятнадцатого века.
И не нужно обманываться длинными очередями в столичные центры современного искусства. Практика арт-бизнеса свидетельствует об обратном. Любой куратор вам скажет насколько легче в России продать наивный пасторальный пейзаж в духе Шишкина, и как трудно доказать эстетическую ценность работ Родченко.
Увлечение, пусть и страстное, прошлым, само по себе мало чем опасно, как, впрочем, и вообще всё то, что творится в словесности. Писатели вместе с философами любят надувать щёки и делать громкие заявления якобы они своими идеями способны переустроить общество. К счастью для общества, это всего лишь игра и пафос, необходимый для продажи тиражей. И судя по тому, какие они скромные, большая часть людей в курсе, и относится соответствующе, то есть не обращает внимания и пропускает мимо ушей.
Вопрос в том, какие последствия может иметь для, например, экономики трепетное отношение к родным могилам? С одной стороны, конечно, глупо о таком спрашивать, ведь сфера экономических отношений считается свободной от иррациональности. Экономический субъект – образец логичности и секулярной сдержанности. Как нас учит Шумпетер, предприниматель так сильно хочет добиться успеха, что с большим удовольствием разрушит любой институт, лишь бы желанные прибыли стали явью. То есть, другими словами, когда нужно сделать выбор между чем угодно и прибылью, выбор будет сделан в пользу последней, причем без колебания. Какой уж тут пиетет к старине? Судя по тому, как легко сносят старые здания в исторических центрах, так оно на деле и происходит.
С другой стороны, когда огромный стомиллионный народ совершенно серьёзно считает, что лучшие дни его литературы, а вместе с ней и философии, и всякого другого изящества, далеко позади, и что с каждым годом ситуация ухудшается, это не может не иметь последствий. Каких?
Давайте рассудим, а можно ли сочувствовать образам, имевшим место быть два века назад и при этом оставаться современным? Не приведёт ли это к тому, что в ситуации неопределенности всегда будет делаться выбор в пользу решений, описанных в учебниках истории?
Как уже двести лет пишут, начиная с Жозефа де Местра, после британской промышленной революции, и после великой французской революции, и после “весны народов” люди оказались в невесомости, в состоянии, как метко выразился Лев Шестов, апофеоза беспочвенности. Феодальный мир был жестоким, но был понятным. Новый мир, несмотря на его очевидную гуманность, во многом не понятен, каждое новое техническое усовершенствование меняет социальные ландшафты и как вести себя в них понимают очень немногие. И как улаживать конфликты, естественным образом возникающие в борьбе за блага? Велик соблазн отказаться от риска, “не совершать ошибку”, вернуться к известным, проверенным вариантам решения вопросов.
Хрестоматийный пример – кровавое воскресенье 1905-го года, когда с горожанами, живущими в современнейшем европеизированном городе, обошлись как с горожанами средневековой Москвы. Да, если бы события действительно происходили во времена Василия Тёмного, кавалерийская атака на толпу имела бы смысл, учитывая к чему это обычно приводило. Но в новом мире ситуация совершенно иная и спускать казаков на мирных граждан – верх безрассудства. Эффект оказался противоположным. Таких фактов можно привести чрезвычайно много, поскольку несовпадение старого и нового это, пожалуй, самый популярный сюжет новейшей истории.
Другими словами, увлечение идеями из прошлого отвлекает внимание от того очевидного факта, что между прошлым и настоящим пролегла пропасть. Между реальностью девятнадцатого века, в которой был и массовый голод по причине неурожая, и телесный наказания, и жесточайшие преследования старообрядцев и пешие этапы в кандалах из Москвы на Сахалин, и наше настоящее разнятся радикально.
Мы живем в ином мире, у нас малого общего, и главное отличие века нынешнего от века прошлом заключается в том, что мы не имеем развитых навыков насилия. Оно легко овладевает нашим воображением, но это никак не связано с тем, как действительно живут люди. Скорей всего, тут особенность человеческой природы.
И не входит ли так, что относительно миролюбивый современный человек, всерьёз увлекаясь, предположим, антуражами наполеоновских войн, искренне сочувствуя им, забывается? Ведь старый мир ещё слишком рядом, новый – чрезвычайно хрупок, и сделать шаг назад – проще простого. И если вдруг неудачно сложатся обстоятельства, если вдруг появится повод, как у царской администрации в то злосчастное январское воскресенье 1905-го, какова вероятность того, что он машинально и с радостью поступит по-старому, то есть жестоко, не считаясь с моралью?
