«Солнце тем временем село, и все потемнели дороги»
Гомер. «Одиссея». Песнь 3
Название настоящей статьи повторяет название брошюры Владимира Эрна, вышедшей ровно сто лет назад, в 1915 году. Ситуация дня сего до некоторой степени сходна с ситуацией столетней давности: тогда шла война и сейчас «в воздухе пахнет грозой» – в обоих случаях заново ставился и ставится вопрос о «русской судьбе», впервые чётко сформулированный «классическим» славянофильством 40-х – 50-х годов. Но у Эрна славянофильский мотив противопоставления России и Европы отходит на второй план; на первом плане оказывается другая тема – «русская идея всечеловечности», тоже прозвучавшая у славянофилов (и получившая развитие у некоторых их последователей, в частности, у Достоевского). А военно-политический расклад сил нашёл у Эрна такое истолкование: Россия вступила в союз с лучшей частью Европы, ещё способной к духовному возрождению, против худшей её части.
С западной стороны неприязнь к России не в последнюю очередь объясняется недостаточной осведомлённостью. Гарвардский профессор Бруно Серджи говорит даже о «полном непонимании» России со стороны тех на Западе, кто «принимает решения». По его словам, хотя в России, действительно, налицо «этический хаос» (а могло ли быть иначе, спросим, после векового «катания» на «русских горках»?), Запад не сильно отличается от нас в этом отношении; но «западные критики судят о русских реальностях, исходя из неких принципов и игнорируя фактическое положение дел у себя дома».[1]
Любопытно, что это зеркальное отражение позиции славянофилов, которые реальному (современному им) Западу противопоставляли идеальную Россию. Вот только идеалы в том и другом случае очень разнятся: у славянофилов это была Святая Русь, у нынешних критиков России – механизм формально-правового регулирования политической и хозяйственной жизни, сам по себе важный, но никак не отвечающий духовным запросам человека.
С другой стороны, активизировалось идейное направление, убеждённое в изначальной иноприродности Запада и его неизменной враждебности по отношению к России. Это направление представляет собою вульгаризованное славянофильство, получившее развитие ещё в позапрошлом веке; то, что называют «квасным патриотизмом» – замутнение, берущее начало из того же источника. Живо и наследие сталинского СССР, который на Запад «смотрел сычом». Такое, искривлённое славянофильство ещё «обогащено» теориями евразийцев 20-х годов – тогда же, в 20-е годы, подвергнутые уничтожающей критике самыми сильными русскими умами, которые у России, с учётом эмиграции, ещё были.
Славянофильство «классического» периода не могло бы согласиться с такой позицией уже по той причине, что не считало, будто Запад всегда был и остаётся равным самому себе.
Владимир Францевич Эрн
***
Ретроспективно Европа, точнее, её западная половина представлялась славянофилам «страной святых чудес», по известной поэтической характеристике А.С.Хомякова. Позднее эту мысль подхватил К.Н.Леонтьев: «Такой великой, сильной и полной, интенсивной и экстенсивной культуры до неё не было. И вряд ли будет после неё.»[2] Вот этого не понял или не захотел признать почитаемый ныне в определённых кругах Н.Я.Данилевский, который тоже числится наследником славянофилов.
Но европейская культура уникальна также и в другом отношении – своей переменчивостью. Даже на протяжении одного только столетия, XIX-го, она бросается в глаза. В первой половине столетия Европа как бы «выведена из себя» предшествующими «великими потрясениями» (Французской революцией и Наполеоновскими войнами, распространившими французские новшества на другие страны) и пребывает в состоянии возбуждения, даже некоторого опьянения. Это эпоха романтизма, кстати, оказавшего сильнейшее влияние на славянофилов. Она интересна ещё и тем, что во многих местах с новинами ещё сочетаются старорежимные нравы. Вот, например, характеристика симпатичной ему Италии, которую даёт Леонтьев в одном из писем к И.О.Фуделю (она, кстати, говорит и о вкусах самого Леонтьева): «Добродушная патриархальность и дикая жестокость, беспорядок и поэзия, наивность и лукавство, пламенная набожность и тонкий разврат, глубокая старина и вспышки крайне революционного духа – всё это сочеталось тогда в жизни… Италии самым оригинальным образом. И кого же она тогда не вдохновляла?!»[3] Она вдохновляла, например, Стендаля, бежавшего из Парижа, терявшего, на его вкус, прежнюю живописность. Но и в воздухе Парижа тогда дышалось легко. Даже трезвый, казалось бы, Бальзак был не чужд романтизма.
И совсем другую картину явила собою Европа во второй половине века. По словам того же Леонтьева, то, что Виктору Гюго казалось лазоревым, получилось серым. Наступила скучная эпоха «буржуа с зонтиком», торжество расчётливости, приземлённых чувств и помыслов и соответствующего, позитивистского по содержанию оптимизма. То, что осталось от романтизма, преобразилось в декадентство.
В то же время внешние успехи цивилизации, её победительный ход не могли не произвести впечатления даже на некоторых сторонников «русского направления». Так, М.Н.Катков и М.О.Меньшиков, тоже наследники славянофилов, не поступаясь русской «особостью», всё же считали нужным «втягивать народную массу в жизнь Европы». Меньшиков, например, на пороге наступившего XX века не скрывает восхищения достижениями века уходящего; и всё же признаёт, что цивилизация стала «смутная». И испытывает тяжёлые предчувствия: «Двадцатый век, на который мечтатели возлагают столько надежд, может быть, принесёт нам одни разочарования… Старое варварство нас подстерегает, как греков и римлян в эпоху их высшего блеска».[4]
С оптимизмом, по большому счёту, покончила Первая мировая. О.Шпенглер выступил с пророчеством о «закате Европы», Н.А.Бердяев – о наступлении «европейской ночи», имеющей, правда, в его понимании свои положительные смыслы. В продолжение столетия, последовавшими за этими пророчествами, случались времена, когда они переставали вызывать интерес и даже были попросту забыты. Особенно это относится к десятилетиям, последовавшим непосредственно за Второй мировой. Новые приливы исторического оптимизма внушали народы, которых ещё И.П.Киреевский считал законными преемниками «старой» Европы – русские и американцы; казалось, те и другие ещё были исполнены энергией исторической жизни. Но в 60-е годы дух разложения настиг и американцев; и русские, чья энергия после революции пошла по ложному руслу, в конечном счёте тоже стали его жертвой.
Ещё и сегодня можно найти доводы в пользу того, что никакого заката нет, что евроамериканский мир продолжает давно начатое восхождение. Дело тут в запутанности исторического процесса. Великий П.А.Сорокин нашёл для него удачный термин «флуктуация»: есть в нём поверхностные течения, и есть глубинные, и есть придонные; одни волны катятся по ветру, другие супротив них; есть грозные валы, несущие тучи брызг, и есть весёлые барашки, и т.д., и т.п. Очень не просто бывает угадать, куда вынесет поток, и не часто встречаются угадчики, о которых можно сказать, что они «как в воду глядели».
Хотя всё-таки встречаются. Во Франции, например, в канун «великой» революции на собрании «здравомыслящих насмешников» (у Шарля Нодье есть книга «Сказки здравомыслящего насмешника»), которые её готовили, нашёлся некий Жак Казотт, предсказавший, что в скором времени все присутствующие, включая его самого, в буквальном смысле лишатся своих голов (это тема известного лермонтовского стихотворения «На буйном пиршестве задумчив он сидел»). Предсказание сбылось.
Сегодня таких казоттов с дурными предсказаниями – не счесть. К ним привыкли, они уже перестают шокировать. Фредерик Бегбедер не слишком сгущает краски, когда пишет: «Мы не без удовольствия следим за собственным распадом… раньше в эту элегантную позу вставали только лучшие представители писателей-пессимистов… Отныне народные массы требуют собственной аннигиляции, пожирая второй десерт».[5]
В конце концов тут может сработать эффект Эдипа: народы пойдут по тому пути, о котором им внушили, что он неизбежен.
«Закат Европы» продолжается, меняются цвета заката – они становятся багровыми. В этих обстоятельствах славянофильская идея о «себедовлеемости русского пути» наполняется особым значением. Как и о том, что этот путь является также путём спасения «наших европейских братьев». Речь ведь идёт о судьбе нашей общей цивилизации.
***
Настоящее положение вещей с большой точностью охарактеризовал историк Джеймс Куртц (США): «Подлинное столкновение цивилизаций – не схватка между Западом и кем-то из остальных. Это будет схватка между Западом и «Пост-Западом», сложившимся в рамках западной цивилизации».[6] То, что здесь названо «Пост-Западом», в некоторых существенных отношениях может быть даже названо «Анти-Западом» – настолько радикальны изменения, совершившиеся в этой части мира за последние полвека.
Главное из этих изменений – отношение к религии. Постепенное охлаждение к христианству, занявшее несколько последних столетий, сменяется полным разрывом с ним. Вероятно, недолго осталось ждать того момента, когда христиане в западных странах станут небольшим и открыто преследуемым меньшинством.
Константой западного сознания остаётся рационализм, «самодвижущийся нож рассудочности» (К.С.Аксаков), подвергнутый критике славянофилами, как нарушающий «внутреннюю целостность духа». Русский ответ взяли на себя «художники мысли» (выражение Леонтьева, отнесённое им к самому себе, в той или иной степени может быть отнесено и к другим русским религиозным философам).
До поры до времени рациональный склад ума приносил пользу – в области науки, технологии, организации тех или иных сторон жизни. Но за последние десятилетия ratio, лишённый сдерживающих начал, проник во все щели бытия человеческого, включая самые интимные. Он ополчился на самый «венец творения», найдя его несовершенным в плане анатомии и физиологии, а значит допускающим возможность переконструирования, что в первую очередь касается репродуктивного аппарата. Вопрос пола и половой жизни вышел на первый план, сделавшись важнейшим культурологическим и даже политическим вопросом. Разного рода извращения в этой части становятся нормой. Геи и лесбиянки, о которых раньше в приличном обществе принято было говорить, понизив голос, оказываются со своими «песнями» во главе прогресса, однополые браки и даже взаимопревращения мужчин и женщин становятся обычным делом.
Не помню уже, кем было сказано в XIX веке: английский парламент может всё, он не может только превратить женщину в мужчину или наоборот. Теперь английский парламент может и это.
Намечается перекувырк всего бытия человеческого. В пределе его ждёт описанный М.Цветаевой «проект», предписывающий
Рыбам – петь, бабам – умствовать, птицам – ползть.
Конь на всаднике должен скакать верхом,
Новорождённых надо поить вином,
Реки – жечь, мертвецов выносить – в окно,
Солнце красное в полночь всходить должно,
Имя суженой должен забыть жених.
Американский интернет-ежедневник консервативного направления «American Thinker» пишет по этому поводу: «Левые, которые не признают границ, а только «прогресс», просто-напросто сошли с ума; равно как и те учреждения, где они господствуют, будь то академии, mediaили либеральные церкви». [7] Ratio, таким образом, усилиями самозабвенных адептов превращается в свою противоположность.
Другой «заскок», тоже явившийся результатом отвлечённого конструирования, – «углубление» демократии. Что на деле ведёт к распространению хамства и дурновкусия. Когда В.О.Ключевский в ходе революции 1905 года писал, что «дело русской свободы было передано из рук либералов в руки хулиганов»,[8] он зафиксировал явление, которому суждено было большое будущее, и отнюдь не только в пределах России.
Идея демократии долгое время считалась священной коровой, которую ни с какой стороны нельзя было задевать. Но в последнее время академическое сообщество на Западе зашевелилось: кое-кто стал оглядывать её критическим оком. Вспомнили, что инициаторы двух Атлантических революций, Американской и Французской, не употребляли термина «демократия», они больше равнялись на вполне иерархическую республику Древнего Рима (американские революционеры не исключали даже рабства – применительно к неграм). Лозунг liberte означал для них разумную свободу, а egalite — равенство всех перед законом, и не более того (fraternite оставалась в области благих пожеланий). Лишь позднее идеал «благородного республиканизма» был потеснён идеалом демократии. В Соединённых Штатах эта перемена просматривается особенно чётко. Примерно в первые полвека там существовала «естественная» аристократия; к ней принадлежали и отцы-основатели республики. Ведущий идеолог Американской революции Т.Джефферсон считал, что демократия – это «власть черни» (mobrule), каковую (чернь) он отличал от народа. Джефферсон писал, что народ является подлинным «хранилищем» (depositary) власти, но чтобы он разумно ею распорядился, надо озаботиться его воспитанием.
Лишь так называемая джексоновская революция (президентство Э.Джексона пришлось на 1829 – 1837 гг.), внушая «простому человеку», что он хорош уже таков, каков он есть, привела к стиранию иерархических границ.[9] И постепенному уравниванию американцев в культурном отношении. Естественно, что такое уравнивание могло произойти только по низшему уровню. И это ещё было полбеды. Настоящая беда пришла, когда низший уровень резко понизился – что и произошло в последние полвека. Идея воспитания подменена диктатом политкорректности, по существу представляющей собою злую карикатуру на идею либеральной демократии.
Возможно, что в таком превращении есть некий высший смысл. Гёте писал: следует «устыжать партизан любого принципа доведением принципа до конца».[10] Что и происходит ныне с принципом либеральной демократии. Близко в этом вопросе мыслил Леонтьев: «Всякое начало, доведённое односторонней последовательностью до каких-нибудь крайних выводов, не только может стать убийственным, но и самоубийственным».[11]
Вопрос о демократии – трудный вопрос, над ним в предстоящие годы будут биться лучшие умы. Что такого сказано по этому поводу славянофилами, что и сегодня сохраняет силу? Прежде всего то, что уклад души важнее любых политико-правовых конструкций; что не означает недооценки последних. А душу выстраивает и даёт ей направление вера.
***
Сказанное Эрном было для его времени просто актуальным, а для нашего времени становится провидческим: «Во имя Запада онтологического мы должны пребывать в непрерывной, священной борьбе с Западом феноменологическим. И, любя бессмертную душу Запада, чувствовать своё умопостигаемое единство с его субстанцией, мы должны насмерть бороться с дурными, внутренно гнилостными модусами его исторических манифестаций».[12] А модусов этих становится всё больше, и бороться с ними всё труднее.
Близость к онтологическому Западу не отменяет различий в этом плане между западным и восточным (православным) типами мироощущения; вероятно, они останутся до конца времён. Основное различие выражено в коротеньком словосочетании Filioque, однажды вставленном в Никейский символ веры.[13] Суть его в том, что в западной Церкви тяга к земле (и, соответственно, земному строительству) традиционно сильнее, чем в восточной; а в восточной тяга к небу относительно свободнее от земных забот. Последнее обстоятельство имеет свою отрицательную сторону: пренебрегать земным строительством никак нельзя, но чем больше внимания мы ему уделяем, тем более съёживается пространство «смиренной наготы», в которой нечто «сквозит и ярко светит». Важно сохранять этот свет, даже если смотреть на дело с практической точки зрения: внутреннее Око, устремлённое к «вышним», позволит избежать тех кривизн, которыми изобилует современная цивилизация.
Надёжная защита от западных «заскоков» – православие; к этому приходят у нас, в подавляющем большинстве случаев, консервативно мыслящие умы. Почти все разновидности отечественного консерватизма в наши дни ставят православие во главу угла своих идейных конструкций. К сожалению, есть сильная склонность видеть в нём средство поддержания общественного порядка, а это важная, но не главная его «функция». Такое, суженное, понимание религии прозвучало уже на пороге XIX века в разговоре двух французских эмигрантов, двух виконтов, Шатобриана и Бональда; кстати, в этом разговоре впервые прозвучал и термин «консерватизм». Несмотря на различие взглядов (Бональд стоял за Старый порядок, Шатобриан был осторожным прогрессистом), оба сошлись в том, что дело религии, прежде всего прочего, – поддержание нравственности.
А славянофилы понимали, что главная «функция» религии – личное спасение каждого, а для всех верующих – приближение к Тайне бытия. Первый по значению русский философ В.С.Соловьёв (который тоже был продолжателем «классического» славянофильства, хотя и подвергнул критике отдельные его стороны) писал, что церковное сознание должно быть в центре личной и общественной жизни, что не исключает признания других правд – в статусе относительных. К числу последних Соловьёв отнёс и правду либерализма, чем привёл в ярость своего друга Леонтьева. (Впрочем, ретроспективно Леонтьев не отрицал ценности либерализма: «Первые всходы нашего либерализма… были свежи, благородны и прекрасны по искренности и здравомыслию своему».[14]) Эта мысль Соловьёва об абсолютной истине православия «в окружении» относительных правд представляется мне единственно надёжным светильником на предлежащем пути.
А вот взгляды славянофилов, равно как и их преемников, на ход истории, а значит и на характер участия в нём Церкви, нуждаются в существенной коррекции. Анахроничными выглядят их надежды, что всё пойдёт на лад и что
….будущих боянов струны
Поют согласье и покой. (Хомяков)
Здесь, опять-таки, не обошлось без влияния немецких романтиков с их культом «прекрасной души» и «поцелуем всему свету» (Шиллер). Хотя непосредственным источником их прекраснодушия был, вероятно, собственный быт и «лад», как об этом писал о.Павел Флоренский: «Им, привыкшим дышать воздухом родственной уступчивости,[15] родственной обходительности, той мягкой беззаконности, без которой немыслимо и самое родство, по-видимому и в голову не приходило, что какая-либо общественная группа может быть построена иначе, – если только не по злонамеренности. Проецируя свои кабинеты, свои гостиные и свои столовые на весь мир, они хотели бы и весь мир видеть устроенным по-родственному, как одно огромное чаепитие дружных родственников, собравшихся вечерком поговорить о каком-нибудь хорошем вопросе».[16]
Такое состояние умов публицист и богослов Н.П.Гиляров-Платонов назвал тогда, беззлобно-иронически (сам был близок к славянофилам) «состоянием влюблённых перед свадьбой». Сегодня подобным настроениям можно только по-хорошему завидовать.
Мечтательный взгляд в будущее разделяли и многие преемники славянофилов, уже во второй половине XIX века. Таков и Соловьёв, лишь в поздний свой период ощутивший, чем реально грозит человечеству наступающий XX век. (Впрочем, как поэт и мистик[17] Соловьёв «имел право» мечтать о грядущем единении всех со всеми). Даже Достоевский, казалось бы хорошо видевший весомость зла в мире, всё-таки верил в историческое разрешение жизненных противоречий, то есть оставался в некотором смысле утопистом.
Примем во внимание, что наши мыслители ощущали за своими плечами великую страну, в которой дремали, как принято было говорить, могучие силы – отсюда «мировой размах» проектов, которые они вынашивали. Соловьёв мечтал, ни больше, ни меньше, как о мировой теократии, Тютчев – о «собирании славянства» и об «окончательной империи», русско-византийской, и т.п. В нынешней России, которую «переехало» революцией, столь яркие мечты приходится если не вовсе забыть, то во всяком случае отправить их в запасник, в самый дальний его угол.
Оптимизм славянофилов и их последователей основывался на безграничной вере в народ, в котором видели надёжное «вместилище» православия. Даже в самый канун революции Эрн продолжает верить: «В народной глубине несокрушимая твердыня духа – Фиваида».[18] Пройдёт всего несколько лет, и Фиваида рассыплется или, точнее, станет подобна исторической, подлинной Фиваиде – пустыне с разбросанными там и сям скитами и убежищами отшельников.
Задолго до революции звучали и трезвые суждения. С.С.Уваров, автор теории «официальной народности», считал, что в России сохранились лишь «остатки народности». Достоевского тревожило нашествие босяков, то есть оторванных от земли людей, из которых исподволь изготовляется «будущая бесчувственная мразь». Тяжёлые предчувствия были у позднего Соловьёва; они относились, в частности, к состоянию народа. Меньшиков ещё до Первой русской революции прикинул, что в России только треть населения заслуживает называться «народом». Л.А.Тихомиров печалился о «несчастной России с её поразительным нравственным падением, убийствами, грабежами, воровствами, изменами, малодушным трепетом перед торжествующим злом и т.д.»[19] Но самые мрачные предсказания, относящиеся не только к русскому народу, но и ко всему «современному человечеству», исходили от Леонтьева, полагавшего, что только реки человеческой крови могут оживить «помертвевшее лицо земли». С.Н.Булгаков в статье «Победитель-побеждённый» (написанной ещё до революции 1917 года) имел основания охарактеризовать Леонтьева в следующих словах: «исторический буревестник, зловещий и страшный».[20]
«Православие. Самодержавие. Народность» – этот уваровский Палладиум ещё недавно считался такой же архаикой, как и какие-нибудь дольмены или каменные бабы доисторических времён. Сегодня он вновь воздвигается на почётное место национальной идеи, против чего, на мой взгляд, трудно что-либо возразить – если только заменить «самодержавие» «государственностью».
***
Вопрос о государственности, как выше было сказано, — задача на ближайшее время для лучших умов России и остального мира. Что касается двух других членов триады, то недаром народность поставлена на третье место – в представлении Уварова это слишком «текучее» понятие, и в определённой степени это верно. Православию отведено почётное первое место, но реальные его возможности, как известно, были сильно урезаны ещё со времён петровских реформ. «Эмпирический консерватор» Катков имел основание сказать: «Православие господствует, но не сияет».[21]
У славянофилов народность фактически поставлена впереди православия; как писал Соловьёв, православие зачастую подменено у них верою в народ. Эта подмена дожила до наших дней, хотя славянофилы поклонялись народности, «вместившей» православие, а ныне народ – величина «расплывшаяся», теряющая прежнюю личностную определённость и в высокой степени дехристианизированная; кто бы как не декларировал приверженность православию. «Русский дух», «русская соль» живы в глубине его, но основная масса в той или иной мере захвачена западными влияниями (то есть влияниями с о в р е м е н н о г о, деградирующего Запада).
Вот, кстати, ещё аргумент против евразийства: воображение наших людей полнится образами западной массовой культуры. Что лишний раз подтверждает, пусть и не лучшим способом, наше цивилизационное единство с Западом.
Христианизация любых народов всегда осуществлялась «сверху» (возможно, есть исключения, но я их не припомню), усилиями духовной и светской аристократии. Только уверенное водительство Церкви и околоцерковных культурных кругов может привести к ре-христианизации России. Мощную поддержку им оказывает русская религиозная философия, начало которой было положено славянофилами.
Вероятно, не всё, что мы в ней находим, применимо к нынешним обстоятельствам. Так пронизывающая русскую религиозную философию мысль о том, что вера должна быть свободной, нуждается, как мне кажется, в некоторой корректировке. Во-первых, свободный выбор веры может включать элемент самопринуждения – это когда высшие побуждения в человеке сталкиваются с низшими, которые должны быть оттеснены и подавлены. Леонтьев даже считал, что принудительная молитва (имеется в виду самопринуждение) выше, чем радостная.
Во-вторых, элемент внешнего – «мягкого» – принуждения тоже оказывается не лишним. В защиту этой точки зрения приведу цитату из книги видного современного мыслителя консервативного направления Александра Бута (Англия): «Словесная приверженность религии может показаться лицемерной. Но такое лицемерие сродни лицемерию цивилизованности и хороших манер. Мы можем быть неискренними, когда желаем «доброго утра» человеку, которого не любим. Мы можем быть двуличными, когда говорим «ничего» человеку, который наступил нам на ногу… Но без подобных мелких проявлений лицемерия цивилизованное общество не могло бы существовать. Как сказал Августин, чтобы стать добрым, надо прежде стараться выглядеть добрым».[22] А знаменитый американский теолог Рейнхолд Нибур настаивал на ценности «подражательного стояния» в церкви. Хотя в первом случае говорит католик, а во втором протестант, полагаю, что хотя бы доля истины в обоих высказываниях есть.
В-третьих, невозможно обойтись и без «жёсткого» принуждения – когда речь идёт о детях. Это, впрочем, относится ко всей сфере образования и воспитания. Только взрослый человек вправе вырабатывать в себе те или иные убеждения.
Если мыслители XIX века уделяли столь мало внимания (или совсем не уделяли его) организационно-принудительному началу в вопросах веры, то это потому, в частности, что элемент принуждения, преимущественно «мягкого», в церковной жизни как раз существовал. С другой стороны, явственнее была духовная очевидность православной истины. Сейчас мы находимся в ситуации понижения исторического ландшафта (ср. со строкой Гомера в эпиграфе), отчего касания луча, исходящего из евангельского Первоначала и брошенного вперёд, во тьму времён, оказываются более поверхностными.
Это ощутил уже Соловьёв в «Трёх разговорах» (1900): «Низшая сторона человека, скотские и зверские страсти противятся лучшим стремлениям души и осиливают их в огромном большинстве людей».[23] Опыт наступившего века лишь подтвердил эту грустную констатацию.
Вполне вероятно, что искривления в церковной жизни, в сторону организационно-принудительную, неизбежны – quoniamtempuspessimuum, «оттого, что время злое». Притом надо не упускать из виду, какою она должна быть в идеале.
Когда Франция в 1870 году потерпела поражение в войне с Пруссией, Эрнест Ренан объяснил его, не без некоторых на то оснований, «демократическим гниением» своей страны. И решил, что нашёл способ отплатить тевтонам: надо заразить их тем же самым. Похоже, что и сегодня Запад, раздражённый «косностью» России, «замороженной» советскими десятилетиями (хотя и не по рецепту Победоносцева), применяет в отношении нас ту же тактику. И уже добился заметных успехов.
Очень непросто сопротивляться этому культурному натиску, учитывая расстроенье, в каком пребывает наша страна. Но у нас есть ресурс, позволяющий защитить себя, более того, защитить Запад от самого Запада – это наследие русской мысли. Версилов в «Подростке» Достоевского говорит, что «единственным европейцем» в Европе остаётся русская мысль. Наверное, в этом утверждении есть упреждение – близким к истине оно становится только в наши дни.
Всё дело в том, как исторические правнуки сумеют распорядиться предназначенным им наследством, хватит ли им уверенности, достанет ли «пороху» повторить вослед Фёдору Сологубу:
Слепой судьбе противореча,
Горит надеждами Восток… («Соборный благовест», 1904)
Ну, и исполниться соответствующим этим строкам пафосом, сколь это ни трудно, по нынешним временам, и даже почти невозможно.
_______________________
[1] Sergi B. Misinterpreting Modern Russia.«Continuum». NewYork. 2009, р. 34.
[2] Леонтьев К. Восток, Россия и славянство. Философская и политическая публицистика. М. 1996, с. 697.
[3] Там же, с. 517.
[4] Меньшиков М. Выше свободы. М. 1998, с. 22.
[5] Бегбедер Ф. Романтический эгоист. – «Иностранная литература». 2006. № 2, с. 105.
[6] «Nanional Interest», Summer 2000, р. 5.
[7] «American Thinker».1. 02. 2015.
[8] Ключевский В. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М. 1968, с. 311.
[9] Отсюда идёт известная американская фамильярность, которою янки заражают остальной мир. Многое тут зависит от переводчиков американских фильмов. Помню, прочитав в детские годы книгу Дж.Гринвуда «Маленький оборвыш», я подивился тому, какая Англия культурная страна: даже маленькие хулиганы обращаются там друг к другу на «Вы». Английскоеyou даёт возможность каждому переводчику распорядиться им по-своему. Сегодня мы слышим в американских фильмах, в русском переводе, почти всеобщее взаимное «тыканье». В то же время, слава Богу, наши переводчики, как правило, не переводят буквально (или им не позволяют) площадные ругательства, какими ныне полны американские фильмы.
[10] Цит. по: Манн Т. Лотта в Веймаре. Л. 1990, с.211. Если Томас Манн приписал здесь Гёте свою собственную мысль (что маловероятно), ценность её от этого не уменьшается.
[11] Леонтьев К. Указ.соч. с. 93.
[12] Эрн В. Время славянофильствует. Режим доступа: www.magister.msk.ru/library/philos/ernfoot.htm
[13] Который в западной Церкви стал звучать так: SpiritusSanctusexPatreFilioqueprocedit, что означает исхождениеСв.Духа не только от Отца (как это принято до сих пор считать в восточной Церкви), но также и от Сына.
[14] Леонтьев К. Указ.соч., с. 685.
[15] Все известные славянофилы были не только людьми одного круга, но и находились в родственных отношениях.
[16] Флоренский П. Около Хомякова. – «Символ» (Париж), декабрь 1986, с. 176.
[17] По словам Р.А.Гальцевой, «присутствие метафизического мира вечной красоты он ощущал явственней, чем физический мир окружающих его временных вещей». (Гальцева Р., Роднянская И. К портретам русских мыслителей.М. 2012, с.178).
[18] Эрн В. Указ.соч.
[19] Тихомиров Л. Христианство и политика. Режим доступа: gosudarstvo.voskres.ru/tikh4.htm
[20] КонстантинЛеонтьев: pro et contra.Кн. 1. Спб. 1995, с. 378.
[21] Катков М. Имперское слово. М. 2002, с. 328.
[22] Boot A. Crisis behind our crisis. London. 2011, р. 146.
[23] Соловьёв В. Смысл любви. Избранные произведения. М. 1991, с. 389 – 390.
