Наша дискуссия о «Великой лжи нашего времени» подходит к своему завершению. РI с удовлетворением констатирует, что намеченная в нашем споре историческая развилка, представленная именами К.П. Победоносцев и Н.П. Игнатьева, стала поводом для размышлений в духе альтернативной истории: как могла бы сложиться история Отечества в том случае, если бы Игнатьев сумел убедить Александра III в своей правоте, и коронация нового монарха была ознаменована собранием представителей от всех сословий России. Да, в 1906 году голоса избирателей от крестьянства смогла взять социалистическая интеллигенция, но, с другой стороны, образованное общество в начале 1900-х уже не могло предложить консервативному избирателю ничего другого, кроме целого ряда откровенно помещичьих партий.
Реформы Александра II как будто давали надежду на то, что сословные рамки разрушатся, и возникнет как особый политический слой та самая межсословная земская интеллигенция, которая в период политической стагнации 1880-х начнет спиваться и революционизироваться. Рассказы Чехова и пьесы Горького дают нам прекрасное изображение настроений интеллигенции времен «славянской осени» 1880-90-х годов. Ответственный редактор сайта РI Любовь Ульянова дает в своей статье блестящую картину умонастроений русского либерального сообщества, которого имел полное основание опасаться трезвый политический реалист Константин Победоносцев, однако, не забудем, что ничто так не развращает политическое сословие, каким было русское дворянство, как политическое бездействие.
***
Чтение статьи Победоносцева «Великая ложь нашего времени» – занятие, честно говоря, не самое увлекательное. Аргументы автора кажутся достаточно очевидными, если не сказать поверхностными и банальными, временами напоминая старческое брюзжание по поводу всего нового и непривычного. Более того, его аргументы отнюдь не оригинальны – сам Победоносцев высказывался по этой теме еще в 1870-е годы.
Тем не менее, появление «Московского сборника» в 1896 году, в момент оживления либеральных настроений после смерти Александра III, видимо, было неслучайным.
Выскажу предположение. Победоносцев, критикуя западный парламентаризм, в действительности писал о российской общественно-политической жизни того времени. Стиль статьи – публицистический, местами нарочито полемический, обывательский язык (как принято говорить сегодня – дискурс) – все это создавало картину далекой европейской реальности, но при этом вызывало вполне определенные ассоциации с происходившим в самой России.
Не столь важно, что первоисточником этого материала был текст Макса Нордау. Вольно или невольно, но Победоносцев написал то, что могло быть прочитано и наверняка было прочитано, как призыв не допустить дальнейшего распространения «либеральной заразы» внутри российского общества. По сути, этим произведением Победоносцев разговаривал с тем молчаливым консервативным большинством, которое было против какой-либо модификации способа управления, но жило в информационном пространстве, насквозь пропитанном идеями о его изменении.
Разумеется, Победоносцев обращался не ко всему обществу. Не к тем российским мальчишкам, которые спустя 20 лет обрушили монархию. Разговаривать с ними Победоносцев, к сожалению, не умел. Он обращался к той части российского общества, которую тогда называли «верноподданнической». И то не ко всей. Малограмотные или и вовсе неграмотные крестьяне не поняли бы рассуждений обер-прокурора. Он обращался к той части российского общества, которая была лояльна власти осознанно, а не по умолчанию.
***
Какие же образы рисовал Победоносцев?
Парламент – это место для дебатов и прений. Именно по их результатам парламент принимает решения. Выборы также являются соревнованием дискутирующих людей – выбирают того, кто показался избирателям наиболее убедительным. Очевидно, что приоритет здесь получают люди, обладающие даром красноречия. Они умеют работать с публичностью и достигать популярности.
Неважно, насколько эти люди действительно специалисты в том или ином вопросе, каковы их моральные устои. По мнению Победоносцева, честные и нравственные люди игнорируют выборы. Поэтому система парламентаризма выгодна людям лживым и эгоистичным, которые стремятся во власть по своим личным корыстным интересам. Естественно, что эти интересы не афишируются, напротив, баллотирующиеся в парламент говорят об «общем благе» как цели своей деятельности.
Ситуация усложняется наличием партий, связывающих своих членов определенными обязательствами. Партии оказываются удобным инструментом для политических манипуляций – ведь организованное меньшинство всегда побеждает аморфное большинство. Кроме того, имеет значение тот факт, что нередко во главе партий оказываются люди, которые на самом деле не являются руководителями того или иного движения, истинные его вдохновители остаются в тени.
В итоге, формируется лживая политическая система, якобы нацеленная на удовлетворение общего блага, а на деле прикрывающая интересы партийных руководителей, как явных, так и тайных.
Эта картина западного парламентаризма весьма напоминала представления русских консерваторов (в точном смысле этого слова, в отличие от либерально-консервативного представления, каким был славянофильство) о русских либералах. Причем как об их личных качествах, так и их политической стратегии.
В качестве примеров консервативного мышления – писатели второй половины XIX века (Иван Гончаров, Лев Толстой, Федор Достоевский), несколько консервативных публицистов (В.П. Мещерский, В.А. Грингмут, М.О. Меньшиков), а также служащие политической полиции последней четверти XIX века. При этом последние – как это не покажется странным – в наибольшей степени отражают консервативный обывательский дискурс того времени. У чинов политической полиции не было какого-либо специального образования, в губерниях политическим сыском занимались бывшие военные, перешедшие на службу в Корпус жандармов, а руководящий орган – Департамент полиции – был в основном укомплектован бывшими судьями и прокурорами.
Политическая полиция была не закрытой от внешнего воздействия структурой, а частью российского общества, воспроизводя в своей внутренней переписке язык и представления тех, кто был ей ближе по политическим взглядам.
С точки зрения консерваторов, русские либералы – болтуны, интриганы и лжецы, преследующие в своей деятельности корыстные интересы. При этом они склонны к публичным формам деятельности, любят красиво и много говорить о «народном благе» и «общественных интересах». Умение либералов работать с публичностью и их стремление обладать властью привели к тому, что выборные институты, введенные в годы Великих реформ, оказались захвачены ими практически полностью. К концу XIX века образовались многочисленные «либеральные партии» – в земском и городском самоуправлении, в печати и общественных организациях, в среде профессуры, литераторов, адвокатуры и даже в судебном ведомстве, среди интеллигенции и дворянства.
Либералы получили своего рода власть, независимую от государства, вроде бы противозаконную и в то же время легальную и публичную – символическую власть над общественным мнением, а также реальную власть над материальными и карьерными ресурсами выборных учреждений. Однако эта власть кажется либералам слишком ничтожной. Их цель – введение настоящего парламента, а по сути, передача власти им самим. Для достижения этой цели либералы не гнушаются никакими средствами. Их политическая стратегия в условиях самодержавной России – постоянная оппозиция действующей власти, оппозиция по любым поводам и практически в любой форме, вплоть до нелегальной.
Несмотря на кажущуюся респектабельность и близость к власти, как местной, так и центральной, в том числе посредством родственных или личных связей, либералы нередко поддерживают революционеров и ведут подпольную антиправительственную деятельность.
***
«Либеральные болтуны» – довольно популярное словосочетание второй половины XIX века. Так, В.А. Грингмут писал о «сверкающих либеральным фейерверком речах»[1] и «отуманивающих либеральных фразах»[2]. В романе Льва Толстого «Анна Каренина» Степан Аркадьевич Облонский, размышляя над списком гостей, решает, что среди прочих надо позвать и «Песцова, либерала, говоруна, музыканта». В «Бесах» Федора Достоевского Петр Верховенский с осуждением произносит: «…либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно… Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми!»
Описывая Пермское экономическое общество в марте 1895 года, начальник местного жандармского управления отмечал: «Зал общих собраний… превратился в арену для изыскания аплодисментов по дару красноречия, причем речь наиболее подкрашенная тенденциозным, либеральным направлением, вызывала и наиболее аплодисментов, неподдельных восторгов»[3]. Товарищ председателя Новгородского окружного суда некий Н.Н. Мясоедов – писал в Департамент полиции жандарм из Чернигова – был известен «прекрасным даром слова, либеральностью воззрений и парадоксальностью своих убеждений»[4].
Консерваторы критиковали либералов за их моральные качества. В первую очередь, – за отвержение традиционных религиозных и семейных ценностей. Публицист М.О. Меньшиков отмечал: «Могучую поддержку той анархии, которая царит теперь в супружестве, оказали модные литературные теории, считаемые – по едкой иронии судьбы – “либеральными”»[5].
Начальник Тульского жандармского управления сообщал в Департамент полиции в 1888 году: либеральный «председатель дворянства Богородицкого уезда определяет на места сельских учителей тех девиц, которые до этого разделили с ним ложе»[6].
Тот же Облонский из «Анны Карениной» – весьма характерный пример: «Либеральное направление… подходило ближе к его образу жизни… Либеральная партия говорила, или лучше подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьевич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете… Вместе с этим Степану Аркадьевичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны».
«Интриганы», «ловкачи», «хитрецы», «наглые», «нахальные», «неискренние», «двойственные», «двуличные», «скрытные» – таким образом описывали либералов в политической полиции. В.П. Мещерский, в свою очередь, полагал, что многие либералы идут на сделки со своей совестью[7].
Равнодушие либералов к своим должностным обязанностям, презрение к правилам и дисциплине – еще один популярный пункт консервативной критики. Опять же сошлюсь на Облонского, который «либерально» курил в присутствии, позволял подчиненным разговаривать с ним «либерально-фамильярным тоном» и был «совершенно равнодушен к тому делу, которым он занимался».
Особенно задевала консерваторов скрытая неприязнь либералов к заботе о народном благе.
В Департамент полиции постоянно писали о земцах, которые отказывались финансировать освоение крестьянами новых земель и выделять деньга на народное образование[8], продавали крестьянам по завышенным ценам собственные имения[9]. Писали и о мировых судьях, у которых «даже арестантские дела залеживались без движения по несколько месяцев, а другие так и по три года» [10]. Сообщали о растратах земских сумм. Например, в Уфимской губернии во время голода 1892 г. земцы в результате злоупотреблений и растрат выдали населению «совершенно негодный и вредный для здоровья картофель»[11].
В земствах «все заняты исключительно своими личными расчетами и интересами… В городских учреждениях процветает прежняя вялость и индифферентность к нуждам городского населения»[12].
***
Однако либералы использовали выборные учреждения не только в своих личных корыстных целях. Гораздо важнее для них была возможность публичной презентации своих идей и возможность для объединения. Любопытно, что эти учреждения и называли на европейский манер – парламент.
Санкт-Петербургский градоначальник в 1899 году писал министру внутренних дел о собраниях экономистов: «заседания общества принимают характер парламентских прений»[13].
В «Анне Карениной» Толстой говорит устами своего альтер-эго Левина: «… я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может,… с одной стороны, игрушка, играют в парламент…; а с другой… стороны, это – средство для уездной coterie наживать деньжонки».
Столь отличный от Левина по своему мировоззрению Вронский называет «нашим парламентом» выборы губернского предводителя дворянства. И даже Кити, совершенно неискушенная в политике, понимает это выражение Вронского и улыбается, чтобы показать: «она поняла шутку».
Правда, все же наиболее часто слово «парламент» использовалось по отношению к земству. Так, жандарм из Твери сообщал в Департамент полиции в 1893 году: «Характер земских собраний, не отличаясь особенною плодотворностью, сводится к пустому парламентаризму, дающему возможность каждому порисоваться своими либерально-гуманными идеями, исключительно бьющими на дешевую популярность»[14]. Спустя 3 года директор Департамента полиции С.Э. Зволянский писал министру внутренних дел: «Земство,… чрезмерно увлекаясь идеями выборного начала и самоуправления,… задалось целью образовать из себя род парламента, с независимым правом не только хозяйничать у себя в губернии, но и критически обсуждать действия правительства»[15].
В российских парламентах – как и в европейских – повестку определяли партии.
Причем само понятие «партия» было довольно устоявшимся в лексиконе образованного общества, так или иначе ассоциируясь с либеральными деятелями. В романе «Обрыв» Райский в порыве бессильного гнева говорит о совратителе Веры Марке: «Марк! блудящий огонь, буян, трактирный либерал!… Это наша “партия действия”!… да, из кармана показывает кулак полицмейстеру, проповедует горничным да дьячихам о нелепости брака, с Фейербахом и с мнимой страстью к изучению природы вкладывается в доверенность женщин и увлекает вот этаких слабонервных умниц!»
В романе «Анна Каренина» фигурирует товарищ Вронского Голенищев, который «в корпусе принадлежал к либеральной партии, из корпуса вышел гражданским чином и нигде не служил… При… встрече Вронский понял, что Голенищев избрал какую-то высокоумную либеральную деятельность и вследствие этого хотел презирать деятельность и звание Вронского».
Земство было одним из наиболее важных мест сосредоточения «либеральных партий», которые нередко руководили его политическим направлением[16]. Если сторонники либеральной партии оказывались на руководящих должностях, то либеральные настроения тут же распространялись на все учреждение. Так, начальник Нижегородского жандармского управления писал в 1898 году: «За последнее время эта (либеральная – Л.У.) партия усилилась, вследствие того, что на посты предводителя дворянства и городского головы проведены тою же партиею лица того же направления». Поэтому, если «раньше доклады земства по народному образованию, когда таковые… не согласовывались с правительственными воззрениями, не утверждались», то «при теперешнем предводителе дворянства, стороннике либеральной партии, вряд ли можно ожидать отклонения собранием подобных проектов»[17].
Вспомню здесь тезис Победоносцева – организованное меньшинство всегда подчинит себе аморфное большинство. Это представление было весьма типичным и для чинов политической полиции. Скажем, в 1888 году начальник Тамбовского управления писал об «обществе»: в нем «всегда и чуть ли не большинство не имеет своих убеждений, а идет по направлению, указываемому представительными людьми»[18]. Обычно именно «либеральная партия… хорошо организована, дружно сплочена и действует активно», в то время как «консервативная же партия крайне разрозненна, совершенно бездействует и старается быть незаметной – лишь бы ее не трогали, свое же неодобрение идеям либералов высказывают шепотом и то с оглядкой»[19].
В системе западноевропейского парламентаризма, по логике Победоносцева, принадлежность к партии связывает человека. В России, оказавшись на руководящем посту в результате выборов, человек оказывался полностью зависимым от партии, которая его продвинула. Жандарм из Курска писал в 1885 году: «Мировые судьи ведут свои дела по-прежнему вяло и пристрастно, заботясь только о том, чтобы осталась довольна партия, выбравшая их»[20].
В Тверской губернии в 1884 году губернским предводителем дворянства был выбран Н.П. Оленин. Однако, полагал местный жандарм, сам Оленин не был сколько-нибудь значимой фигурой. Напротив, либеральная бакунинская партия, заправлявшая политическим настроением в губернии, выдвинула Оленина по причине его слабохарактерности: «… в силу крайней своей беспечности, легкомыслию и будучи от природы человеком далеко не серьезным, напыщенным, довольно пустым, любящим веселую кампанию, ни имея сам прочных убеждений, при полной бесхарактерности, Оленин вполне подчинился влиянию Бакуниных»[21].
В романе «Анна Каренина» новый губернский предводитель дворянства Неведовский, обязанный своим избранием либералам, боялся даже вести себя «не либерально». «Неведовский делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего… либеральной среде».
Либералы обладали хорошими возможностями для пополнения своих рядов. Своим сторонникам они могли предложить определенную финансовую поддержку и помощь в карьере. Жандарм из Твери сообщал в Департамент полиции в 1889 г.: «Отличаясь редким единодушием и сплоченностью…, тверское земство всегда охотно оказывает поддержку каждому отдельному лицу, где-либо и когда-либо замеченному в политической неблагонадежности, с полною готовностью принимая его на службу, подыскивая ему работу»[22]. Директор Департамента С.Э. Зволянский писал, что либеральное земство, имея возможность распределять должности в училищных советах, выбирать попечителей начальных училищ, отдавали их тем людям, которые демонстрировали либеральные взгляды[23].
Кроме того, быть либералом было просто популярным и модным. Так, в Нижнем Новгороде в 1898 году «предводителем дворянства вместо гофмейстера Приклонского, вынужденного происками либералов отказаться от своего поста, избран бывший земский начальник Нейгардт, человек молодой, стремящийся каким бы то ни было путем составить себе известность и в этих видах заискивающий расположение»[24].
Отличие России от Европы – и об этом Победоносцев, естественно, умолчал – состояло в том, что правительственная политика не могла быть предметом дискуссии. Дискуссии, во-первых, публичной, а во-вторых, общественной. С одной стороны, власть стремилась пресекать либеральные обсуждения тех или иных правительственных мероприятий – на основании того, что это выходило за рамки правового поля. С другой стороны, выталкивание либералов из публичного пространства вело к их сближению с революционным подпольем.
Так, один из крупнейших либеральных деятелей – Ф.И. Родичев – имел такую характеристику в делах политического сыска первой половины 1880-х годов: «Крайне вредный и опасный пропагандист, ибо в деле преступной деятельности Русской анархической партии принимает активное участие, что вполне выяснилось дознанием, так как в 1879 г. … Софья Перовская, Вера Филлипова, урожденная Фигнер, и другие участники взрыва полотна… проживали в имении Родичева»[25]. Правда, хотя за Родичевым и наблюдали, но при этом никак не ограничивали.
Санкт-Петербургский комитет грамотности – составная часть Вольно-Экономического общества, старейшей и крупнейшей общественной организации в России – по данным политической полиции был значимым центром притяжения антиправительственных сил. Из 800 человек-членов комитета «240 оказываются известными по своей крайней политической неблагонадежности и очень многие привлекались к делам политического характера». После участия «в событиях, имевших место по восшествии на престол государя императора Николая II» Комитет грамотности был передан в подчинение Министерству народного просвещения, что вызвало сильнейшие протесты со стороны самого комитета и либеральной печати. Протесты были публичными, и власть не нашлась, что на них ответить.
***
Выборы привлекали к себе пристальное внимание общества. Так, в «Анне Карениной» читаем: «В октябре месяце были дворянские выборы в Кашинской губернии. Выборы эти… обращали на себя общественное внимание. О них много говорили и к ним готовились». Сами выборы при этом длились неделю.
Правда, выборный процесс напоминал даже не спектакль, а балаган. Так, на четвертый день выборов разгорелся скандал: комиссия, выбранная для проверки расходов при предыдущем предводителе дворянства, суммы на самом деле не проверила. Прения об этом «шли долго и ничем не кончились. Левин был удивлен, что об этом так долго спорили, в особенности потому, что, когда он спросил у Сергея Ивановича, предполагает ли он, что суммы растрачены, Сергей Иванович отвечал: «О нет! Он честный человек. Но этот старинный прием отеческого семейного управления дворянскими делами надо было поколебать»».
Выборы нового председателя на шестой день вызвали у Левина еще большее недоумение. «Левин не понимал, зачем было враждебной партии просить баллотироваться того предводителя, которого они хотели забаллотировать.
— O sancta simplicitas! — сказал Степан Аркадьич и кратко и ясно растолковал Левину, в чем дело.
Если бы, как в прошлые выборы, все уезды просили губернского предводителя, то его выбрали бы всеми белыми. Этого не нужно было. Теперь же восемь уездов согласны просить; если же два откажутся просить, то Снетков может отказаться от баллотировки. И тогда старая партия может выбрать другого из своих, так как расчет весь будет потерян. Но если только один уезд Свияжского не будет просить, Снетков будет баллотироваться. Его даже выберут и нарочно переложат ему, так что противная партия собьется со счета, и, когда выставят кандидата из наших, они же ему переложат.
Левин понял, но не совсем… вдруг все заговорили, зашумели и двинулись в большую залу.
— Что такое? что? кого? — Доверенность? кому? что? — Опровергают? — Не доверенность. — Флерова не допускают. Что же, что под судом? — Этак никого не допустят. Это подло. — Закон! — слышал Левин с разных сторон…
Левин… удивлялся той страстности, с которою разбирался вопрос о том, баллотировать или не баллотировать мнение о Флерове. Он забывал, как ему потом разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего блага нужно было свергнуть губернского предводителя…»
И картины, подобные увиденной Левиным, не были чем-то исключительным в пореформенной России. Напротив, выборы были, скорее, массовым явлением.
По земской реформе 1864 года и городской реформе 1870 года, крестьяне выбирали волостные сходы. На волостных сходах выбирали выборщиков, которые выбирали уездных земских гласных. Дворяне выбирали уездных и губернских предводителей дворянства. Жители городов – органы городского самоуправления. Жители уездов на основании имущественного ценза – уездные земские собрания. Выбранные в уездные земства выбирали исполнительные органы – земские управы, и губернское земство, которое в свою очередь выбирало губернскую земскую управу. В избирательных съездах участвовали поверенные от богоугодных, благотворительных, учебных и других учреждений, от обществ, кампаний и товариществ, а также уполномоченные от священнослужителей.
Для уполномоченных существовали особые предварительные съезды.
По судебной реформе 1864 года, все сословия выбирали мировых судей. Съезды мировых судей выбирали своих председателей. Причем процесс был публичным, так как список кандидатов в мировые судьи публиковался в печати за два месяца до выборов.
По университетской реформе 1863 года, в университете выбирались профессора, деканы, университетский суд, инспектора, проректоры и ректор.
Все эти виды выборов происходили раз в три года (за исключением выборов ректора, которого выбирали на 4 года).
Кроме того, во второй половине XIX века стремительно увеличивалось количество общественных организаций, товариществ, комитетов, в которых также происходили выборы руководящих органов, председателей, различных комиссий и подкомиссий. К началу ХХ века в России существовало более 10 тысяч обществ. Деятельность всех обществ сопровождалась публичными лекциями, вечеринками, обедами, банкетами. Не было ни одной губернии, в которой политическая полиция не фиксировала бы наличие обществ, стремящихся в своей публичной деятельности критиковать власть и «политический строй».
По сути, выборная процедура не коснулась только сферы высшего государственного управления, породив, возможно, и бессмысленные, но вполне настойчивые мечтания либералов об «увенчании здания» всероссийским выборным органом.
***
Возможно ли было пойти навстречу этим мечтаниям? В контексте всего вышесказанного кажется, что нет. Причем даже проект Земского собора графа Игнатьева – теоретически столь привлекательный, – в тех конкретных исторических условиях вряд ли мог бы быть реализован без крупных потрясений, по размаху и последствиям вполне сопоставимых с Первой русской революцией.
Игнатьев предлагал обойти либеральную оппозицию посредством предоставления большинства голосов на Земском соборе крестьянству. Однако было ли крестьянство способно сыграть ключевую роль в охранении консервативных начал? Есть определенные основания в этом сомневаться.
Выборная практика пореформенного периода показала, что крестьянство в массе своей было равнодушно к подобному типу процедуры. По земской реформе, крестьяне обладали весомым представительством в земствах – более одной трети. Это теоретически. В действительности же крестьяне довольно редко попадали в состав гласных. Если на уровне уездов их количество еще было ощутимым (в среднем около 30%), то в губернских земствах их оставалось не более 10 %.
При этом крестьяне не играли в земствах сколько-нибудь заметной роли. Их политическое влияние и участие в принятии общественно значимых решений было близким к нулю.
Вряд ли что-то могло существенным образом измениться при распространении этой практики на всю страну, в масштабе всероссийского представительства.
Кроме того, опыт привлечения крестьян к государственным делам через их участие в суде присяжных показал всю рискованность такого шага. Оправдание Веры Засулич в 1878 году крестьянами-присяжными под воздействием блестящей речи адвоката Н.П. Александрова, при покровительстве со стороны председателя суда А.Ф. Кони – хороший пример того, как могли бы вести себя крестьяне на Земском соборе.
Неграмотное и плохо разбирающееся не только в государственном управлении, но и в сложностях взаимоотношений власти и либеральной части общества большинство оказалось бы под властью тех, кто умел убеждать. Обладали ли высшие государственные чиновники таким же красноречием, как либеральные деятели, оттачивавшие свои ораторские способности и умение спорить в салонах в первой половине XIX века, на университетских кафедрах, публичных лекциях, заседаниях кружков и земских собраниях?
Скорее всего, любая публичная трибуна оказалась бы местом победы «либеральных болтунов».
Был и еще один важный фактор. Либеральные деятели умели выходить за рамки, очерченные законом, при этом вполне успешно пропагандируя установку о собственной законности и беззаконности власти. По земской реформе, земство было наделено исключительно хозяйственными полномочиями, однако это не помешало ему стать «парламентом», восприниматься в качестве такового в обществе и за два десятилетия стать местом сосредоточения либеральной оппозиции.
Прежде чем учреждать всероссийское представительство в какой-либо его форме, власти надо было менять уже сложившиеся правила игры с либеральной частью общества. Земский собор не мог бы обойти этот конфликт или погасить его.
Историческая ошибка Победоносцева состоит в том, что он считал достаточным оградить публичное пространство от присутствия либералов, предпочел закрыть глаза на то значение, которое представители этого течения уже имеют в печати, университетах, судебных учреждениях, а к концу XIX века – и в среде бюрократии, в том числе высшей.
Уже к началу 1880-х годов либеральное движение невозможно было игнорировать. При этом 1880-е были последним периодом, когда либеральная часть общества была готова на взаимодействие с властью – настолько сильным, особенно первоначально, в образованной публике было впечатление от убийства Александра II.
Точечное привлечение к государственной работе либеральных деятелей, с одной стороны, а, с другой стороны, активизация не всего, а образованного консервативного большинства, осознанно лояльного власти – и Россия могла бы пойти иным историческим путем. Однако в российской элите практически не было людей – и Победоносцев здесь не исключение, способных работать с общественным мнением, как внутри страны, так и за ее пределами. Как не было в российской элите людей, готовых признать необходимость самостоятельной мобилизации консервативной части общества и способных с этими силами сотрудничать, но не подавлять.
[1] Грингмут В.А. Четвертый элемент. 1903. Вып. 2, с. 29.
[2] Грингмут В.А. Кончина графа М.Н. Муравьева. 1900. Вып. 1, с. 204.
[3] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1895. Д. 516. Л. 5.
[4] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. Д. 2385. Л. 3. Также см.: ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1905. Д. 1. Ч. 39. Лит. А. Л. 37 об.
[5] Меньшиков М.О. О любви. 1899.
[6] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1888. Д. 89. Ч. 24. Л. 1 об.
[7] Гражданин. 1905. № 78. С. 18.
[8] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1888. Д. 89. Ч. 12. Л. 1.
[9] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1900. Д. 1. Ч. 55. Л. 3.
[10] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1905. Д. 1. Ч. 66. Лит. А. Л. 8. Также см.: ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1889. Д. 43. Ч. 29. Л. 11 об.
[11] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1893. Д. 152. Ч. 17. Л. 2.
[12] Там же. Ч. 37. Л. 3 об.
[13] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1899. Д.4107. Л. 3.
[14] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1893. Д. 152. Ч. 40. Л. 3.
[15] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1893. Д. 152. Л. 3; 1895. Д. 1719. Л. 3,9 об.
[16] ГА РФ. Ф. 102. Особый отдел. 1898. Д. 215. Л. 2 об.
[17] ГА РФ. Ф. 102. Особый отдел. 1898. Д. 9. Ч. 2. Л. 15.
[18] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1888. Д. 89. Ч. 3. Л. 4.
[19] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1905. Д. 1. Ч. 30. Лит. А. Л. 4.
[20] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство.1885. Д.59. Ч.8.
[21] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1885. Д. 59. Ч. 40. Л. 2.
[22] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1888. Д. 89. Ч. 32. Л. 2.
[23] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1895. Д. 1719. Л. 8.
[24] ГА РФ. Ф. 102. Особый отдел. 1898. Д. 9. Ч. 2. Л. 17.
[25] ГА РФ. Ф. 102. 3 делопроизводство. 1885. Д. 59. Ч. 40. Л. 4.
