В силу факторов в первую очередь чисто природного характера Китай очень рано познал многие плюсы и минусы реальной бюрократии.
Исстари объективно обусловленная необходимость объединять разнородные и слаженные трудовые усилия больших коллективов людей сделала неизбежным возникновение достаточно обширной прослойки низовых непосредственных руководителей, координаторов этих усилий. Затем, по мере развития подконтрольной государству экономики, понадобилось координировать уже самих координаторов. Платон еще придумывал своим стражам обязанности по строгому контролю над поэтами, а в Китае уже начинали представлять себе, что такое бюрократический аппарат, от которого зависит и снабжение населения продовольствием, и возведение водозащитных сооружений, и поддержание в надлежащем состоянии сухопутных и речных коммуникаций невообразимой для Греции протяженности.
История китайских утопий правления, утопий преобразования сущей действительности в должную насчитывает не меньше веков, чем история утопий европейских. Конфуцианский вариант этих утопий, которому суждено было оказать решающее влияние на всю будущность страны, начинается с «Лунь юя» («Бесед и суждений») — одного из основополагающих текстов конфуцианского канона. Считается, что «Лунь юй» состоит из записей высказываний Конфуция, уже по памяти сделанных его учениками после смерти учителя. Время создания «Лунь юя» — V в. до н. э.
Уточнено и развернуто представление о том, каким должен быть в государстве надлежащий порядок, в ином произведении конфуцианского канона — в «Ли цзи» («Книге установлений»). Этот источник представляет собой вольное изложение соображений Конфуция (а то и приписываемых ему) по различным вопросам, сделанное его последователями уже значительно позже. У «Ли цзи» нет ни единого автора, ни даже единой группы авторов. Труд был написан разными людьми и в разное время, в основном с IV по I в. до н. э. Сформулированные в «Лунь юе» и «Ли цзи» представления об идеальном управлении в дальнейшем не подвергались сколько-либо существенному пересмотру.
При первом же взгляде на конфуцианский социальный идеал поражает прежде всего лаконизм его описания, его приземленность и скромность сформулированных в нем запросов.
Представления о личностной основе идеального общества изложены в одном из самых известных пассажей «Лунь юя», посвященном тому, как размечтались Учитель и два его ученика.
«Янь Юань и Цзы-лу стояли около Учителя. Учитель предложил: «Пусть каждый из вас расскажет о своих желаниях». Цзы-лу сказал: «Я бы хотел, чтобы мои друзья совместно со мной пользовались [моими] колесницами, лошадьми и халатами на меху. И я бы хотел не сердиться на них, когда они что-нибудь испортят». Янь Юань сказал: «Я не хотел бы выставлять напоказ своих достоинств и распространяться насчет своих заслуг». Цзы-лу сказал: «А теперь мы хотели бы услышать о желаниях Учителя». Учитель сказал: «Я хотел бы, чтобы старые могли жить в покое, чтобы друзья доверяли друг другу и чтобы было кому заботиться о малых детях».
Воистину — скажи мне, о чем ты мечтаешь, и я скажу тебе, кто ты.
Цзы-лу — славный и не очень далекий человек, пределом мечтаний которого является не раздражаться на друзей при совместном пользовании имуществом. Он честно хочет быть щедрым и бескорыстным, но сам чувствует, что не вполне готов к этому; пока его вещи возвращаются к нему в целости-сохранности, он еще может оставаться безмятежен, но перспектива увидеть на своей колеснице не им самим оставленную царапину настолько ему неприятна, что он ни много ни мало — просто-таки мечтает не испытать при этом раздражения. Это — образец доброго подданного-простолюдина или мелкого низового служаки, нуждающихся в этическом и организационном руководстве.
Янь Юань не мечтает иметь достоинства и добиться заслуг. Видимо, он внутренне убежден, что и так уже имеет достоинства и, стало быть, заслуги не за горами. Это немаловажная составляющая характера хорошего работника — отнюдь не зазорно, и даже, говоря по совести, необходимо человеку быть уверенным в своих силах. Только так он сможет от души «гореть на работе» и при том ожидать признания спокойно, не прикладывая никаких специальных усилий, чтобы его наконец-то добиться. Все, чем Янь Юань озабочен — это тем, чтобы не скатиться до тщеславия. Он хочет делать свое дело наилучшим образом, но при том предоставить окружающим судить о своей персоне не по личным этой персоны достоинствам, а по реальным делам, по уже достигнутым в ходе проявления достоинств объективным результатам. Иметь заслуги — но самому их как бы не замечать. Это идеальный управленец — верящий в себя, эффективный и бескорыстный исполнитель верховной воли.
И наконец Конфуций, который только и достоин быть этой самой верховной волей. Потому что его мечта — благоденствие Поднебесной в целом. Он вмещает в заботливом и сострадательном сердце своем всю страну.
И в чем же заключается чаемое им благоденствие, каков ожидаемый результат его заботы?
Ничего противоестественного. Ничего экстравагантного. Ничего нарочито выдуманного. Ни слова об организационных частностях — они решатся в рабочем порядке. Все — о состояниях, по большей части — состояниях внутренних, духовных, которые будут достигнуты тогда, когда частности окажутся улажены и решены. О них, об этих состояниях, собственно, мечтают все нормальные люди — только каждый для себя или, в лучшем случае, для своих ближайших родственников. Старики мечтают о своем, мужчины, находящиеся в расцвете сил, на пике деятельного возраста — о своем, и дети — о своем. Мечта Конфуция интегрирует частные мечты, и не более того. Его мечта — просто объединенная мечта всех. Спокойная старость, взаимное доверие между теми, кто занят общим делом, и сытые дети под присмотром. Вот и все.
Но для того, чтобы эта мечта могла быть реализована, все подданные должны стать такими, как Цзы-лу, и все служащие государственного аппарата — такими, как Янь Юань. Тогда-то и решатся любые проблемы.
Конфуций не сжигает реальный мир. Он просто хочет населить его людьми, держащими в узде свои эгоистичные мотивации. Он не стремится ампутировать у человека эгоизм — он знает, что это невозможно, да и не нужно. Он старается разработать образовательные и воспитательные методики, предложить стимулы, благодаря которым человек сам мог бы контролировать свой хватательный рефлекс.
Встречаются в «Лунь юе» и иные советы, однако они вновь и вновь поражают своей кажущейся простотой и непритязательностью.
«…Я …слышал, что правители государств и главы семей не страшатся бедности, а страшатся неравенства, …страшатся отсутствия покоя. Ведь при равенстве [распределения материальных благ] не бывает бедных, …а при спокойствии общества не бывает находящихся в опасности».
То есть, другими словами, пусть скудно, но справедливо; так, чтобы не разгорались алчность и зависть.
При этом для материальных благ не предусматривается никакого обобществления — просто соразмерность распределения. И не упоминается никакого начальства, никаких надсмотрщиков — лишь самостоятельное исполнение людьми тех традиционных, привычных, естественных обязанностей, которые соответствуют их месту в семейной или социальной иерархии.
Или:
«Цзы-гун спросил, как править. Учитель ответил: «Так, чтобы было достаточно пищи, достаточно военной силы и народ доверял». Цзы-гун спросил: «Буде возникнет нужда отказаться от чего-либо, с чего из этих трех начать?» Учитель сказал: «Отказаться от достатка военной силы». Цзы-гун спросил: «Буде возникнет нужда снова отказаться от чего-либо, с чего из оставшихся двух начать?» Учитель сказал: «Отказаться от достатка пищи. Ибо спокон веку смерти никто не избегал, а вот без доверия народа — не устоять».
Иерархия приоритетов для тех, кто управляет страной, здесь обозначена с абсолютной жесткостью. Но это высказывание следует рассматривать в паре с предыдущим. Семья только тогда и доверяет ее главе, а народ только тогда и доверяет правителю, когда те в первую очередь заботятся о справедливости распределения материальных благ и гармонии человеческих отношений среди тех, кто им вверен Небом. Добиться доверия нельзя, добиваясь его специально. Доверие возникает само собой, когда верховная власть справедливо управляет общим хозяйством и хотя бы не мешает функционированию уже существующих, освященных временем, не требующих для своего поддержания никакого внешнего насилия межчеловеческих связей, что и является гармонией. Вот когда люди знают, что управление имеет эти цели — тогда, и только тогда, в трудную минуту можно пожертвовать и материальным достатком, и оборонным успехом. Доверие все равно останется.
Утопия ли это? Следует ли отказать этой идеальной картине в праве называться столь ко многому обязывающим именем только на том основании, что она не требует сожжения старого мира, а идеал вырастает из реальности в процессе идеального управления этой реальностью? На мой взгляд — не следует. Уже потому хотя бы, что нарисованный этими короткими мазками мир является в конфуцианской системе представлений предельно хорошим, и выше него просто не может быть и не предусматривается ничего лучшего.
В «Ли цзи» картина идеального общественного устройства описывается несколько более подробно — хотя рядом с объемистыми европейскими трактатами она все равно очевидно проигрывает и в велеречивости, и в пафосе, и потому еще, что в ней отсутствуют упоминания о каких-либо врагах идеального порядка, хоть внешних, хоть внутренних.
Язык не поворачивается называть предлагаемые образы общественным «ПЕРЕустройством» — это не более чем «БЛАГОустройство» общества, уже существующего. В крайнем случае — возвращение к устройству, некогда существовавшему, но утраченному, испортившемуся от человеческого небрежения. Стоит лишь с этим небрежением покончить — и тогда все, или хотя бы многое, вернется.
«Когда шли по великому пути, Поднебесная принадлежала всем, [для управления] избирали мудрых и способных, учили верности, совершенствовались в дружелюбии. Поэтому родными человеку были не только его родственники, а детьми — не только его дети. Старцы имели призрение, зрелые люди — применение, юные — воспитание. Все бобыли, вдовы, сироты, одинокие, убогие и больные были присмотрены. Своя доля была у мужчины, свое прибежище — у женщины. Нетерпимым [считалось] тогда оставлять добро на земле, но и не должно было копить его у себя; нестерпимо было не дать силам выхода, но и не полагалось [работать] только для себя. По этой причине не возникали [злые] замыслы, не чинились кражи и грабежи, мятежи и смуты, а люди, выходя из дому, не запирали дверей. Это называлось великим единением».
Таков предельный идеал.
Для современного творцам «Ли цзи» общества — это в чистом виде утопия, хотя обнаруживается она не на далеком острове, и не в неопределенном грядущем, но в собственном прошлом. И уже хотя бы поэтому в ней нет ничего противоестественного, искусственно выдуманного, сконструированного чисто по теории и предназначенного для навязывания силком.
Ее следует иметь в виду как нравственный и социальный ориентир, но в реальной устроительной деятельности следует придерживаться несколько иной механики.
«Ныне великий путь скрылся во мраке. …Теперь родные для каждого — только его родственники, а дети — только его дети. Добро и силы [берегут] для себя. У больших людей наследование стало нормой, стены и ограды, рвы и запруды стали [их] крепостью. Путеводными нитями стали ритуал и долг. С их помощью упорядочивают [отношения] государя и подданных, связывают родственными чувствами отцов и детей, дружелюбием — братьев, согласием — супругов. С их помощью устанавливают порядок, намечают границы полей и общин, возвеличивают мужественных и разумных, наделяют человека заслугами. Их используют в своих замыслах, ради них подъемлют оружие. Среди …благородных мужей не было ни одного, кто бы не почитал ритуала. С ним они сверяли свою справедливость, на нем строили свою верность, проверяли вину, узаконивали человеколюбие, учили уступчивости, являя тем самым народу свое постоянство. …Все это и называется малым умиротворением».
Другими словами, в идеально утопическом состоянии великого единения все хорошее происходило само собой, безо всякого не то что насилия, но даже какого-либо внешнего по отношению к каждому из людей регулирования. Просто потому, что «Поднебесная принадлежала всем, для управления избирали мудрых и способных, учили верности, совершенствовались в дружелюбии». Вопрос о возможности реставрации такого состояния общества остается открытым, во всяком случае, такая возможность косвенно ставится в полную зависимость от морального состояния самих людей. Но вот для практически достижимого благоустройства, для построения осуществимой утопии, необходимо регулирование, необходимы официальные, всем известные и всеми признанные общие критерии оценки плохого и хорошего, с помощью которых «упорядочивают отношения государя и подданных, связывают родственными чувствами отцов и детей, дружелюбием — братьев, согласием — супругов».
А для проведения этих критериев в жизнь тоже нужны совершенно специфические люди, достоинства которых отнюдь не являются врожденными, но, при наличии определенных задатков, воспитываются в процессе тяжкого и упорного личного и добровольного труда по самосовершенствованию.
Моральный кодекс строителя Поднебесной
Концепция совершенного мужа (цзюньцзы) является одной из краеугольных в учении Конфуция. Разнообразными характеристиками цзюньцзы «Лунь юй» просто изобилует.
«Совершенный муж [вначале должен] завоевать доверие [народа]. Только после этого он может понуждать народ. [Если же совершенный муж станет делать это], не завоевав доверия, то [народ сочтет это] угнетением. Совершенный муж [вначале должен] завоевать доверие [своего государя]. После этого он может выступать с критикой [своего государя. Если же он сделает это, еще] не завоевав доверия, то государь сочтет [его критику] поношением».
«Совершенный муж осознает свой долг, тогда как низкий человек понимает [только свою] выгоду».
«Совершенный муж помогает нуждающимся, а не увеличивает достояние богатых».
«Цзы-лу задал [Конфуцию] вопрос о совершенном муже. Учитель ответил: «Совершенствуя себя, практикуй почтительность». [Цзы-лу вновь] спросил: «И этого достаточно?» [Учитель ответил:] «Совершенствуя себя, приноси покой другим».
«Совершенный муж ест не для того, чтобы насытиться, и живет не для того, чтобы обрести покой. Совершенный муж умен в делах и осторожен в словах. Он стремится к общению с теми, кто обрел Путь, чтобы исправлять себя. О таком человек можно сказать, что он любит учиться».
«Совершенный муж старательно закладывает основы своей личности. …Что же касается почтительности к родителям и уважительного отношения к старшим родственникам, то разве не из этих принципов слагаются основы гуманности совершенного мужа?»
Эти цитаты можно множить и множить, но и так уже ясно видны основные параметры конфуцианского идеального человека.
Он уважает себя, сознает свою значимость и свой масштаб, бережет это самовосприятие, он ни в коем случае не бессловесный исполнитель приказов. Он относится к государю или вышестоящему начальнику почтительно, всегда готов следовать их повелениям, но только если те не идут вразрез с его чувством ответственности, с его бережным отношением к простым людям, вверенным его попечению. Сбережение народа для него не пустой звук и не красивые слова; это конечная практическая цель любой управленческой деятельности.
Стараясь дать народу прежде всего покой, для себя цзюньцзы покоя не ищет. Дело для совершенного мужа — прежде всего, и только своей эффективностью, результативностью на поприще служения государю и народу он доказывает свое право как на принуждение народа к тому, что он считает правильным, так и на критику государя, когда он полагает государя неправым. При всем при том не служить он, в сущности, не может; реализовать себя как личность совершенный муж должен (или, по крайней мере, всячески должен пытаться это сделать) только на поприще государственного служения.
Материальные соблазны им преодолены в результате личных духовных усилий (а вспомнить хоть Платона: «Им… не дозволено… пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним, быть с ними под одной крышей… Только так могли бы стражи остаться невредимыми и сохранить государство»). Такое преодоление является одной из важных составляющих самоуважения цзюньцзы, а он ценит возможность уважать себя куда более возможности материального обогащения. Чужого золота он не коснется не потому, что ему кто-то запретил это делать, а потому, что ему некогда размениваться на подобные пустяки, потому, что ему куда радостней преодолеть соблазн, нежели пойти у него на поводу. Корысть для него не существует; долг для него — все. Ровно так же он относится и к материальному достатку тех, кто ему вверен: ни у кого нарочито ничего не отнимая, он, тем не менее, в имущественных вопросах в целом всегда на стороне тех, кто беднее.
При этом совершенный муж постоянно совершенствуется в своем совершенстве. Его совершенство — не статичное, раз навсегда достигнутое стылое состояние, но динамический процесс, нуждающийся в постоянном, определенным образом ориентированном духовном усилии. Но оно ни в коем случае не может совершаться лишь в душе. Самосовершенствование подразумевает непрерывную практику. Практиковаться следует в оттачивании почтительного, но при том не подобострастного отношения к вышестоящим; практиковаться нужно в осуществлении такого управления нижестоящими, которое не доставляет им лишних хлопот, но улучшает их качество жизни, не уменьшает, а увеличивает их покой.
Он, наконец, постоянно стремится к общению с теми, кто идет тем же путем практического самосовершенствования, имеющего высшим своим выражением государственное служение, и это общение благотворно для всех, кто в него включен — оно совершенствует каждого, каждый оттачивает и шлифует себя на каждом. Совершенный муж — это в огромной степени человек, сам создающий себя. Но он не может возникнуть и развиваться сам по себе, в изоляции, как перст; он — прежде всего член своей семьи, и именно возникающая в семье естественным образом почтительность к родителям, уважительность к старшим родственникам и заботливость к малышам служат первичными и базовыми мотивациями к соблюдению социального долга и совершенствованию умения его исполнять в повседневной деятельной жизни.
Последнее положение крайне важно.
Не будь семьи с ее освященной веками спаянной иерархией, в которой каждый занимает свое место, свою ступень, имеет свою зону ответственности, и соответственно им вносит свою лепту в общее благосостояние, все замечательные характеристики совершенного мужа могли бы остаться не более чем пустыми благопожеланиями. Более того, всякая попытка разрушить семью или уравнять в ней старших с младшими (что, собственно, и было бы равносильно разрушению) — и сделала бы их пустыми благопожеланиями. Без семьи от всех замечательных качеств цзюньцзы остались бы одни слова. Какая-нибудь ювенальная юстиция тут — страшней войны.
Можно сказать, что совершенный муж, идеальный управленец и одновременно совесть нации, сам по себе стал едва ли не основным элементом китайской утопии правления, утопии превращения мира сущего в мир должный. Мало того — он оказался наиболее проработанным, наиболее живым, наиболее эмоционально насыщенным ее элементом.
Образ цзюньцзы обращался к каждому человеку и каждого манил в утопию обещанием личного прижизненного счастья, достигаемого вполне мирным путем. Это-то и позволяло китайским мыслителям описывать сам должный мир столь сжато и обобщенно. Достаточно было наметить основной вектор социального творчества: обихоженные сытые старики, доверяющие друг другу деятельные мужчины во цвете лет, вдовы и бобыли, имеющие убежище и пристанище, здоровые дети под присмотром, и все при том выполняют свои, присущие именно их положению обязанности, одновременно пользуясь подобающими именно им льготами (скажем, вполне реально существовавшими в средневековом Китае льготами несовершеннолетних, вдов, стариков). А организационные и технические частности решались бы идеальными управленцами в рабочем порядке. На то эти управленцы и идеальны.
То, что созидание идеального мира мыслилось в конфуцианстве как восстановление существовавшего в прошлом и утраченного идеала, вносило в китайскую утопию чрезвычайно существенный оттенок.
Если прошлое уже когда-то было, то оно, хотя бы в принципе, может быть воссоздано. Для реставрации идеала не нужно произвола, не нужно ничего высасывать из пальца и насильно вдавливать в мир искусственную отсебятину. Не нужно ничего ломать, выкорчевывать, сжигать. Достаточно отмыть то, что существует.
Утопия не заменяет реального мира, но мыслится не более чем его рафинированием. Идеальный мир ниоткуда не прилетает на огненных крыльях, но вырастает из реального под воздействием повседневной управленческой деятельности идеальных управленцев.
Но ведь и сами эти управленцы возникают из обыкновенных людей обыкновенного мира под воздействием преданности семейным ценностям, воспитания, учебы, общения друг с другом в определенной культурной среде, самосовершенствования, в результате правильно сориентированных образованием и этикой личных духовных усилий.
Утопийцы вырастают из реальных людей.
В процессе их самореализации на поприще государственного служения из реального мира вырастает утопия.
Получается, на пути к ней нет непреодолимых границ.
Пропасть одолевалась в один прыжок.
Ничего нереального и несвойственного человеческой природе в перечне мотиваций совершенного мужа нет. Просто они присущи в первую очередь очень славному и очень достойному, очень хорошо воспитанному человеку. С другой стороны, эти устремления сами по себе имеют мощную воспитательную составляющую и способствуют улучшению человека и степени его порядочности. Они целиком погружены в реальный мир, но при этом отнюдь не подчинены ему и его превратностям, его темным сторонам. Напротив — они бросают этим превратностям вызов. А такой вызов для многих людей сам по себе служит прекрасным стимулом.
Говоря по совести, любой порядочный современный человек, занимаясь своим делом, рад-радешенек был бы иметь такой спектр побуждений.
Но, с другой стороны, перспектива работать на износ, руководствуясь исключительно подобными соображениями, наверняка привела бы в ужас тех, кто убежден, что и сам он — человек идеальный, просто ему все время не везет и все время мешают бесчисленные плохие парни, и мир, в общем, уже достиг совершенства, просто надо в нем устроиться посытнее и повольготнее.
Братание чрез века
Нетрудно заметить, что практически все перечисленные выше мотивации цзюньцзы, пусть одна в большей степени, другая в меньшей, но — все, могут быть энергетически запитаны лишь от одного-единственного источника: искреннего желания привести реальный мир в состояние, по возможности близкое к тому состоянию, которое мыслится для мира желательным. И ясно, что согласованная общая деятельность возможна только при условии, если представления о желательном мире — пусть с индивидуальными вариациями, как же иначе — являются общими для большинства. Нет такого желания — и все остальное превращается в корыстное притворство, надувание щек и стремление перещеголять друг друга в умении произносить правильные слова.
Если под этим углом зрения посмотреть, например, на Мир Полудня братьев Стругацких, невозможно не почувствовать, что мотивационная база людей Полудня практически совпадает с мотивационной базой цзюньцзы. Крупных же отличий, собственно, лишь два.
Во-первых, эта система мотиваций распространена с государственных управленцев на всех людей вообще. Но ведь каждый человек полуденного мира мыслился в достаточной степени сознательным, ответственным и самостоятельным. Стало быть, в рамках своей профессиональной деятельности он в любой момент мог оказаться единым в двух лицах принимающим решения и реализующим их управленцем/исполнителем. К тому же при демократическом мироустройстве каждый должен быть пригоден и к длительной управленческой деятельности, если так окажется угодно судьбе. Выбрали Десантника Горбовского в Мировой совет — изволь руководить.
И во-вторых — совершенствование мира переориентировано с прошлого на будущее, с навечно расквартированного на заре времен статичного идеала на динамичный идеал, бесконечно разворачивающийся в бесконечное грядущее. Главным же средством двуединого процесса познания/созидания этого идеала, то есть смыслом жизни, стал переросший в естественную потребность научный и вообще творческий поиск, служение истине; в конфуцианской модели это место занимает служение совершенномудрому правителю (тоже — смысл жизни).
Поразительно, что эти различия не имеют никакого отношения к собственно индивидуальной психологии обитателей идеальных миров; оба принципиальных различия находятся вне личного мотивационного комплекса, во внешнем социуме и в его истории, тоже внешней относительно каждого из творящих ее людей.
Похоже, предполагаемая этими столь несходными утопиями система мотиваций по самой человеческой природе является единственной, какую можно предложить в качестве заманчивой альтернативы мотивационному комплексу, основанному на возведенном в ранг высшего приоритета немедленном прямом самоутверждении, принявшем в наше время в первую очередь формы исступленной бытовой агрессии и ненасытного стяжания.
Сейчас уже практически невозможно сомневаться в том, что если в течение обозримого будущего такая альтернатива не будет каким-то образом вновь с неподдельной привлекательностью предложена хотя бы в одной достаточно влиятельной стране, лучше — группе стран, на человечестве можно ставить крест. Выдуманные миры элоев и морлоков или, скажем, Джонни-Мнемоника покажутся райскими кущами по сравнению с тем, что на нас накатит в самой что ни на есть реальности.
Зачем все?
Известно, что китайская история делится на так называемые династийные циклы.
К власти приходит тот или иной род, он образует — надолго ли, нет ли — правящую династию. Всякая успешная династия в первые десятилетия — на подъеме: развивается экономика, растет благосостояние, осваиваются периферийные территории, подавляется сепаратизм. В это время управленческий аппарат, хотя превратить людей в ангелов не способна никакая идеология и никакая религия, в целом работает не за страх, а за совесть. Этим, собственно, в значительной степени и обусловливается династийный успех.
Раньше ли, позже, но страна достигает пределов роста.
Столкновение с объективно существующими пределами такого рода субъективно переживается как момент впечатляющего, вполне набравшего разгон и при том — трагически прерванного приближения к искомому социальному идеалу. Утопия, так и не достигнутая, но, казалось, такая близкая, что — рукой подать, оборачивается обманом, миражом и начинает растворяться и блекнуть. Что, в свою очередь, не может не сказываться на мировосприятии всех живущих духовной жизнью людей, а в частности — наиболее мотивированных и наиболее добросовестных управленцев, самым негативным образом.
Для каждой эпохи специфика таких пределов своя, и соотносительная значимость тех или иных ограничивающих компонентов может варьироваться — то ли это географические пределы (горы, пустыни, океан), то ли пределы, положенные оборонными или экспансионистскими усилиями соседей, то ли накладывает «вето» вмещающий ландшафт, не способный прокормить возросшее за десятилетия процветания население. Начинается закат. В это время, когда, как ни старайся, сколь рачительно и заботливо не руководи, блокировать негативные тенденции оказывается невозможно по самым объективным причинам. Тогда у управленцев, будь они трижды цзюньцзы, неизбежно наступает апатия. И доминировать начинают корыстные, эгоистичные мотивации — просто потому, что любые иные теряют результативность, лишаются смысла. Растет коррупция, сепаратизм дробит страну, расцветают тайные общества, вспыхивают бунты и крестьянские восстания. Экономика разваливается, ирригационные сооружения приходят в упадок, голод и междоусобицы уменьшают население — и очередному объединителю, чтобы хоть как-то стабилизировать положение и превратить катастрофу во всего лишь кризис, приходится все начинать сначала.
Но — именно сначала.
Полагаю, не в последнюю очередь столь длительная преемственность китайской государственности обусловлена тем, что на протяжении двух тысяч лет после каждой судороги китайская элита раз за разом отстраивала свою утопию — и ни что иное. В меру сил и разумения пыталась вернуть воспетую Конфуцием как социальный идеал благословенную спокойную древность. И не потому, что эта элита была консервативна, примитивна, близорука, враждебна прогрессу и так далее. Эти понятия просто не имеют здесь смысла, они — из чужой жизни.
Уцелевшие в хаосе краха отцветшей династии и последовавшего за ним тотального разброда управленцы и их родственники, ведомые никуда не девшимися, впитанными вековой традицией мотивами человеколюбивой реставрации идеальной древности и благородной самореализации на стезе государственного служения, едва лишь различали среди бьющихся друг с другом военных лидеров того, кто мог бы, согласно их критериям, претендовать на роль наконец-то вновь появившегося совершенномудрого монарха, сплачивались вокруг него и вновь принимались за свою нескончаемую работу, прерванную развалом. А для них не существовало более совершенного и прогрессивного образа идеального мира, чем тот, что был нарисован конфуцианством много веков назад. Именно в силу скромности и непроработанности сформулированных в нем запросов он ощущался как реализуемый — лишь бы его строительством занялись цзюньцзы. И цзюньцзы снова строили ту же самую утопию. И, что самое главное — при всех различиях, зависевших от конкретики эпохи — строили ее, во-первых, с удовольствием, с чувством, что называется, глубокого удовлетворения, а во-вторых — успешно.
Конфуцианскую утопию можно было построить и в ней можно было жить.
Раз за разом она, несмотря на заведомую невозможность полной реализации идеала, оказывалась оптимальным социальным и административным устройством, способным обеспечить данной культуре в данных условиях наилучшие шансы на продление себя в будущее.
Собственно, именно это — продление адаптирующейся к вызовам современности культурной традиции в завтра и послезавтра — и является главным смыслом государственного управления. Пока традиция длится — у людей есть своя страна. Когда традиция умирает, люди, с места не сходя, разом оказываются на духовной чужбине.
А общие представления о желанном грядущем являются существеннейшей частью такой традиции. Скажем, евреи даже в рассеянии сумели сохраниться как ярко выраженное единство благодаря общим представлениям не только о вчера (договор с Богом), но и о завтра (на будущий год — в Ерушалаиме).
Давняя и отнюдь еще не изжитая слабость России, обусловившая многие ее беды, состоит в том, что к моменту трансплантации в нее европейской культуры с ее древним коммунистическим трендом светская российская культура даже подступиться не успела к выработке собственного, органичного для страны представления о желанном посюстороннем будущем. А уж потом об этом и речи идти не могло.
Поразительная устойчивость китайской цивилизации в высокой степени объясняется устойчивостью выработанных ею представлений о желанном будущем, которое создается повседневной коллективной деятельностью, прежде всего — деятельностью управленческого аппарата.
Всякая попытка реализовать европейскую утопию и во времена давние (в стиле, скажем, Кальвина или Мюнцера), и в недавние, памятные нам куда лучше, падала на грешную реальность, как атомная бомба — все выжжено, все оплавлено, но зато потом долго светится благодаря наведенной радиации. Всякая попытка реализовать конфуцианскую утопию от цикла к циклу была полной воды лейкой в руках садовника, чей сад начал было пересыхать.
Создание КНР в 1949 г. — с весьма высокой степенью абстрагирования, конечно — можно интерпретировать как очередную попытку с учетом реалий принципиально новой эпохи вновь отстроить традиционную идеальную модель, которую в европейских терминах можно назвать и утопией; традиционную, насколько это ныне возможно, и при том обогащенную всем, что ныне необходимо и доступно. Полный драматических зигзагов (принимавших, в том числе, вид критики Конфуция в последние годы правления Мао Цзэ-дуна) путь восхождения оказался вновь на редкость успешным. Деятельное стремление к идеалу приводило к неподдельному улучшению реальности. Человеку ощутимо было для чего работать. Вдохновляющее чувство перспективы, чувство роста, чувство осмысленности и результативности усилий, несомненно, сыграло в успехе свою роль.
Пример Китая убедительно показывает, что более или менее общепринятые представления о желанном будущем, другими словами, существование в культуре утопии — эмоционально притягательной, открывающей возможности для индивидуальной самореализации самых разных людей и при том хотя бы отчасти реалистичной — служит важнейшим фактором этногенеза, цивилизационной самодостаточности и успешности государственного строительства.
В свое время был анекдот, состоявший единственно из обмена двумя простыми фразами: «Зачем все? — Чтоб было». Сам по себе он свидетельствует о том, что большинству людей такой вот смысл бытия не по нраву. Если бы ответ «Чтоб было» ощущался как истина, не возникало бы ни малейшего смехового эффекта, анекдот превратился бы в тупую констатацию всем известного факта. В глубине души, видимо, едва ли не каждый человек алчет иного ответа.
В религиозных культурах ответ на вопрос «Зачем все?» лежит в потусторонней области; смыслом посюстороннего бытия является достижение посмертного слияния с тем или иным, смотря по религии, Абсолютом. В культурах секуляризованных, светских невозможно найти ответ на главный вопрос бытия где-либо, кроме как в области коллективных представлений о чаемом состоянии реального человеческого общества. Лишь при наличии таких представлений человек получает шанс оценивать столь желанную каждым живущим личную успешность не только по тому, сколько особняков он купил, скольких конкурентов унизил или растоптал, скольких несогласных с ним убил или сколько половых партнеров имел. Но в первую очередь — согласно вполне стимулирующему индивидуальную творческую самореализацию и в то же время стопроцентно коллективистскому критерию: насколько его жизненная активность способствовала превращению мира сущего в мир должный. Когда гаснет общепринятый образ желанного будущего, сразу теряются все цементирующие общество коллективные цели. И попутно — представления о том, что помогает и что мешает этих целей достичь, и о допустимых и недопустимых средствах их достижения. А стало быть — секулярные критерии Добра и Зла.
