Увы, я не могу сказать, что конкретно я писал для доклада «Контрреформация», хотя память подсказывает, что основные авторы текста мне что-то предложили написать и я чем-то с ними поделился. Но сколько я ни перечитывал текст доклада, мне не удалось обнаружить в документе ни следа моего личного творчества. При этом я очень хорошо помню те ощущения и переживания, которые произвели на свет «Контрреформацию», и я также припоминаю то чувство радостного удивления при прочтении текста, насколько точно он выражал мои настроения того времени. Все-таки в ходе обсуждений при подготовке доклада высказывались самые неожиданные точки зрения, в этом деле принимали участие очень разные люди, и я не был уверен, что продукт коллективного творчества будет с полным одобрением принят всеми посетителями Консервативного совещания.
И лично мною. От всех внутренних интриг, сопровождавших работу нашего консервативного клуба, я был очень далек – что говорить, в тот момент я даже не знал имен и фамилий так наз. кремлевских кураторов. Я понятия не имел ни кто такой Никита Иванов, ни кто такой Алексей Чеснаков. Возникший совершенно неожиданно на одном заседании грузный и мрачный великан Павел Данилин был для меня человеком из совершенно другого мира, мира, где производят на свет какую-то таинственную кремлевскую политику, о которой я имел на тот момент весьма и весьма туманные представления.
Я вообще не очень понимал, в каком деле участвую. Однако мои представления о текущей политике совпадали с теми, что имелись у организаторов мероприятия. В 2004 году Путин пошел на второй срок и выиграл выборы с подавляющим преимуществом. Хотя к тому времени уже было и дело ЮКОСа и смена глав правительства и президентской администрации, уже были отменены прямые выборы глав региональной администрации, но идеология режима оставалась прежней, то есть в узком смысле слова либеральной, и победа Путина на выборах была аранжирована официальными идеологами исключительно как предпосылка для осуществления более смелых и радикальных, при этом обязательно непопулярных, экономических реформ. Все эти реформы должны были, по замыслу их устроителей, покончить с остатками советского социального государства. И создать у нас капитализм в том виде, в каком о нем мечтают либертарианцы в Америке и Европе.
Все начало 2004 года прошло под речитатив о наступлении нового витка «непопулярных» реформ, включая реформу ЖКХ, здравоохранения и образования. Напомню, это все произносилось уже в период поднявшихся до 38,3 $ за баррель нефтяных цен и впервые образовавшегося профицита федерального бюджета.
Официальные эксперты, между тем, продолжали говорить на одной ноте, что ситуативное повышение цен на энергоносители ничего не значит, народ как жил в условиях нехватки денег, так и должен продолжать жить в том же положении, потому что за тучными годами, мол, снова придут скудные, а, значит, надо откладывать деньги в копилку, причем копилку американскую, и не в коем случае не тратить народные деньги на народные нужды. Поскольку трата денег по народной нужде противоречит стратегии реформ, а стратегия эта нацелена на пребывание в условиях строжайшей экономии неопределенно долгое время. Если в 1990-х, когда денег в казне и в самом деле было мало, страна жила на внешние займы, все это звучало еще относительно убедительно, то в 2004 та же риторика «строжайшей экономии» все более и более напоминала издевательство. Маховик социальных реформ, однако, не ослабевал, и на начало 2005 года, года появления доклада «Контрреформация», была намечена первая из реформ – монетизация льгот для пенсионеров. Те лекарства, которые им выдавались бесплатно, теперь было предложено заместить деньгами.
У либеральных реформаторов все шло хорошо, их планам как будто ничего не угрожало, но тут случился первый украинский Майдан. Так называемая «оранжевая революция».
Оказалось, что деньги опальных олигархов могут сыграть роковую роль в политике, если их бросить в озлобленное либеральным грабежом население. Если подобная затея удалась на Украине, а ранее в Грузии, почему тот же финансовый олигархический дождь не может оросить и страждущую от «недоедания» российскую столицу. Помню как в начале 2005 года, как грибы, стали расти разного рода протестные молодежные организации, собственно, и не скрывавшие, что они хотят повторить в Москве то, что их единомышленникам удалось провернуть в Тбилиси и Киеве. Разумеется, за причитающееся вознаграждение. Тогда российский читатель впервые услышал забавно рифмующиеся друг с другом фамилии Ильи Яшина и Олега Кашина, тогда же на недолгое время взошла звезда таких несостоявшихся героев отечественной политики, как Роман Доброхотов, Станислав Яковлев и Мария Гайдар. И как первое предвестие будущих бурь прозвучала новость о бунте пенсионеров против «монетизации льгот» – таинственная революция, которая не имела ни своей истории, ни своего продолжения. У так называемой защиты Химкинского леса было свое лицо – Евгения Чирикова, а кто конкретно протестовал против «монетизации льгот», по-моему мы не знаем до сих пор: по телевизору протестовавших представлял почему-то поэт Андрей Дементьев, ни до, ни после этого события в особой политической активности не замеченный. В общем, странная история.
Но как бы то ни было, у определенной части интеллектуального сообщества возникло естественное стремление и желание установить диалог с властью на основе одновременного сброса и «революционной», и «реформистской» идеологии. Люди эти говорили примерно следующее: мы готовы поддержать власть против угрожающей ей «революции» в том случае, если власть откажется от «реформ», идущих вразрез с чаяниями большинства населения страны. Если нужно искать предшественника такого подхода, то следует указать на Александра Солженицына, который в «Письме вождям Советского Союза» фактически заявлял о готовности поддержать брежневское Политбюро против радикалов из так наз. шелепинской партии и диссидентов-западников в том случае, если верхушка страны отречется от марксизма-ленинизма.
У Солженицына не прошло, власть ответила ему высылкой из страны, авторам «Контрреформации» повезло много больше, их не только не выслали, но приблизили к власти, обласкали, но, главное, почти немедленно выполнили одно из основных их требований: власть перестала говорить о реформах и начала мыслить в категориях «национальных проектов»: нефтяные деньги стали наконец тратиться на общественные нужды, с разной, надо признать, эффективностью. Тут сразу же возникло много сопутствующих проблем, связанных с тем, что сфера идеологии в России не совсем отражала сферу финансово-экономической политики. Идеологи начали вовсю пиарить Кейнса и Рузвельта, финансисты по прежнему молились на Хайека, те и другие нередко не совпадали в оценках и рекомендациях, однако с этого времени с идеологической монополией экономических либералов было покончено – на время.
Произошедшее явилось немыслимым успехом для авторов «Контрреформации», успехом, к которому они оказались абсолютно не готовыми. Шутка ли – они создали документ, который буквально перевернул всю российскую государственную риторику. Никогда в истории России такого не происходило, никогда ни ранее, ни позднее никакой документ не мог сыграть аналогичной – контрреформационной – роли в политике, может быть, со времен «Записки о древней и новой России» Николая Карамзина.
Понятно, что вокруг авторов «Контрреформации» тут же началось какое-то подозрительное шевеление влиятельных сред – нас стали звать то в одно, то в другое приличное место, нас стали растаскивать на лагеря, делить по корпорациям, ссорить, стравливать, науськивать друг на друга. Многие просто не выдержали соблазна «медных труб». Началась борьба за славу, которая мгновенно приобрела публичный и притом скандальный характер. Павел Данилин начал за что-то честить в ЖЖ главного организатора Консервативного совещания Михаила Голованова, особенно не стесняясь в выражениях. Типа он без разрешения Павла, а он на тот момент был самым высокопоставленным из авторов, вошел в какой-то очень высокий кабинет. Страшная обида. Дальше все это выяснение отношений продолжилось в обостренной форме: часть тех сотрудников, кто в тот момент работал на корпорацию Станислава Белковского, начала атаку на тех авторов, кто искал выходы на АП. В общем, к концу 2005 года стало ясно, что костяк авторов при первом дуновении рассыпается как карточный домик, и узы солидарности между подписантами при соответствующем усилии легко разорвать.
Странным образом основному костяку авторов все-таки удалось избежать глупых ссор, и это позволяет сообществу, которое с легкой руки Дмитрия Володихина объявило себя «младоконсервативным», существовать и взаимодействовать вплоть до сегодняшнего дня.
И все же возникает и остается вопрос, почему данный доклад был наиболее резонансным из всех, что были порождены из недр крайне разросшегося с того времени младоконсервативного движения и почему более ничего сопоставимого с тем успехом этому движению уже никогда не выпадало. Да, идеи доклада были интересны сами по себе, но в конце концов те же идеи выдвигались ранее и другими людьми, причем более опытными в политике и более компетентными в экономике. Однако я уверен, если бы что-то аналогичное в 2005 году написали и опубликовали бы такие люди, как Сергей Глазьев, Михаил Делягин, Михаил Хазин, Максим Калашников, Юрий Громыко и т. д. – это не имело бы сопоставимого эффекта. Дело было не в идеях самих по себе, дело было именно в субъекте, от имени которого эти идеи высказывались. «Манифест Коммунистической партии» был интересен в первую очередь не как набор каких-то радикальных утопических идей, а как утверждение о выходе на историческую сцену нового субъекта – рабочего класса. Точно также и «Контрреформация» произвела впечатление даже не потому, что высказывала какие-то новые и оригинальные мысли, а потому что объявляла о выходе на сцену нового политического поколения, которое должно было призвать старшие поколения к ответу за то, что они, эти поколения, за предшествовавшее время сделали с их страной.
Авторы «Контрреформации» – это прежде всего люди, родившиеся в промежутке от 1961 по 1979 год. Самый возрастной из подписантов – экономист Андрей Кобяков (1961 г. р.), к нему близко примыкает публицист Армен Асриян (1962 г.р.), наиболее молодые участники – политолог Михаил Ремизов (1978 г.р.) и философ Аркадий Малер (1979 г.р.). Даты рождения других подписантов расположены между этими полюсами: Константин Крылов (1967 г.р.), Борис Межуев (1970 г.р.), Владимир Голышев (1971 г.р.), Павел Святенков и Егор Холмогоров (оба – 1975 г.р.). Все это люди, чьи молодые годы выпали на 1990-е – время краха сверхдержавы, экономического коллапса, разгула преступности, острого национального унижения. Сейчас сложно обнаружить вообще какое-то иное основание для взаимной солидарности этих людей, помимо поколенческой – очевидно, что сегодня у меня с Максимом Соколовым гораздо больше общих тем для сближения, чем с Владимиром Голышевым, восторгающимся экономической блокадой Крыма. И тем не менее, что-то нас тогда всех объединило. Объединила общая судьба поколения и готовность от его имени бросить вызов прежним авторитетам.
За 2001-2005 годы, время созревания младоконсервативного движения, потепенно становилось ясно, что именно лидерам этого поколения суждено вскоре стать лидерами общественного мнения в целом. О Крылове в 2005 годе даже недоброжелатели говорили как о «первом пере» России, Холмогоров воспринимался как центровой публицист движения, Ремизов как потенциально первый политический мыслитель России. На тот момент почти любой серьезный сетевой проект был немыслим без участия этих людей или хотя бы людей этого образа мыслей. Когда Крылов, Холмогоров и Дмитрий Ольшанский в союзе с Дмитрием Быковым возглавили в 2003 году газету «Консерватор», это стало событием номер № 1 в медиа-среде, Ремизову с моим старым знакомым еще по МГУ Кириллом Якимцом удалось в те же годы превратить политический отдел «Русского журнала» в трибуну консервативной мысли, и это стало крупнейшей сетевой сенсацией того времени. Конечно, у младоконов были друзья и союзники из более старшего поколения, родившиеся в конце 1950-х: Вадим Цымбурский, Виктор Милитарев, Юрий Солозобов. Любопытно, что никто из них не был приглашен к участию в Консервативном Совещании, а с подписью Виктора Милитарева под докладом возникли известные проблемы, приведшие к его личной ссоре с Егором Холмогоровым и Михаилом Головановым.
Итак, сила «Контрреформации» была в том, что это был документ поколения, и это поколение устами авторов требовало, чтобы государство уплатило за их лояльность известную цену. Важно то, что государство, в принципе, выражало готовность эту цену уплатить, понимая, что в лице подписантов оно имеет дело не просто с кучкой «идеологов» или «смыслократов», а с голосом – условно – тридцатилетних, от глубины патриотизма которых во многом будет зависеть и будущая судьба России как суверенного государства. Авторы «Контрреформации» чувствовали свою силу, сознавали свои исторические шансы, они говорили не просто как рядовые интеллигенты, пролетарии пера, они говорили как власть имеющие. Их обращение к власти невозможно было проигнорировать.
Однако их легко было развести. Просто перессорить друг с другом, причем публично, так чтобы всем респектабельным господам было немного противно отождествлять себя с ними, хотя при этом и весело наблюдать за их дрязгами в Живом журнале. У кого-то слишком молодая жена, у кого-то выросло пузо, кто-то слишком наивен и серьезен, кто-то слишком трусоват. Каждый несовершенен, каждый имеет уязвимые черты. К концу 2005 года младоконсервативного движения уже не существовало: его представители с ребяческим восторгом троллили друг друга в ЖЖ. К концу 2006 году остатки движения связали себя с протестным национализмом, тем самым они сами увели себя из центра российской политики на ее маргинальные края.
Но если задуматься, что же все-таки нас развело и столкнуло друг с другом, то чтобы не впадать в банальности, обращусь к опыту модных нынче 1990-х. Тогда на политическом поле доминировали люди предыдущего поколения – они чаще всего называли себя «восьмидесятниками». С этими людьми я лично соприкоснулся по касательной – моим хорошим знакомым, можно даже сказать наставником в области соловьевоведения, был покойный филолог Александр Носов. Он был душой этого «восьмидесятничества», этого неопределенно большого сообщества, которое объединяло столь разных людей, как филологи Андрей Зорин и Андрей Немзер, историк Модест Колеров, публицисты Михаил Леонтьев и Максим Соколов. Помню, с какой болью реагировал Саша на первую идеологическую трещину в их столь монолитном доселе сообществе, когда отношение к политике Путина развело по разным лагерям Андрея Зорина и Максима Соколова. Зная Сашу, думаю, что он оказался в этом конфликте в позиции «буриданового осла» – его с равной силой тянуло бы и к будущим либералам, и к будущим «охранителям». Все 1990-е «восьмидесятники» прошли единым маршем, сумев не потерять на каждом повороте истории ни одного бойца – вплоть до избрания Путина, которого все они приветствовали, чтобы впоследствии превознести или разочароваться. Им очень много удалось добиться прежде всего в личном отношении – хотя не исключаю, что они рассчитывали на большее.
Думаю, такого же сплочения хотели в «нулевые» и мы – но в отличие от «восьмидесятников» у нас не было единого признанного лидера, каковым для наших старших современников стал Чубайс. «Восьмидесятники» равняли шаг с Чубайсом, как говорится, сверяли с ним часы – в 1993 году они все единогласно поддержали расстрел Белого дома, в 1997 году выбрали сторону «младореформаторов» в конфликте с Березовским и Гусинским, в 1999 встали в дружную оппозицию к Примакову и солидарно с Чубайсом поддержали Путина. Помню, наш телефонный разговор с Сашей Носовым, который мне сказал в конце 1999 года, после провала ОВР на думских выборах: вы вместе с Примаковым проиграли и должны навсегда заткнуться. Кто мог тогда даже предполагать, что всего через года два «восьмидесятнический» монолит расколется навсегда, и часть людей 1990-х перейдет как раз на эти самые «наши» позиции, а другая часть окажется в оппозиции к «новому режиму». Мы имели полное основание надеяться, что после фиаско «восьмидесятников» «умница Фортуна» повернется лицом именно к нам и наградит нас успехом и влиянием.
Но у «восьмидесятников» все 1990-е был Чубайс, а кто был у нас? На думских выборах 2003 годах почти все «младоконсерваторы» голосовали за «Родину», а на президентских 2004 года поддержали Сергея Глазьева. Прошу прощения, но мало кто из нас после этого имел счастье лично общаться с Глазьевым и Рогозиным. Думаю, оба этих человека даже и не думали никогда в категориях поколений и общественной поддержки – они были сами по себе, мы сами по себе. Нам нужен был свой Чубайс, и, увы, никто из действующих политиков не подходил на роль такого политического «нашего парня». Нам просто не на кого было равняться, и поэтому мы довольно быстро разошлись по разным лагерям. Самые умные из нас сохранили какую-то личную связку, и она очень помогает нам в конкретных проектах, но, конечно, никакой серьезной политической инициативы из самой этой связки родиться уж не может. Подтверждением чему может являться весьма слабый интерес нашей аудитории к самой истории доклада «Контрреформация» и личной истории отношений его авторов. Бойцы вспоминают минувшие дни, и эти воспоминания интересуют в основном только их самих.
Могло ли все сложиться иначе? Да могло, если хотя бы первая пятерка «младоконов» играла бы в одну клюшку – думаю, в этом случае обошлось бы без стодолларовых скандалов и без веселого троллинга в ЖЖ, но, возможно, при оптимальном развитии событий мы имели бы министра экономического развития Ремизова, губернатора Приморского края Холмогорова, генерального директора ВГТРК Голованова, а то и декана факультета государственного управления Милитарева, и, кто знает, может быть, и главного редактора радиостанции «Вперед Россия» Межуева. Это все шутка, конечно. Но тем не менее, играя в одну клюшку, мы даже без внешнего лидера могли бы свернуть горы, но, позволив развести себя на мелкие ссоры, мы остались теми, кем нам, видимо, написано было быть на роду – авторами хороших текстов.
Рок это или наша собственная вина – мы будем обсуждать всю оставшуюся жизнь, однако, приятно вспомнить текст, рожденный нами в то время, когда, как писал поэт, мы действовали «в сознании минутной силы, в забвении печальной смерти».
