РI: На нашем сайте возник стихийный спор о наследии Петра Яковлевича Чаадаева, мыслителя, высказавшего предельно критические оценки России и ее истории и в период Крымской войны осудившего империю за политическую обособленность от Европы. По мнению историка, профессора Московского университета Федора Гайды, вступившего в спор о Чаадаеве, оценивать этого мыслителя можно, лишь понимая, что все его взгляды были обусловлены его не просто христианским, но теократическим мировоззрением. Как бы ни относиться к автору «Философических писем», его, безусловно, невозможно вычеркнуть из истории русского консерватизма, в котором он занимает свое почтенное место.
***
Либерал-западник, репрессированный полицейским режимом за вольнолюбивые рассуждения, жертва мрачного николаевского безвременья…
Этот тон задал Герцен. Его «Былое и думы», преисполненные противоречий в оценках, но блестящие по стилистике, изображали чаадаевский поступок 1836 года подвигом Прометея: «”Письмо” Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, – все равно, надобно было проснуться. … “Письмо” Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию. … Долго оторванная от народа часть России прострадала молча, под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающим в замену игом. Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец пришел человек, который по-своему сказал Что».
И всё же, ставя Петра Яковлевича в строй борцов с режимом, Александр Иванович поместил воспоминания о нем в главку «Не наши» – вместе с теми славянофилами, которые у самого Чаадаева, по свидетельству всё того же Герцена, вызывали лишь усмешку. Впрочем, мифу о Чаадаеве это никак не повредило, образ получил резкие очертания и черно-белую тональность. Далее он уже либо возвеличивался, либо развенчивался.
А что же сам Петр Яковлевич?
Обладая горделивой натурой, он не любил оправдываться — и все оправдания так и остались в черновиках «Апологии сумасшедшего». Напечатана она была значительно позднее. Полное собрание сочинений мыслителя вообще вышло лишь в 1991 году. Современники судили лишь по небольшой части чаадаевского наследия; и даже если их оценки не были столь политически ангажированными, как у Герцена, эмоции в них явно перевешивали зрелые суждения.
«Великий апокалипсический синтез»
Боевой офицер и светский щеголь оказался столь привержен независимой жизненной позиции, что не удовлетворился отставкой и блестящей репутацией в салонах. В тридцатилетнем возрасте его уже захватили духовные поиски и вопросы личного совершенствования. В 1826 году он вернулся в Россию после трехлетнего пребывания в Европе.
Мог бы, наверное, и не возвращаться, но перспектива ареста по делу декабристов его не испугала. Пугало, скорее, отсутствие в России мыслящего общества. Непосредственные причины этого прискорбного явления Чаадаев увидел в свойственном русским нежелании к самоуглублению, в непривычке работать над собой: «Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своему славному назначению, провел нас победителями от края до края Европы; вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы принесли с собой одни только дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека» [«Философические письма». Письмо 1. (далее — ФП1)].
Возвеличивая Петра и Александра I, личные отношения с которым оказались очень непростыми, Петр Яковлевич обрушивался на декабризм, обвиняя его в установившейся реакции. Полвека назад, со времен Новикова, в России появились первые ростки независимой и оригинальной мысли — и вот всё насмарку…
В чем неправота декабризма по Чаадаеву? В увлечении внешними и заимствованными формами. В отличие от декабристов, Петр Яковлевич обращался к духовным основам человечества — только это позволяло прозреть смысл прошлого и будущего: «Человек никогда не шествовал иначе, как при сиянии божественного света. Свет этот постоянно озарял дорогу человека, но он не замечал того источника, из которого исходил яркий луч, падающий на его путь. Он просвещает, говорит евангелист, всякого человека, приходящего в мир; Он всегда был в мире, но мир его не познал» (ФП2).
Взгляд на человеческую историю не мог быть основан на одном рациональном основании, для понимания истинной философии истории требовались и духовный настрой, и религиозные усилия: «Надо найти такое душевное настроение, мягкое и простое, которое сумело бы без усилий сочетать со всеми действиями разума, со всеми сердечными эмоциями идею истины и добра. В особенности следует стремиться проникнуться истинами Откровения» (ФП2).
Чаадаев исходил из того, что человечество имеет общую глобальную задачу — осуществление завета Иисуса Христа: «Удивительное понимание жизни, принесенное на землю создателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние – все предназначение христианства. Истина едина: царство Божье, небо на земле, все евангельские обетования – все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря, – осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез» (ФП8).
При таком понимании истории Петра Яковлевича ждали весьма оригинальные выводы. Хотя он чуть ли не первым из русских мыслителей ввел в свои рассуждения понятие «прогресс», само представление о нем получило яркий эсхатологический смысл. Именно такой взгляд привел мыслителя к апологии европейского Средневековья — эпохи духа и единства, которые обеспечивало католическая церковь; именно в эту эпоху «всемирное воспитание человеческого рода» (ФП1) происходило наиболее плодотворно.
Отметим попутно: эта идея Чаадаева — сугубо историософская. В католичество он никогда не переходил, завещал похоронить себя в Донском монастыре. Адресату «Философических писем» — Екатерине Пановой — Петр Яковлевич всячески советовал «придерживаться всех обычаев, предписанных церковью» (ФП1).
Однако именно католичество более всего соответствовало чаадаевской идее воплощения нравственного единства человечества.
Это единство начало воплощаться еще в раннем христианстве, его проблески Чаадаев видел и в Ветхом Завете, и даже в исламе, который, по мнению Петра Яковлевича, произошел от христианства. Подходя с нравственным мерилом к Античности, сравнивая монотеистов и язычников, Чаадаев проявлял невероятный ригоризм: «Например, Моисей и Сократ. Раз и навсегда узнают, что первый открыл людям истинного Бога, а последний завещал им малодушное и беспокойное сомнение. На примере Давида и Марка Аврелия станет очевидным то, что первый был совершенным образцом самого святого героизма, в то время как другой – только любопытным примером искусственного величия, пышной и хвастливой добродетели… Имя Стагирита [Аристотеля], например, станут произносить с некоторым отвращением, имя Магомета – с глубоким уважением; на первого будут смотреть как на ангела тьмы, который сковывал на протяжении нескольких веков все силы добра среди людей; на второго – как на благодетельное существо, кто всего более способствовал осуществлению плана божественной мудрости для спасения рода человеческого. И, наконец, – сказать ли это? Своего рода бесчестие будет связано с великим именем Гомера» (ФП6).
Средневековье закончилось Реформацией, которую Чаадаев почитал едва ли не главным поражением человечества: «Спрашивается, что же совершила реформация, гордая тем, что она вновь обрела христианство? Вы видите, что это один из важнейших вопросов, какой может задать себе историческая наука: реформация вернула мир в разобщенность язычества, она восстановила основные индивидуальные черты национальностей, обособление душ и умов, она снова отбросила человека в одиночество его личности, она попыталась снова отнять у мира все симпатии, все созвучия, которые Спаситель принес миру» (ФП6).
Историки-протестанты сочинили миф о Возрождении, «которого, собственно говоря, никогда и не было, потому что науки никогда окончательно не замирали» (ФП6). Не менее жесткие слова были сказаны и в отношении «нелепой и безбожной» философии Просвещения.
Каковы по Чаадаеву перспективы Европы?
Ослабление христианского духа, рост материалистического умонастроения могли иметь лишь трагические последствия. Западный мир утерял собственный смысл и оказался беззащитен перед своими гробовщиками: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что неправы его противники» (Отрывки и разные мысли. 213). Если Петр Яковлевич и верил в современную ему Европу, то лишь в ее возможное христианское пробуждение.
Чаадаевские рассуждения о России стоит рассматривать лишь на этом фоне. Главная претензия Чаадаева к собственному Отечеству — младенческая безучастность к общему духовному подвигу Европы. Повинно ли в этом правительство? Отнюдь нет. Сам Петр Яковлевич скорее был склонен винить в этом светское общество.
Впоследствии он отмечал, что Европу он, «может быть, слишком превознес», а в отношении России сгустил краски «под воздействием горестного чувства, огромного разочарования» («Апология сумасшедшего»), той звенящей тишины, которая оглушила его в собственной стране после «неизмеримого бедствия» декабризма.
«Наша вселенская миссия»
«Философические письма» в рукописном виде гуляли по знакомым Чаадаева уже в начале 1830-х годов и вызывали достаточно вялую реакцию.
И не случайно: русское общество жило впечатлениями от новой Французской революции и Польского мятежа. Пушкин, затянувший с возвращением чаадаевской рукописи автору, воодушевленно писал патриотические стихотворения. Да и сам Чаадаев был поражен революционными потрясениями и предавался реакционной печали: «Еще недавно, год тому назад, мир жил в спокойной уверенности в своем настоящем и будущем и молчаливо рассматривал свое прошлое и поучался им. Дух возрождался в спокойствии, человеческая память пробуждалась, убеждения приводились в согласие, страсть подавлялась, не было пищи для раздражения, тщеславные находили удовлетворение в прекрасных трудах; все человеческие потребности постепенно сосредоточивались в познании и все человеческие интересы постепенно сводились к единому интересу — к участию в развитии всемирного разума. … И вот, сразу же спокойствие, мир, будущность — все исчезло. … У меня слезы выступают на глазах, когда я всматриваюсь в великий распад старого, моего старого общества» (Письмо А.С. Пушкину, 18 сентября 1831 г.).
Надежда вдруг пробудилась там, где ее менее всего можно было ждать. В дополнение к тому же письму Чаадаев приписал свою оценку пушкинских стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Петр Яковлевич был восхищен: «Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание. Не могу достаточно выразить свое удовлетворение. Мы побеседуем об этом в другой раз, обстоятельно. Не знаю, хорошо ли вы понимаете меня. Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране. … Мне хочется сказать себе: вот наконец явился ваш Данте … может быть, слишком поспешно. Подождем».
Что могло так вдохновить Петра Яковлевича? Пожалуй, мессианские мотивы, рожденные в борьбе с разрушительной стихией. Упоминая в поэтической полемике с «клеветниками России» «спор славян между собою», Пушкин обозначал проблему: «Кто устоит в неравном споре: //
Кичливый лях, иль верный росс? //
Славянские ль ручьи сольются в русском море? //
Оно ль иссякнет? вот вопрос».
Спустя несколько месяцев Чаадаев написал записку «Несколько слов о польском вопросе», где утверждал, что сближение с русскими было бы в интересах самих поляков, а борьба с Россией была бы чревата неизбежной германизацией. Лишь Россия, будучи независимым государством, представляет «славянское начало во всей его неприкосновенности».
Перспективы дальнейшего нереволюционного развития России были сформулированы Чаадаевым в записке графу Бенкендорфу (1832 г.), хотя и написанной от имени Ивана Киреевского, но вполне соответствовавшей представлениям самого Чаадаева. Он говорил о необходимости отмены крепостного права (Бенкендорф сам разделял эту идею) — во имя прогресса «и в особенности прогресса морального» и пробуждения в России религиозного чувства.
Но «прежде всего, нам следует приложить все старания к тому, чтобы приобрести серьезное и основательное классическое образование; образование, позаимствованное не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а скорее от той, которая ей предшествовала и которая произвела все, что есть истинно хорошего в теперешней цивилизации».
В записке полностью отрицалась необходимость политических преобразований, введения конституции, резко осуждалось «революционное начало как начало разрушения и крови». Чаадаев вовсе не «подстраивался под начальство», он лишь развивал уже заложенные в «Философических письмах» идеи. В глазах Петра Яковлевича именно Россия становилась оплотом истинных европейских христианских начал.
Осенью 1835 года Чаадаев напишет А.И. Тургеневу: «Пришедшая в остолбенение и ужас Европа с гневом оттолкнула нас; … мы, слава Богу, больше не принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась». Ранее, еще в 1833 г. вышла книга И.М. Ястребцова «О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества», к составлению которой Чаадаев приложил немало усилий. В ней говорилось об отличии исторического пути России (как, впрочем, и Испании) от европейского. России предстояло превратиться в «оригинальную Русскую цивилизацию», которая впоследствии «сообщится приготовленной для этого Азии».
Ястребцов формулировал идею истинного, просвещенного патриотизма: «Не в том только предвидим высокую участь России, что она может заимствовать много у других и обратить в пользу свою чужие труды, но в том особенно, что она по прошедшей своей жизни и характеру народа может сделать выбор с полной свободой, может принять и отбросить все то, что ей угодно, т. е. принять все полезное и отбросить все вредное. … Россия не только может, но готова достигнуть до высокой степени совершенства в деле развития человеческого. Для этого нужно ей прежде всего искренне приступить к рассмотрению своего положения; и всякий благонамеренный Россиянин должен в сем случае отбросить в сторону тот ложный патриотизм, который ищет прикрывать недостатки, и выказывает одни блестящие стороны своего отечества. … Какая польза и какая честь обольщать себя?»
Те же мысли будут выражены в «Апологии сумасшедшего»: «Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. … Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».
В апреле 1836 года состоялась петербургская премьера гоголевской комедии «Ревизор». В ложе присутствовал сам Николай Павлович. Как известно, самодержец принял комедию с восторгом и словами: «Ну и пьеса! Всем досталось, а мне более всех!» Общество получило сигнал: критический (истинно-патриотический по Чаадаеву) взгляд на Россию официально дозволяется. Вскоре после этого в журнале «Телескоп» и вышло чаадаевское письмо. Властители дум выходили из тени.
Реакция была оглушительной и совсем не той, которую ожидал автор. Чаадаев сравнивал публикацию с комедией Гоголя: «Никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьезный ум, глубоко размышлявший о своей стране, ее истории и характере народа, должен быть осужден на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетет? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь пугливы по отношению к строгому слову, проникающему в сущность явлений?»
Петр Яковлевич не рассчитал одного: если позволена критика настоящего, то критика прошлого — нечто совсем иное.
На это дружески указал Чаадаеву Пушкин в личном письме (впрочем, не отправленном): «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».
Император Николай Павлович любил театральные остроты. Но он не был гуманитарием и не привык к изящным хитросплетениям мысли. Его реакция была простой: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». Такая оценка вполне совпадала с оценкой большинства образованного общества. Печататься было запрещено; доктор посещал «больного» в течение года.
Хотя в целом правительственная реакция оказалась достаточно стыдлива.
Издатель «Телескопа» Николай Надеждин на тот же срок оказался в Усть-Сысольске и Вологде, затем стал чиновником ведомства народного просвещения в Одессе, а уже в 1843 году редактировал «Журнал министерства внутренних дел» (!). Сам Чаадаев, в отличие от упоминавшегося Герцена, реагировал, как обычно, философически: «Вы мне говорите о преследовании, которому подвергаетесь. Домашний спор, вот и всё. … Вы претендуете на звание представителей идеи; постарайтесь иметь идеи, это будет лучше» («Отрывки и разные мысли». 224, 226).
В российском мессианстве Чаадаев разочаровался: Россия жила не по чаадаевскому лекалу, не собиралась становиться лучшей из Европ, наоборот — предпочла «возвратиться к своему прежнему одиночеству» («Отрывки и разные мысли». 229). Петр Яковлевич не дописал «Апологию» и вскоре вернулся к своим взглядам периода «Философических писем», которые разделял вплоть до кончины в 1856 году.
Европа тем временем также не оправдывала надежд: она не вернулась к христианскому идеалу, шла революционным путем «разрушения и крови» — и высаживалась в Крыму.
Теократическая утопия Петра Яковлевича рассыпалась в прах. Оставалось лишь место для мрачной иронии, скрывающей пропасть отчаяния. Единственным утешением оставалось личное упование, которое «христианский философ» Чаадаев пронес через всю свою жизнь: «Да приидет Царствие Твое».
