Рубрики
Размышления Статьи

Сомневающийся консерватор: надежды и разочарования Ф.-Р. Шатобриана

Чтобы ответить на экзистенциальный вызов нового мира, его нужно было понять. Этому и посвятил свою долгую жизнь Шатобриан

РI продолжает разговор о французском католическом консерватизме очерком московского историка Александра Вершинина, посвященным эволюции политических взглядов, наверное, одного из самых известных консервативных мыслителей Франции XIX века – Франсуа Рене де Шатобриана.

***

Вопреки расхожему мнению, революции редко делаются недовольными низами, которые «не хотят жить по-старому». Почти всегда активный протест против существующей системы зарождается в среде элит и связан он, в первую очередь, не с ухудшением условий жизни, а с неоправданными надеждами тех, кто является наиболее динамичной частью общества. Этот феномен, вошедший в анналы политологии как «парадокс Токвиля», в свое время определил судьбу французского Старого порядка. Дореволюционная Франция сходила с исторической авансцены под громкое рукоплескание тех, кто, казалось бы, должен был сделать все для ее спасения. 27 апреля 1784 г. в Париже с триумфом прошла премьера комедии «Безумный день или женитьба Фигаро». «Когда ее представляли, – вспоминал русский путешественник, очевидец событий, – то зрители доходили почти до исступления, и всякий раз, как занавес опускался, весь партер кричал “До завтра!” Сия комедия дана была 130 раз сряду». 1 Ирония состояла в том, что из парадных лож Комеди Франсэз пародию на самого себя громко приветствовал цвет французской аристократии. Через десять лет многие из этих людей окончат свои дни на эшафоте.

Историческая драма благородного сословия Франции оказала определяющее влияние на судьбы французского консерватизма, породив у его носителей тяжелый комплекс вины. Английским консерваторам в этом смысле было проще: со времен Э. Бёрка у них перед глазами стоял пример соседей с другого берега Ла-Манша. Для французов же «значимым иным» оказались они сами, вернее, их отцы и деды, которые первые прониклись идеями Просвещения и сыграли свою роль в ликвидации Старого порядка. Попытки уйти от признания этого факта с самого начала смотрелись неубедительно. Жозеф де Местр и Луи де Бональд многое сделали для того, чтобы задним числом делегитимировать революцию, представить ее аномалией, отступлением от естественного хода развития общества. Часть политической элиты периода Реставрации ухватилась за их идеи как за соломинку. Ее представители предлагали просто перевести стрелки часов истории на столетие назад. В постреволюционном обществе такая позиция обрекала их на извечную, но изначально проигранную борьбу против реальности. Еще в первые годы Третьей республики потомки непримиримых аристократов отшельниками жили в своих роскошных особняках в Сен-Жерменском предместье, не желая иметь ничего общего с миром, вышедшим из революции. Их участью было медленное угасание.

Необходимость адекватного осмысления наследия 1789 г. стала задачей номер один для тех французских консерваторов, кто принял новую Францию как объективную данность, но при этом видел все ее недостатки, обусловленные глубокими противоречиями революционной эпохи. Те, кто решался взять на себя ее решение, вставали на тернистый путь. Среда, в которой они сформировались, отвергала их как инакомыслящих. Для либералов и других условных левых они всегда оставались вчерашними аристократами, олицетворявшими Старый порядок. Эти люди оказывались на «нейтральной территории», не принадлежа ни к одному из лагерей. В этом заключалась их проблема, но и их преимущество: они смотрели на мир с позиции стороннего наблюдателя, которая позволяла увидеть то, что скрывалось от глаз большинства.

Франсуа Рене де Шатобриан выступал здесь как первопроходец. Единомышленники и оппоненты упрекали его в том, что он всегда отказывался примкнуть к той или иной политической партии. Одни видели в этом непоследовательность, другие – слабость убеждений. Попытки силой поместить философию Шатобриана в прокрустово ложе политических представлений бурной эпохи из раза в раз терпели неудачу. Молодым человеком он пережил все ужасы революции, однако увидел в ней не только и не столько кару божью, о которой писали глашатаи ультрароялизма. Составляя на закате жизни свой opus magna, «Замогильные записки», Шатобриан рисовал впечатляющую картину проходящего через революционное испытание общества, элементы которого складываются в удивительную мозаику: «В обществе, которое распадается и складывается заново, борьба двух гениев, столкновение прошлого с будущим, смешение прежних и новых нравов создают зыбкую картину, которая не дает скучать ни минуты. На свободе страсти и характеры проявляются с такой силой, какой не знает город с упорядоченной жизнью». 2

Шатобриан не проклинал и не восхвалял революцию. Он пугала его, как пугает человека неукротимая стихия, с которой он не в силах совладать. В 1789 г. с молчаливой тревогой в душе он наблюдал за взятием Бастилии. Хаос и анархия еще не выплеснулись на улицы, все происходящее еще напоминало захватывающее представление, но молодой аристократ предчувствовал страшное будущее: «Все восхищались деянием, которое следовало осудить, несчастным случаем, и никто не понял, что взятие Бастилии, это кровавое празднество, открывает новую эру, в которой целому народу суждено переменить нравы, идеи, политическую власть и даже человеческую природу».

Через несколько месяцев французское дворянство своими руками похоронило Старый порядок – голосование в «ночь чудес» 4 августа 1789 г. раз и навсегда отменило сословные привилегии и унаследованные аристократией со времен феодализма права. Спустя много лет, комментируя этот акт исторического самоубийства, Шатобриан напишет: «Большинство придворных, в конце царствования Людовика XV и во времена правления Людовика XVI известных своей безнравственностью, встали под трехцветные знамена… Что за люди — и в какую эпоху! Когда Революция вошла в силу, она с презрением отвергла ветреных предателей трона; прежде ей нужны были их пороки, теперь потребовались их головы». Революция разливалась по стране широким потоком. Уничтожив сначала сословия, затем – монархию, молох потребовал человеческой крови. Многие из «героев» 1789 г. взялись за оружие. Шатобриан же предпочел покинуть страну. Мадам де Сталь, сделавшая тот же выбор, точно передала настроение, которое двигало бежавшими от революции. Оказавшись за рубежом, она рассказала миру о раскаленном, пропитанном страстями воздухе Франции, которым становилось все труднее дышать. Германия казалась ей подобием прохладного леса, атмосфера которого исцеляла души и успокаивала умы. Той же идеей вдохновлялся и Шатобриан, в 1791 г. отпарившийся из Франции в Северную Америку.

Америка, едва завоевавшая независимость, поразила молодого француза. С одной стороны, он обрел в ней ту самую «далекую пустыню», о которой мечтал в революционном Париже. Новый свет с его девственной природой настраивал на романтический лад, заставлял сомневаться во всесилии человеческого разума, под лозунгами которого во Франции демонтировали Старый порядок. Рационализм Просветителей, взывавший к человеческому разуму, легко обращался в свою противоположность – разрушительный пыл революционизированных масс, искусство – в орудие уничтожения, цивилизация – в варварство. «Чем более цивилизованным становится образ жизни, – писал Шатобриан по следам своих американских впечатлений, – тем более приближаются люди к тому, какими были они вначале: наивысшей ступенью знания оказывается неведение, а вершиной искусства – природа и нравственная простота». 3 Эти идеи лягут в основу его литературного творчества.

Путешествие в Америку сделало из Шатобриана писателя-романтика, но не принесло ему внутреннего спокойствия. Французская революция настигла его и по ту сторону Атлантики. Отстраненное наблюдение за агонией старой Франции оказалось выше его сил. Узнав о бегстве короля с семьей из Парижа, он вернулся на Родину и вступил в ряды эмигрантской армии, воевавшей против революционных войск. В приватных беседах он признавался, что мечтает «истребить Революцию». Радикализация его взгляда на ситуацию в стране была не случайна – революция вступала в свой самый кровавый период. За казнью короля последовали массовые репрессии против аристократии. Свои головы н плахе сложили ближайшие родственники Шатобриана. За разворачивавшейся на Родине драмой он наблюдал с другого берега Ла-Манша: солдата из него не вышло, и в итоге он оказался в эмиграции в Англии. Невозможность помочь семье, бессилие перед молохом террора окончательно укрепили его в мысли о том, что стихию революции не одолеть. За ней нужно наблюдать и ждать того момента, когда Провидение положит ей конец.

Именно на этом жизненном этапе Шатобриан обратился к религии.

После 18 брюмера Шатобриан вернулся во Францию, привезя с собой готовую рукопись трактата «Гений христианства».

Основную идею книги трудно назвать оригинальной: критика революции и Просвещения с позиции религии становилась приметой времени. За 4 года до работы Шатобриана об этом же написал де Местр в своих «Размышлениях о Франции». Однако «Гений христианства» вышел в свет в нужное время в нужном месте. В наполеоновской Франции формировался запрос на умеренный консерватизм. Идея того, что именно вера является подлинной основой социального прогресса, что именно христианство, а не холодный рационализм дает человеку подлинную свободу, нашла отклик как в общественном мнении, так и на политическом уровне.

Религиозный трактат «Гений христианства» и одновременно с ним опубликованные романы «Рене» и «Атала», вдохновленные американским путешествием и сразу ставшие классикой французского романтизма, в одночасье сделали вчерашнего эмигранта популярным.

гений
Двухтомный философский трактат Шатобриана “Гений христианства”, впервые опубликованный в 1802 г., многократно переиздавался даже в наши дни

 

Шатобриан осторожно присматривался к постреволюционной Франции. Безусловно, новая страна имела мало общего с королевством времен Старого порядка, однако столь же мало она походила на якобинскую республику, против которой он воевал в 1793 г.

«Нация, стоявшая на грани распадения, – вспоминал он, – начинала, как некогда средневековые народы, выходившие из мрака варварства и разрушения, строить новый мир… Франция предстала мне столь же новой, как некогда леса Америки». 4 Этот незнакомый ему мир олицетворял один человек. В сложных отношениях между Шатобрианом и Наполеоном отразилось фундаментальное противоречие французского консерватизма.

Как принять вышедшее из революции общество за точку отсчета? Как выделить в нем то, что достойно сохранения и те крайности, которых необходимо избегать?

Старый порядок умер. Его нужно было похоронить и обратить внимание на ту сложную реальность, которая возникла на его руинах. Однако сделать этот шаг оказалось крайне трудно.

Наполеон, с одной стороны, привлекал Шатобриана как сильная фигура, своего рода демиург, призванный упорядочить жизнь вышедшей из революции страны. На первых порах он не претендовал на монархическую легитимность и подчеркивал свой статус как первого лица республики.

С этой точки зрения, Бонапарт-консул вполне мог устроить вчерашнего легитимиста, как минимум в качестве меньшего из зол, как максимум – в качестве переходной фигуры, французского варианта английского генерала Йорка, открывшего путь на трон наследнику законной династии.

Со своей стороны, Бонапарт видел в Шатобриане выразителя настроений важной социальной силы, которая консолидировалась по мере того, как ужасы революции уходили в прошлое. «Гений христианства» звучал в унисон политической повестке дня: Наполеон заключил конкордат с Римом и возвращал религию в общественную жизнь страны. Одновременно шел процесс реабилитации репрессированных и эмигрировавших аристократов.

Шатобриан восхищался сильными личностями. В Америке он познакомился с Джорджем Вашингтоном. Победитель в войне за независимость произвел на него неизгладимое впечатление. Образ солдата-гражданина, наследника римского Цинцинната, дарующего свободу целой нации и уходящего затем в сторону, навсегда завладел его сознанием. Именно в этой роли Шатобриан видел и Наполеона. Аристократический инстинкт свободы, о котором впоследствии хорошо напишет Токвиль, совмещался здесь с пониманием того, что революционные изменения окончательны, а Старый порядок – мертв.

Новый режим возникнет на их фундаменте, но он должен получить прививку от тирании и анархии. Роль солдата-гражданина могла бы стать здесь ключевой. Тот факт, что Наполеон пошел по иному пути, очевидно, стал для Шатобриана одним из наиболее горьких разочарований.

«Замогильные записки» наглядно отражают противоречивое отношение их автора к Бонапарту. На место «могущественного гения, победителя анархии, вождя, верного народу» приходит узурпатор и честолюбец. «Вашингтон и Бонапарт, – констатирует Шатобриан, – вышли из лона демократии: оба дети свободы, но первый остался ей верен, второй же ее предал… Бонапарт мог принести общему делу не меньше пользы. Но этот исполин не желал признавать, что его судьба связана с судьбами его соотечественников. Люди были в его глазах лишь средством властвовать; его счастье никоим образом не зависело от счастья других людей: он обещал освободить их — он надел на них оковы». 5

Рубежом, навсегда изменившим отношение Шатобриана к Наполеону, стала казнь герцога Энгиенского. Этот символический акт разрыва со старой Францией, свидетельствовавший об амбициях и стиле будущего императора, предопределил политическую ориентацию Шатобриана и французского консерватизма в целом.

Автор «Гения христианства» открыто фрондировал режиму Империи. В 1807 г. в газете «Меркюр» он прямо сравнивал Наполеона с наиболее одиозным тираном античности: «Когда гнусную тишину нарушает только лязг цепей да голос доносчика; когда все трепещет перед тираном и благосклонность его так же опасна, как и немилость, на сцену выходит историк, чье предназначение – мстить за народы. Нерон еще благоденствует, но в империи уже родился Тацит».

Combourg замок
Родовой замок Шатобриана – Комбур. Именно здесь родился “новый Тацит”

Тацит – это, конечно, сам Шатобриан, а его перо – самое опасное оружие. Бонапарт, впрочем, не считал этого писателя большой угрозой для своей Империи. Он не понимал и не принимал стремления литераторов играть политическую роль. Они его раздражали, но не пугали. Если писатель не переходил границы допустимого, что позволяла себе, например, мадам де Сталь, высланная за это из страны, то он мог чувствовать себя в относительной безопасности. В 1811 г. с подачи императора Шатобриана избрали членом Французской Академии.

Была ли это попытка примирения? Трудно сказать, тем более что сам писатель, видимо, окончательно определился со своей позицией. Подготовленная им традиционная речь вновь избранного академика оказалась совершенно неприемлемой с политической точки зрения, и занять свое место среди «бессмертных» Шатобриан смог лишь после свержения Наполеона.

С крахом Империи он связывал большие надежды. Весьма показателен для характеристики убеждений Шатобриана тот факт, что он не считал возвращение во Францию Бурбонов победой легитимистов. Тиран свергнут ради будущего нации и при ее одобрении: «Подавляющее большинство французов радовалось… В толпу эту входили люди самых несхожих взглядов; все они, радуясь избавлению от тирана и питая к нему ненависть, винили в своих несчастьях Наполеона». 6

Шатобриан горел желанием принять личное участие в становлении новой Франции. Вернувшиеся Бурбоны приблизили к себе этого непримиримого оппонента Бонапарта. Человек, который в прошлом не занимал официальных постов (если не считать недолгого пребывания на дипломатической службе) стал государственным министром и пэром.

Шатобриан никогда до сих пор не излагал в системном виде свои политические взгляды. На протяжении нескольких десятилетий они созревали в его голове и в итоге образовали причудливое переплетение чаяний, аксиом и фобий. Вероятно, он сам ранее не отдавал себе отчета в том, насколько сильно на его собственные убеждения повлияла атмосфера эпохи. Программная работа Шатобриана «О монархии согласно хартии», по сути, представляла собой развернутый план учреждения во Франции конституционного правления.

Ортодоксальному легитимисту бросалась в глаза сама формулировка, которая ставила с ног на голову традиционную концепцию монархической власти. С точки зрения адепта Старого порядка, монархия имеет божественное происхождение и никак не может регулироваться писаным документом. Попытка поставить вопрос таким образом символизировала собой разрыв с прошлым.

Шатобриан предлагал называть вещи своими именами. «Есть люди, – отмечал он, – убежденные, что революция, подобная нашей, может завершиться лишь сменой династии». Масштабы революционных изменений необходимо оценивать во всей их полноте. Прежнюю Францию уже не вернуть. Государство необходимо учредить на новых основаниях.

В своих политических статьях периода Реставрации Шатобриан предварял многие выводы Токвиля. Революция, доказывал он, во многом явилась порождением Старого порядка, на ней лежит отпечаток его крайностей и пороков. Компенсировать их можно путем институционализации прав и свобод, которые попирала и монархия, и республика, и империя. О возвращении к абсолютизму не может идти и речи, однако реанимация руссоистских идей суверенитета нации, зримым воплощением которых стал эшафот на Гревской площади Парижа, также недопустима.

«Король царствует, но не управляет», – провозглашал трактат Шатобриана. Груз ответственности за страну ложится на высший свет и формируемое им общественное мнение.

Шатобриан в последнюю очередь согласился бы с тем, что своими предложениями открывает путь наверх тем, кто выиграл в результате революции. В реалиях политического момента периода ранней Реставрации она выглядела крайне консервативно, если не сказать реакционно. Умеренно настроенному королю противостояли радикальные ультрароялисты, которые в 1815 г. сформировали парламентское большинство в так называемой «Несравненной палате». Это были именно те люди, которые предлагали перевести стрелки часов истории на несколько десятилетий назад. Белый террор, идея массовой реституции формировали ядро их политической программы.

Буквальная реализация положений трактата Шатобриана играла на руку старой аристократии, вновь ощутившей себя хозяйкой жизни. Понимал ли это сам новоиспеченный пэр Франции?

Как показали последующие события, он имел в виду нечто принципиально иное, однако здесь верх взяли его происхождение, общественная среда и эмоциональное неприятие революции. Вероятно, ему было тем проще составлять манифест ограниченной монархии, в целом выдержанный в стилистике просветителей, что эти идеи облекались в приемлемые для него социальные формы. Шатобриан стал одним из лидеров консервативного протеста против умеренной политики правительства.

Парадокс заключался в том, что этот протест облекался им в конституционные формы. Он последовательно отстаивал свободу слова, когда кабинет министров начинал наступление на правые издания. В 1816 г. Шатобриан обрушился на правительство за роспуск «Несравненной палаты». Два года спустя он стал одним из основателей газеты «Консерватёр», которая завоевала положение одной из главных трибун правой оппозиции. Именно с ее полос в 1820 г. Шатобриан отозвался гневной отповедью на убийство рабочим Лувелем герцога Беррийского – вероятного наследника французского престола: правительство, проводившее примирительную политику общественного компромисса, «поскользнулось на крови» и должно уйти.

Дом Шатобриана в Валле-о-Лу

Политическая конъюнктура давала возможность оттягивать момент окончательного выбора. Пока ультрароялистские силы представали в облике конституционной оппозиции, действующей через каналы общественного мнения, Шатобриан мог действовать, не изменяя своим убеждениям. После 1820 г. все поменялось. К власти пришли те, кто вместе с Шатобрианом критиковал правительство, однако их политика оказалась прямой противоположностью тому, к чему стремился автор трактата «О монархии согласно хартии»: «Люди, сражавшиеся бок о бок со мною в “Консерватёр”, придя в 1820 году к власти, немедленно воспротивились свободе печати: из гонимых они сделались гонителями». 7

Очередной политический вираж перенес Шатобриана на противоположный политический фланг – в ряды либеральной партии. Он по-прежнему выступал за свободу прессы и защиту конституционных принципов, но на этот раз против своих вчерашних союзников.

Сражение «с перевернутым фронтом», которое Шатобриан вел на протяжении десяти лет, завершилось. Внутриполитический расклад сил во Франции приобрел те очертания, которые сохранит на протяжении всего XIX в. На чьей стороне баррикад суждено было остаться автору «Гения христианства» и «О монархии согласно хартии»? Те, кто считал, что он, в конце концов, сделал выбор в пользу наследников революции, был прав ровно настолько же, насколько они же ошибались.

Шатобриан принадлежал двум эпохам, и часть его всегда жила в той Франции, которая погибла в 1789 г. Он смог констатировать смерть старого мира и двинуться вперед в поисках приемлемой альтернативы ему. Но полный разрыв с ним оказался выше его сил. Символом этой верности консерватора стала приверженность легитимной монархии. Бывшие друзья Шатобриана по «Консерватёр» подготовили новый революционный взрыв. «Три славных дня» в июле 1830 г. положили конец правлению династии Бурбонов во Франции.

Революция шла под теми лозунгами, которые в течение многих лет отстаивал Шатобриан. Однако он отказался ее принять. «Верой и правдой служа монархии в пору ее первых невзгод, я остался предан ей и в ее последних несчастьях», – напишет он впоследствии. Новая власть в лице короля Луи-Филиппа пыталась получить поддержку одного из наиболее влиятельных общественных деятелей страны, однако на все ее предложения следовал отказ. Надежда на возрождение духа старой Франции на новом фундаменте в очередной раз оказалась обманута. Менять же свои принципы этот пожилой человек, едва перешагнувший 60-летний рубеж, счел неприемлемым. Последние 18 лет жизни он провел добровольным затворником, уйдя из политики и посвятив себя писательству.

Отошедший от дел Шатобриан мучительно размышлял над причинами провала своих надежд. В числе виновников оказывались все и, одновременно, никто. «Ах! что прошло, то прошло!, – патетически восклицал он на страницах «Замогильных записок», – Сколько ни оглядывайся назад, сколько ни возвращайся вспять, того, что было, не отыскать: люди, идеи, обстоятельства — все рассеялось, как дым». Шатобриан писал, что его с ранней молодости упрекали в нежелании присоединяться ни к одной из политических партий. Подводя итоги, он мог констатировать, что ему не на кого было взвалить вину за свои разочарования. История завершила очередной цикл и пошла на новый круг, предоставив современникам революции в задумчивости созерцать новую реальность.

Большинство оказалось затянуто водоворотом порожденных ей общественных и политических баталий, в том числе и часть тех, кто критиковал ее с консервативных позиций. Шатобриан принадлежал к числу скептиков. Скорее чувственно, чем рационально, за дымом сражений, страстями, взлетами и падениями он увидел новый мир во всей его сложности и многогранности. Этот мир не описывался старым языком, не подпадал под старые определения. В нем смешивалось все: вера во всесилие человеческого разума, сословная честь, монархия божественного права, принцип национального суверенитета, аристократическая свобода и всеобщее равенство.

Попытка упростить эту картину неизменно оборачивалась кровавыми трагедиями. Чтобы ответить на экзистенциальный вызов нового мира, его нужно было понять. Этому и посвятил свою долгую жизнь Шатобриан. «Я вижу отблески зари, – писал он в завершении «Замогильных записок», – но восхода солнца я уже не увижу. Мне остается только сесть на край своей могилы; потом, с распятием в руках, я храбро сойду в вечность».

Свое плодотворное сомнение Шатобриан завещал потомкам.

Notes:

  1. Комаровский Е.Ф. Записки графа Е. Ф. Комаровского // http://az.lib.ru/k/komarowskij_e_f/text_1843_zapiski_grafa_komarovskogo.shtml
  2. Шатобриан Ф.-Р. Замогильные записки. М., 1995. С. 74.
  3. Chateaubriand F.-R. Génie du christianisme – Œuvres complètes de Chateaubriand. Tome II. Paris, 1828. P. 353.
  4. Шатобриан Ф.-Р. Замогильные записки. С. 175.
  5. Шатобриан Ф.-Р. Замогильные записки. С. 95.
  6. Там же. С. 270.
  7. Там же. С. 346.

Автор: Александр Вершинин

Историк, научный сотрудник Центра изучения кризисного общества.