«РI»: Чем больше времени проходит с момента кончины российского мыслителя, выдающегося геополитика и крупного филолога Вадима Цымбурского (1957–2009), тем в большей мере открывается глубина его идей, точность рекомендаций и проницательность исторических оценок.
Гражданская война на Украине выпукло обозначила фундаментальную роль лимитрофных межцивилизационных пространств в современном геополитическом противостоянии, которую Цымбурский обозначил в своей полемике с Сэмюэлем Хантингтоном. Американский политолог парадоксальным образом не обратил внимания на территории, тяготеющие к разным цивилизационным центрам и тем самым провоцирующие конфликты между ними. Можно сказать, что во многом это упущение обесценило его крайне ценные в других отношениях выводы. А Цымбурский положил «территории-проливы» в центр своей концепции, что позволило ему предвидеть нынешний кризис и дать ему точное геополитическое описание.
С 1993–1995 годов Цымбурский выступал за перенос ряда столичных функций в города Сибири – наибольшее предпочтение он оказывал Новосибирску, расположенному на пересечении сухопутных и морских транспортных путей. 29 августа, выступая на молодежном форуме в Селигере, Президент России Владимир Путин с одобрением отнесся к этой идее, правда, выделив в качестве более подходящего места для переезда Красноярск, расположенный в географическом центре нашей страны.
В общем, очевидно, что именно Цымбурский и его геополитическая модель могут быть положены в основу идеологии нового цивилизационного строительства России. Поэтому важным и приоритетным делом было бы сегодня полное издание всех политических и филологических работ мыслителя – и в первую очередь тех, что остались неопубликованными при его жизни. Или затерянными в малоизвестных ротапринтных сборниках.
Из тех сочинений, что остались в рукописи, – самое крупное – незаконченная докторская диссертация «Метаморфозы российской геополитики». Группа в составе Б. В. Межуева, Г. Б. Кремнева и Н. М. Йовы сейчас готовит расшифровку и издание того корпуса рукописей, который остался в архиве мыслителя. Самая большая из рукописных глав диссертации имеет название «Первая евразийская эпоха России: от Севастополя до Порт-Артура»: она охватывает большой промежуток времени от Крымской войны до русско-турецкой 1877–1878 годов, когда русская геополитическая мысль еще лелеяла возможность возвращения России на Балканы в качестве лидера славянского освобождения. Однако по мере укрепления на востоке Европы сильного германского блока росло сознание того, что это возвращение едва ли будет легким и что, возможно, геополитическую активность России следует развернуть в Центральной Азии. Иногда это время называют «славянской весной», и во многом оно совпадает своими ожиданиями с нашей нынешней эпохой.
Мы представляем вниманию читателя один из параграфов этой уже полностью расшифрованной нами большой главы, в которой идет речь о том неожиданном резонансе, который получили в посткрымской России идеи польского историка Франциска Духинского. Очевидно, что те же идеи сегодня используются против России и на Украине – предполагаемое «неславянство» и монгольство «московитов» ставится им в историческую вину. Правда, сегодня русским, пережившим уже, пожалуй, три евразийские интермедии, эти инвективы не кажутся столь ужасными, какими они представлялись мыслителям XIX века, для которых отрыв российского «острова» от европейского «материка» являлся однозначным историческим проигрышем. Впрочем, предзнаменование будущих «евразийских» и «восточнических» идей Цымбурский обнаруживает eе в творчестве позднего Александра Герцена.
Мы надеемся на сайте «РI» опубликовать также фрагменты диссертации, в которых разбираются очень подробно и скрупулезно геополитические концепции двух выдающихся русских политических писателей и историсофов – Николая Данилевского и Федора Достоевского. Думаем, это чтение доставит большое удовольствие всем исследователям русской мысли позапрошлого столетия.
Симптоматично, что в ту пору <после Крымской войны – прим. сост.> сильным раздражителем русской мысли становятся сочинения такого автора, как польский эмигрант Ф. Духинский. Публиковавшийся с 1840-х сам Духинский видел в себе продолжателя идей, выдвинутых А. Мицкевичем в его парижских лекциях после краха Польского восстания 1830 г. В этих лекциях Мицкевич трактовал русских как славянское племя, «погибшее» или роковым образом мутировавшее под влиянием впитанных им финских и татарских (туранских) компонентов и сохранившее со славянским миром лишь лингвистическую связь. По словам А. Гильфердинга, Мицкевич видел в современных русских «массу», проникнутую «духом монгольского племени», «духом рабства и разрушений» – то есть духом «противославянским» [Гильфердинг 1868, 63]. Эту эмоциональную схему Духинский переработал в целую доктрину столкновения «арийского» и «туранского» (по-современному, урало-алтайского) миров, с фронтиром между ними по рубежу Днепр – Западная Двина. Славяне оказываются на краю «арийского» европейского пространства; по ту сторону фронтира им противостоит лингвистически ославянившееся племя «московитов», сохранившее азиатскую традицию боготворения царской власти (по Духинскому, tsarat). Доктрина Духинского выпячивала историческую роль украинцев, или «рутенов», как крайнего на востоке чисто славянского племени, в первую очередь принявшего на себя давление московитов и подпавшего под их власть. Духинский допускал мирное сосуществование «московитов» в случае сознательного и четкого размежевания их географических пространств. Как писал один его поздний поклонник и популяризатор, «московиты в настоящее время должны выбирать между двумя судьбами: или они становятся в авангарде Европы … против азиатских орд, чтобы их задержать и отбить в Азию, или они становятся во главе самих этих орд, чтобы руководить ими и направлять их в нашествии и в оккупации ими всей Европы» [Prêt 1892, XX]. Последний вариант – это собственно схема из «Завещания Петра Великого». Первый же связан с разворотом «Московии» прочь от Европы вглубь Азии. Россия становится азиатским «авангардом Европы», если откажется от присутствия в европейском мире. Надо отметить, что если лекции Мицкевича не получили никакого отклика в российской идеологии времен нашего первого европейского максимума, то в 60-х реакция на Духинского впечатляет: на него откликаются Костомаров, Погодин, Данилевский, С. М. Соловьев, А. Гильфердинг, причем последний в этой связи вспоминает и о первоисточнике Духинского – Мицкевиче.
Нелепости у Духинского налицо: чего стоит его мысль, якобы нашествие Батыя было спровоцировано продвижением древнерусских князей (славян-рутенов) в бассейны Оки и Волги, на земли будущей Московии – и монголы якобы шли на помощь еще не ославянившимся предкам московитов! Однако раздражающие фантазии Духинского оказались слишком актуальны: развернув схему столкновения европейской и российской цивилизаций, этот автор выдвинул тезис об особом неевропейском русском пространстве не где-то за Уралом, а по восточную сторону того самого двинско-днепровского барьера, который в Крымскую войну рисовался Погодину и многим другим пугающей линией рокового максимального отката России к допетровским пределам. Сделав упор на «туранских» элементах русской истории, Духинский подкапывался под идею «1000-летия России», объявляя ее значительно моложе и вместе с тем заявляя об особом генезисе цивилизации на российских пространствах, лежащих вне славянского окраинно-европейского ареала. Позднее Пыпин отметил, что Духинский прямо сомкнулся с атаковавшими его поздними славянофилами в ключевой идее цивилизационного размежевания двух миров; спор, собственно, шел о том, по какую сторону фронтира быть славянам, не входящим в цивилизационное ядро Великороссии. Если по русскую – разлом пойдет по линии Данциг–Триест, если по европейскую, как у Духинского – то по линии двинско-днепровской. В этой полемике, как раньше в текстах Тютчева, вырисовывалась широкая полоса на входе Европы, в пределах которой могут конструироваться разные варианты расширения и сжатия «русского пространства» на Западе и, напротив, западноевропейского на Востоке
Очень любопытны интеллектуальные «встречи» Духинского с популярнейшим в конце 50-х и начале 60-х Герценом. Последний, сохраняя веру в «новый» славянский мир, противостоящий враждебной ему «старой» Европе, после Крымской войны великолепно переработал эту установку применительно к новому раскладу. Если в частных письмах он обзывает сочинение Духинского «белибердой», то в работе «Россия и Польша», оформленной как послание польским эмигрантам, он с уникальной духовной переимчивостью обыгрывает мотивы польского «фантазера». Оттолкнувшись от старого тезиса об «обманчивом сходстве правительственных форм» России и Запада, подстроенном под культурным и бытовым разрывом, он солидаризируется с корреспондентом в том, что лучше и естественнее было бы славянскому миру разделиться на две отдельные части – то есть – по одну сторону была бы Россия – славяне, смешанные с чудью и туранскими племенами, по другую – Польша и старые славяне (т. е. южные – В.Ц.). Призвание и поприще первых – «огромные плоскости Азии до Тихого океана». Назначение других – «отпор германскому владычеству и завоевание Турции» [Герцен XIV, 39]. Согласившись с этой доктриной, отводящей европейским славянам роль заслона Европы от России (балтийско-босфорского), Герцен признает: «России действительно главное дело дома и в Азии». Смакуя оценку России как «плохого славянского мира с примесью чудских и туранских элементов», он восклицает: перед европейским цивилизационным тупиком «едва ли не придется нам благословлить “чудские и туранские” элементы, попризадержавшие наше “старославянское” развитие» и позволившие теперь нам выбрать неевропейский цивилизационный путь [там же, 57]. Он верит, что лучшим для русских поляков вариантом был бы свободный союз, крушащий Австрию и освобождающий западных славян. Но он готов признать и независимую Польшу, если она «действительно больше принадлежит к старозападному миру и хочет рыцарски делить его последние судьбы» [там же, 59], и даже независимую Украину [там же, 21]. Иначе говоря, его веру в азиатско-тихоокеанские перспективы России не смущал бы и днепровско-двинский барьер.
Еще в 1853 г. он отчеканил формулу о «Тихом океане – этом Средиземном море будущего», на два года отстав от высказавшего подобную же метафору Маркса и на 40 с лишним лет опередив Ф. Ратцеля. Последний сам едва ли не почерпнул ее во время поездок в Америку из тамошней прессы, где, по данным Герцена, этот афоризм со ссылкой на русского мыслителя муссировался в 1850-х. Сопоставление американской и русской колонизаций в «Былом и думах»; раздумье в «России и Польше» о ненужных Европе двух странах, которые «нарождались по сторонам ее, как два огромных флигеля»; особая статья «Америка и Сибирь» на тему русско-американской встречи «по ту сторону» европейской цивилизации – все эти контексты тяготеют к идее тихоокеанского союза двух миров, оторвавшихся от бонапартистской Европы. Итоги Крымской войны им рассматриваются как конец петербургского «осадного положения» – кошмара российского псевдоевропеизма. С тем же пафосом, с каким он раньше предрекал в победе Николая I над Западом прорыв России по ту сторону петербургской эпохи, он пишет в 1858 г.: «Если Россия освободится от петербургской традиции, у нее есть один союзник – Северно-Американские Штаты». Он прославляет Муравьева-Амурского и Путятина: «Во время мрачных европейских похорон, где каждый что-нибудь оплакивал, они с одной стороны, американцы с другой, сколачивали колыбель» [Герцен XIII, 399; 403].
Образцом совершенно иной, глубоко продуманной и пережитой реакции нам предстают сочинения знаменитого панслависта 1860-х и 70-х генерала Р. А. Фадеева. Он ясно различает две России, причем первой, опорной для него, оказывается вовсе не наличная Империя, как для Тютчева, но «коренная Россия, от Днепра до Тихого океана, Россия царей и Екатерины ΙΙ». Ей как единый феномен противопоставлена «Россия настоящего и будущего, одолевшая Польшу и воссоединенная, единственная ныне представительница, в глазах света, славянского племени». В условиях Империи ядровая, коренная Россия «неприкосновенна для внешнего врага» – и в том ее преимущество перед всеми европейскими державами, у которых национальное ядро не окутано такой защитой. Вся западная граница Империи (от Балтики до Черного моря), по Фадееву, «не иное что, как произвольная черта, которая может так же легко отодвинуться далеко назад, как и выступить вперед, смотря по обстоятельствам и умению пользоваться своими средствами» [Фадеев 1889–1890, 32]. Эта неопределенность границ Империи на западе для него – неизменное состояние с момента ее выхода за пределы «коренной России»: «С того времени как Россия … выступила из пределов чисто русского племени … и вдвинулась в чересполосицу восточного края средней Европы, славянского по населению, немецкого по официальной окраске, западная ее граница стала произвольной и случайной чертой, зависящей от первого крупного политического события». У этой границы масса откатится назад к российскому «ядру», что вело бы к поглощению славянской «породы» – «породою» немецкой – хотя промежуточной ступенью на этом пути может быть формирование с западной подачи «славянского союза помимо России» [там же, 244; 313).
Итак, выбор зависает между редукцией Империи к «ядровой» России или созданием по этнолингвистическому критерию на западе панславистского Большого Пространства. Каждое из этих решений явится самоопределением России, пока застывшей в цивилизационной неопределенности. «Что мы выиграем нравственно с восстановлением славянского мира? Мы выиграем то, что будем знать, кто мы и куда идем» [там же, 319]. В случае неблагоприятного решения, «такого решения, которое перенесет вопрос с наших внешних окраин на внутренние окраины» [там же, 293], «коренная Россия» – прямо по Духинскому и со ссылкой на него – определится как фрагмент исторически ушедшего туранского мира; «или мы – славянство с его будущим, или мы – Туран, незаконное вторжение прошлого». «Славянство или Туран – другого выхода нет» [там же, 326]. В отличие от Духинского, Фадеев не считает Россию исконным Тураном, пытающимся поглотить славянскую окраину Европы: но это некая нестойкая восточная часть славянства, которая будет обречена на «туранизацию». В случае если не сконструирует и не утвердит себя по-иному через панславистскую сборку. Для Фадеева Туран – исход без будущего (почему – он не детализирует). Единственный для нее способ обрести будущее – на путях осуществляемого размежевания двух великих «пород»: славянской и немецкой.
Переходя с уровня геополитической имагинации к геостратегии, от постулируемых для России ценностей и интересов к практическим целям и задачам, Фадеев прежде всего настаивает на радикальном изменении смысла так называемого «восточного вопроса»: «От прежнего восточного вопроса осталось одно название; все прочее – сущность и размеры стали иными» [там же, 249]. Если за точку отсчета принимать конец XVIII в., когда Восточный вопрос связывался с «турецким наследием», то «расширение вопроса» связывается исключительно с меняющимся положением Австрии, слабеющей и отчаянно пугающейся за свои славянские владения[1]. «Английский аспект» проблемы мало интересен для генерала: британский флот – слабая помеха для наступления на Балканы со стороны континента. Главной препоной для интересов России становится Австрия, держащая в руках ворота между юго-восточным углом Карпат и устьем Дуная, нависающая с тыла над театром любой российской балканской кампании». Отказавшись уже в 1853 г. быть континентальной опорой России, она содействовала антироссийской коалиции в осуществлении ее замыслов со стороны моря. Занимая центральное положение в балтийско-балканской полосе, Австрия полностью контролирует все действия России в интервале между российским ядром и коренной Европой. Кроме того, как свидетель австро-прусской войны, Фадеев констатирует: с утратой собственно европейской роли, Австрия становится по преимуществу развернутым в неевропейские пространства европейским (германским) авангардом, получающим в этом качестве полную поддержку нового северо-германского центра коренной Европы.
В отличие, как увидим, от Данилевского, Фадеев понял сразу, что задача Бисмарка – не только формирование германского национального пространства, но сохранение контроля немецких центров над восточными приделами Европы – над Балканами и Балто-Черноморьем. Даже тогда, когда Бисмарк субъективно может быть и искренне выражал готовность считать проливы достоянием России, Фадеев предсказывает будущие попытки включения в германскую зону турецко-славянских и румынских областей, становление сперва германо-турецкой, а затем и прямо германской гегемонии на Черном море (опережая историческую динамику на 40 лет). В таких условиях восточный вопрос в старом смысле по стратегическим обстоятельствам становится «южной половиной славянского вопроса», в рамках которого главным фокусом на первых порах должна стать не задунайская, южнославянская группа, а северная центрально-европейская: чехи, словаки, поляки.[2]
Восток Центральной Европы должен стать главным направлением атаки, причем должна считаться «главным врагом никак не Западная Европа (франко-английская – В. Ц.), а немецкое племя с его непомерными притязаниями (в Балто-Черноморье – В. Ц.)» [там же, 296]. Контуры будущей Антанты как бы прорисовываются в указании Фадеева на то, что при глубочайшем российско-европейском расхождении и противостоянии «от России ни в каком случае не зависит создать союз» в Европе. «Россия может только пристать к одному из двух лагерей, на которые по временам делится Европа» [там же, 269]. Чтобы избежать «пути в Туран» Россия должна быть готова к сближению с тем лагерем в Европе, который стерпит ее контроль над выступающей как стратегическая целостность полосой от Балтики до Балкан, вплоть до границ немецкого племени.
Фадеев забыл, что восточный вопрос получил новый смысл по сравнению с XVIII в. уже при Николае I, когда он зазвучал как вопрос русской гегемонии над восточным центром романо-германской Европы, а через него и над этой цивилизацией в целом. Для него как геополитика это – вопрос размежевания России с Европой, причем размежевания на преимущественных для России условиях, исключающих ее «сползание в Туран». «Воссоздание славянского мира значит ли всемирное преобладание? Конечно, нет; но первенство в Старом свете – да!» [там же, 318.] Славянская независимость – есть прежде всего подручное средство конструирования пространства, обеспечивающего как культурное самоопределение, так и безопасность российскому ядру. «В наше время, когда Европа поделилась на несколько огромных масс, когда лишь тот имеет право на отдельное существование, кто выставляет полмиллиона солдат, когда даже старые государства, как Голландия и Швейцария, начинают бояться за свое будущее, что значит международный щебень, каковы чехи, хорваты и другие?» [там же, 290.] При этом дело не просто в полумиллионах солдат «Первенство между народами решается теперь не на поле битвы, а географическим их положением» [там же, 318] – и панславянское решение обеспечит такое положение для России, вместе с безопасностью ее ядра «от Днепра и до Тихого океана».
Подобно Герцену, Фадеев видит в САСШ партнера России по обустройству будущего миропорядка, совпадая с издателем «Колокола» почти что в словесных формулировках. «По окраинам Европы – в Америке и в России – выросли два новые, живые человечества, не замкнутые в тесной перегородке, как европейские нации, но разливающиеся без препятствий по необозримым горизонтам, растущие без меры во все стороны, насколько станет у них естественного роста» [там же, 318–319], обрекающие романо-германские старые нации на второразрядные роли сравнительно с восточными и западными соседями.
Несомненно, что «доктрина Духинского» при всей фантастичности ее исторической подоплеки всерьез спровоцировала русских авторов на вопрос о том, что такое пространство России вне коренной романо-германской Европы, – Герцен и Фадеев отчеканили два варианта ответа. Оба приняли границы «ядровой» России по Духинскому – «от Днепра до Тихого океана» без обозначения южных пределов. Герцен принял трактовку русских как «плохих славян, смешанных с чудью и финнами» и отвел им место – «дома и в Азии», при условии возникновения между ними и старой Европой славянского пространства, охватывающего часть Турции и сопротивляющегося германизации, с его обитателями, «рыцарски» разделяющими судьбу Европы. Для Фадеева немыслимы ни отступление России с балто-черноморского перешейка, означающее слияние с миром «отживших» племен, ни особый славянский союз между Россией и Европой, который ему видится переходной стадией к германизации Балто-Черноморья, включая Черноморский бассейн.
Два ответа российской геополитики Духинскому, представляя два разных видения русского пространства, вторили двум бросавшимся в глаза русскому середины 1860-х новым феноменам российской общественной жизни и политики: бурной активности создаваемых с конца 1850-х «Славянских комитетов» и в то же время поступающим сообщениям о стремительном расширении Империи в Центральной Азии. В этой первой части нашей протоевразийской фазы российская внешняя политика объективно обретает два фокуса, каждый из которых охватывает по-своему старый Восточный вопрос, придавая ему особую интерпретацию: в одном случае он представал как «вопрос австрийский», в другом – как вопрос английский по преимуществу.
Литература
Герцен XIII – Герцен А. И. Америка и Сибирь // Он же. Собрание сочинений в 30 т. Т. 13. М., 1958
Герцен XIV – Герцен А. И. Россия и Польша // Он же. Собрание сочинений в 30 т. Т. 14. М., 1958
Гильфердинг 1868 – Гильфердинг А. Ф. Собрание сочинений в 4 т. Т. 2. СПб., 1868
Фадеев 1889–1890 – Фадеев 1889–1890 – Фадеев Р. А. Собрание сочинений в 3 т. Т. 2. Ч. 2: Наш военный вопрос. Восточный вопрос. СПб., 1889–1890
Prêt 1892 – Pret C. A. La lutte des civilisations et l’accord des peuples d’après les travaux ethnographiques de F.-H. Duchinski. P., 1892
[1] «При таком переходном состоянии, все что происходит в одном углу этой чересполосной страны не может не отозваться со временем во всяком другом углу; думая о Литве, о балтийском прибрежье или о Черном море, мы не может не думать одновременно о Богемии и Румынии» [Фадеев 1889–1890, 245].
[2] Отсюда и решение польского вопроса, по Фадееву, близкое к старому решению Пестеля: подготовка Польши к суверенности в союзе с Россией при выведении из-под польского влияния и русификации «Северо-Западной России» (Литвы, Белоруссии, Западной Украины)
