Рубрики
Размышления

Скоромное обаяние пролетариата

17-й и 18-й годы XX века — время глобального идеологического тендера. Грандиозный «фазовый переход» — выпадение огромной страны в глубокий тёмно-красный осадок — не мог бы случиться так быстро и так необратимо, если бы и содержание, и стиль большевистского проекта не срезонировали с чем-то основополагающим в коллективной душе разваливающегося «Русского мира»

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний, как на праздник, снаряжайтесь!
Кто не с нами — тот наш враг, тот должен пасть.
…Мир возникнет из развалин, из пожарищ,
Нашей кровью искупленный новый мир.
Кто работник — к нам за стол! Сюда, товарищ!
Кто хозяин — с места прочь! Оставь наш пир!

Н.Минский, Гимн рабочих

Если исказить Христову веру, соединив её с целями мира сего, то… вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человека понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему.

Ф.Достоевский

 

История не кончилась. Ни автор одноименной книги Фукуяма, ни весь сначала оглушенный распадом СССР, но вскоре обнаглевший от свалившейся на него однополярности Западный мир — никто и ничто не остановило течения времени. «Глобальная демократия» неожиданно и яростно столкнулась с проросшей на выжженной земле многополярностью, а конец истории закончился, так и не начавшись… Собственно, и холодная война, казалось бы, похороненная навсегда консенсусным и добровольным тёплым миром всеобщей конвергенции, вдруг не то чтобы воскресла — но вспыхнула с такой силой, что о «холоде» уже и говорить не приходится.

А социализм — реальный социализм, социализм как режим, созданный в Советском Союзе (а затем распространившийся за его границы на страны «социалистического лагеря»), социализм, «доказавший свою исчерпанность и несостоятельность», вдруг снова захватывает умы и оказывается в центре яростных и жестоких политических конфликтов. С одной стороны, его поднимают на щит невероятные в своём остервенении мифотворцы-сталинисты. Они плюют на боль и память потомков «всего лишь миллиона» невинных жертв, на официальные решения ещё того — советского — государства, на жёсткую и внятную позицию действующего лидера России — и требуют чего угодно: оправдания и забвения массовых пыток и бессудных убийств, отрицания исторически установленных фактов, да хотя бы и церковной канонизации главаря богоборческого режима. С другой стороны — волной кровавого цунами — поднимаются нацистские реваншисты, требующие, прикрываясь коммунизмом и Сталиным, исторической мести России именно как России.

А это значит, что на все вопросы, связанные с Россией и её коммунистической историей, должны быть даны предельно честные и объективные ответы.

 

Возвращение Сталина

Через 25 лет после распада СССР и краха «реального социализма» оценки «левой идеи» и её конкретного воплощения в странах «социалистической системы» представляются гораздо менее категорическими и однозначными, чем в те августовские дни 1991 г. То «образованное большинство», которое голосовало за Ельцина и аплодировало реформам Гайдара, довольно быстро распалось, прочувствовав собственной судьбой, как далеко отстоит новая постсоветская реальность от прекрасных мечтаний о мире «общечеловеческих ценностей», свободы, демократии и обеспеченного рынком материального комфорта.

25 постсоветских лет стали — какие бы политические и социальные пертурбации не сотрясали Россию — годами сначала откровенной, а потом всё более тщательно маскируемой идеологической монополии самого радикального антисоциального ультралиберализма в экономике и социальной сфере. Предоставив эрзац-наследникам КПСС — представителям КПРФ — цепляться за съёживающийся (по возрастным причинам) «советский» электорат и оставаться в загоне «системной оппозиции» с правом рассуждать о «советской власти» и «деле Ленина и Сталина», но без малейшей возможности повлиять на ультралиберальный экономический курс — «кураторы» полностью перекрыли обществу и политическому классу любую возможность развития левых, социально ориентированных идей в политическом мейнстриме, более того, пресекли «социальный тренд» в развитии правой части политического спектра. В результате сначала «суверенная демократия», а потом совсем уже прозрачная (до полной неразличимости) «политконкуренция» во внутренней политике России оказалась устроена парадоксальным образом: в рамках «демократического представительства» — сплошной центризм, социал-консерватизм, популизм и отчасти затухающий коммунизм, зато — якобы вытесненный из публичной сферы в маргиналии, не представленный в думах и заксобраниях всех уровней — но при этом откровенно торжествующий, наглый, монопольный, тоталитарно-пиночетовский по характеру реализации, радикально-либеральный социал-дарвинизм в системе управления финансово-экономическим блоком и социальной сферой.

Естественным образом это породило обратный эффект — причём на всех уровнях общественного сознания. На массовом — ностальгию по «благодатным временам СССР». На экспертном — осознание несовершенства и в каком-то смысле исчерпанности «либерального проекта», стремление к смещению самоидентификации в «левую сторону». Но — в отсутствие всякого «политпросвета» во тьме тоталитарного либерально-бюрократического дискурса — как всегда бывает, маятник прошёл точку равновесия и рванул в обратную сторону. И всё чаще стали звучать бредовые сказки о безупречном сталинском прошлом, о ничем не омрачённом величии вождя, оклеветанного врагами народа.

Вместе с тем, общество столкнулось с объяснимой дискредитацией «антисталинской концепции» — чуть ли не главного идеологического стержня событий двадцатипятилетней давности. Во всё более агрессивном «темнике» нынешних «либеральных» коллаборационистов-западников антикоммунистическая риторика оказалась густо замешана на русофобии: все разоблачения преступлений номенклатурно-коммунистического режима только маскируют собой агрессивную, интервенционистскую, расистскую практику отрицания роли и места России и русских во всемирной истории. Более того, мы всё более отчётливо понимаем, что антисталинизм «демократической революции» 90-х оказался «пакетным антисталинизмом» — под разговоры о реальных преступлениях сталинского режима, о самоубийственной неэффективности его наследников периода «развитого социализма» Россию попытались (и почти смогли) избавить от её ценностных корней, от всего того, что с самого начала отделяло её от приоритетов западной «матрицы», претендующей на всемирную унификацию. Что жестокость, цинизм, социальная безответственность, культ материального успеха, отсутствие жалости к слабым и бедным, жесточайшая социальная иерархия и презрение к знанию, культуре и труду — всё это оказалось оборотной стороной такого, казалось бы, понятного и обоснованного перестроечного «антисталинизма».

Прежде всего, стоит определиться с терминами. Думается, что именно обозначение «сталинизм» является наиболее адекватным при обсуждении проблем «реального социализма» — социализма, построенного в СССР и в «странах социализма» и рухнувшего почти повсеместно (за исключением экзотической Кубы, патологической КНДР, Китая «с китайской спецификой» и «рыночно-социалистического» Вьетнама). Это обозначение может расцениваться как амбивалентное (устраивающее всех — от сталинистов до антисталинистов), поскольку исходит из объективной констатации: социалистическая система, сложившаяся вокруг СССР, — это вовсе не сбыча мечт «кремлёвского мечтателя» Ленина, сумевшего разрушить государственность Российской империи и не успевшего, не сумевшего и, по-видимому, не способного создать на её месте ничего завершённого и устойчивого. Нет, эта система была создана волей Сталина, выстроена в рамках сталинского режима, по сталинским лекалам и по сталинской методологии, и именно Сталиным и его правительством масштабирована за пределы СССР. Более того, все попытки «преодоления культа личности и его последствий», резко понизившие уровень репрессивности «социалистических» режимов и «обнулившие» ключевую роль системы массового принудительного труда, никак не затронули остальных принципов их функционирования — номенклатурную систему управления, общеобязательную идеологию, планово-бюрократическую распределительную экономику. И, кстати, можно согласиться с утверждениями убеждённых сталинистов, что именно отказ от практики репрессий, от тотального террористического подавления инакомыслия лишил реальный сталинизм 60-х — 80-х гг. целостности и обрёк его на разложение и гибель (обратный пример КНДР говорит сам за себя).

 

Чем Сталин лучше, чем Гитлер

Так чем же реальный — сталинский — социализм отличался (и отличался ли он вообще) от гитлеровского нацизма? Именно этот вопрос оказывается сегодня разрушительно-провокационным, и именно попытка приравнять сталинизм к гитлеризму становится основой технологии делегитимации России как участника исторического процесса и субъекта международной политики.

Парадоксально — но ответ на этот вопрос, казалось бы, предельно запутанный сравнением двух философий — марксистского «научно-материалистического» экономизма и гитлеровского оккультного расизма, сопоставлением количества жертв и сравнением стилистики репрессий — совершенно очевиден и лежит в сфере элементарной человеческой нравственности. Ещё один парадокс — Сталин, безусловно, лучше Гитлера (точнее, его режим лучше нацистского) по одной простой причине: Сталин обманывал свой народ, а Гитлер был перед своим народом предельно честен. «Гитлер — это крайнее зло, — сказал в 1966 г. Генриху Бёллю Илья Эренбург. — …Сталин обманывал народы. Он сулил им добро, обещал всем только хорошее, а действовал жестоко. Но Гитлер ведь прямо говорил, что будет завоёвывать, утверждать расу господ, уничтожать евреев, подавлять, порабощать низшие расы. Так что нельзя уравнивать вины». Можно сформулировать и так: сталинизм мобилизовал народ, апеллируя к лучшему в человеке, а нацизм спускал свой народ с цепи, освобождая его «от химеры совести». Гитлер и гитлеровский нацизм вовлёк свой народ в преступление, сделал его народом-преступником. Сталин и его «реальный социализм» оказались вынужденными защищать свой народ от народа-преступника, мотивируя его высокими и морально безупречными идеалами и тем самым воодушевляя народ-герой.

Характерно, что — какие бы замыслы ни лелеял сам Сталин и его соратники, остававшиеся учениками интернационалиста Ленина и приверженцами марксистко-ленинской суперимпериалистической установки на мировое господство и создание «Мирового Союза Республик», — в 1941 г. большевизм на какое-то время действительно стал в высоком смысле национал-большевизмом, и идущие на смерть солдаты поднимались в атаку не за «мировой пожар» и «пролетариев всех стран», а за Родину и за Сталина как персонификацию Родины. Колоссальная энергетика народного сопротивления была вдохновлена идеями противостояния Злу — вдохновлена тем более убедительно, что Зло в образе Гитлера и нацистов предъявило себя России предельно «ярко и выпукло», предстало в свидетельствах очевидцев, в жизненном опыте солдат, у которых «сожгли родную хату», в удивительно гнусной, подлой и оскорбительной стилистике публичной риторики нацистских «сверхнедочеловеков». Поэтому все эти «Убей немца» от Эренбурга, «Сколько раз увидишь его — столько раз его и убей» от Симонова и «Наука ненависти» от Шолохова, — всё это было прямым и совершенно неизбежным откликом на симоновское же «Если дорог тебе твой дом…»

14

Можно многое рассказывать о преступлениях против собственного народа и обвинять Сталина в том, что он перебил больше «своих», чем — «своих» же — перебил Гитлер. Но в чём Сталина обвинить нельзя (или — чего ему добиться в полной мере так и не удалось) — он не осквернил собственный народ, не заставил его поднять над собой чёрные знамёна откровенного и осмысленного злодейства.

Более того — Великая Отечественная стала точкой фантастического роста народной души, точкой высвобождения огромного и спасительного для человечества потенциала «русскости» (термин Шпенглера из «Заката Европы»), сумевшего положить предел катастрофической и тотальной «евроинтеграции» всего мира в самом людоедском — гитлеровском — изводе.

Характерно в этом смысле — и существенно связывает сегодня руки для объективного анализа сталинизма во всех, в том числе чудовищных, его проявлениях — что сегодня и многие на Западе (особенно потомки прибалтийских и украинских айнзатц-команд в постсоветских лимитрофных псевдогосударствах), и представители внутренней нашей айнзатц-интеллигенции обвиняют Сталина и сталинизм вовсе не в реальных преступлениях Сталина и страданиях народов, переживших реальность сталинского социализма: на это западному обществу в целом было наплевать как в 1930-е и 1940-е, в годы бурлений левой интеллигенции, так и в годы сталинизма без Сталина, когда взаимовыгодное «мирное сосуществование» с СССР (а также тесная дружба с многочисленными «нашими сукиными детьми» от Сомосы до Саддама) цинично соседствовало с «борьбой за права человека» в тех случаях и тогда, когда это было нужно для достижения каких-то других корыстных целей.

Сегодня западными глобальными демократами, эстонско-латышскими потомками ваффен-эсэсовцев, нациствующими необандеровцами оккупированной Западом Украины и полицай-президиумом наших местных либерасистов Сталин третируется именно в том качестве, в каком его имя поднимало на бой солдат Великой Отечественной — как олицетворение России и русских побед. Ему ставят в вину вовсе не катынский расстрел или массовые депортации (это отступает на второй план и звучит привычно-фоново) — ему ставят в вину так называемую «оккупацию» территорий, давно и добровольно включённых в состав России и глубоко сроднившихся с ней (Украины, Белоруссии, Грузии и т.д.) и впоследствии отторгнутых от неё в результате предательства местной националистической номенклатуры, — то есть освобождение территории исторической России (в те времена называвшейся СССР), а главное — уничтожение Гитлера, гитлеровского нацистского проекта и гитлеровских приспешников-коллаборационистов (в том числе ваффен-эсэсовцев, «лесных братьев» и бандеровских террористов-убийц). То есть всё то, что было результатом поистине народной войны, результатом тотального национального воодушевления, итогом нравственного выбора миллионов — всех тех, для кого официально провозглашённые сталинизмом «ценности» добра, солидарности, человечности и противостояния злу вошли в плоть и кровь, воздвигли на подвиг и бессчётные жертвы.

Но как же совместить эту безусловную человечность «системы ценностей», столь близкой историческим традициям русской цивилизации, эту постоянную и настойчивую апелляцию к «высшему в человеке» с теми безусловными же и несомненными преступлениями сталинизма, которые объективно дают основания для сравнения сталинского режима с нацистским, с тем колоссальным ущербом, который сталинизм нанёс России и её исторической судьбе — хотя и стал неотъемлемой частью русской истории XX века со всеми самоотверженными подвигами и героическими победами великого народа?

 

Сталинизм как религия

17-й и 18-й годы XX века — время глобального идеологического тендера. Пассионарный взрыв в недрах русской цивилизации — взрыв, энергия которого накапливалась десятилетиями в стране, развивавшейся непостижимо бурно, но под управлением косного и слабого режима, в условиях грандиозных потрясений, постоянно провоцируемых денационализированной элитой — требовал оформления, рамки, стиля. На «тендер» были выставлены многочисленные проекты — все, между прочим, в той или иной степени «левые» (потому что даже «октябристов» вряд ли можно было назвать право-консервативной силой). Однако в пожаре разгоревшейся гражданской войны ни «деникинский», ни «колчаковский», ни «учредилковский» (меньшевистско-эсеровский), ни анархистский проекты не выдержали конкуренции с ещё недавно маргинальной, эмигрантской партией, вождь которой, вернувшись в Россию из Швейцарии после многолетнего унылого изгнания, первым делом ответил на утверждение меньшевика Церетели («В настоящее время нет такой партии, которая могла бы взять власть в одиночку») своим сакраментальным «Есть такая партия!» (далее в стенограмме — «Смех в зале»).

И победу этой партии нельзя списать ни на происки германского генштаба или вечно гадящей «англичанки», ни на пассионарность разновеликих вождей, хлынувших в революцию из-за черты оседлости. Грандиозный «фазовый переход» — выпадение огромной страны в глубокий тёмно-красный осадок — не мог бы случиться так быстро и так необратимо, если бы и содержание, и стиль большевистского проекта не срезонировали с чем-то основополагающим в коллективной душе разваливающегося «Русского мира».

Наверное, связано это с тем, что «что-то основополагающее» было глубокой русской религиозностью, острейшим запросом коллективной «русской души», прорывавшимся через застой бюрократического царского режима богоискательством, хлыстовством, метаниями «религиозно-философского общества». Запросом глубоко символическим, запросом на получение ответов на последние и высшие вопросы бытия. Впрочем, все великие революции, сомасштабные с русской — английская, американская, французская — это прежде всего революции религиозные, перевороты, переформатирующие устройство народной души.

«Великая Октябрьская социалистическая» революция состоялась именно как революция религиозная. При всём накале её борьбы против «царя, помещиков и капиталистов» главным объектом революционного насилия стало массовое сознание, а главным содержанием революционного переворота — ответ на религиозные запросы масс, на вопросы о высшем добре и высшей справедливости. Большевики действительно обращались к народу «через головы политиков», затрагивали массу «за живое», апеллировали к самым глубинным архетипам коллективного бессознательного и предельно решительно, отвергая всякие сомнения и «неоднозначности», обрушивались на всё то, что связывалось в народном сознании с несправедливостью, с «неправдой», с обидами и притеснениями.

Страшный, губительный парадокс в том, что — опираясь на глубинные, в основе своей религиозные, народные представления о безусловности добра и правды — большевизм отрекался «от старого мира» с его несправедливостями и бедами вместе с Богом. И заворачивал в «Бога нет» всё остальное — и «царя не надо», и «губернатора убьём». Характерно, что ярость Ленина — столь частая и разнонаправленная — ни в чём не достигала такого отчаянного накала личной ненависти, как в отрицании «несуществующего боженьки» и «попов».

Именно и только в своём фанатичном, религиозном накале атеизма большевизм оказался вне конкуренции. Все остальные «партии» были в этом, главном для массового сознания, вопросе «тепло-хладными» — либо формально религиозными, на уровне «бла-бла-бла», либо внерелигиозными (при том что пассионарные религиозные деятели — подобные Св. Иоанну Кронштадскому — воспринимались «просвещённым обществом» как маргинальные «изуверы»). В то время как большевизм по сути своей с самого начала был религиозным движением, претендующим на конечную правоту и окончательные ответы.

Религиозность пронизывала коммунистическую идею и советскую действительность насквозь и повсюду — потому что с самого начала коммунизм претендовал на священный характер своего учения, «снимавшего» и отменявшего все прежние результаты исканий человечества. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» — это было, конечно, абсолютно религиозным высказыванием, не оставлявшим никакой возможности для опровержения и сомнения.

Религиозной — не случайно это сталинское про «орден меченосцев» — была и вся организация жизни в сталинской России. Октябрятские звёздочки, клятвы пионеров, троичная символика пионерского галстука, мистерии 7 ноября и 1 мая, «красное пастырство» партийных организаций, претендующих на контроль за всеми движениями души и личными грехами паствы, сакральный характер партийных съездов, да даже речитативные интонации партийных ораторов (конечно, в добрежневскую эпоху — но послушайте сегодня дикторов северокорейского телевидения!) — всё это, впоследствии названное «тоталитаризмом», было религиозной властью, стилистически и содержательно наследовало не государству, не царству, но именно священству.

144j

И можно было бы назвать сталинистское государство теократическим — если бы оно не было атеократическим. Потому что сутью коммунистической религии было признание всех «высших и последних вопросов», абсолютизация добра и зла, готовность ответить на эти вопросы и окончательно решить их в близком «светлом будущем». Решить ценой отказа от веры в Бога и — через жесточайший обман — её подмены верой в божественное всемогущество правящей бюрократии.

Это — чудовищное извращение: религия немыслима без высшего авторитета, без вне-положенного источника правоты и смыслов, без культа и объекта культа. Но коммунистическая — атеистическая — религия узурпировала этот высший авторитет, не стесняя себя ни отброшенным христианским смирением, ни рациональным осознанием ограниченности человеческих возможностей, ни многотысячелетним опытом человеческой истории.

Правда, сначала основоположники коммунизма — Маркс, Энгельс и Ленин — поставили на место Бога «пролетариат», сообщество «людей, не обладающих частной собственностью и не имеющих иных источников дохода, кроме платы за наёмный труд». То есть подвергли страдающий, осознающий несовершенство жизни и ожидающий правды и счастья народ страшному искушению. Ему — народу — не просто пообещали «рай на земле» — светлое будущее в конкретные (и достаточно близкие) сроки — но и сообщили, в порядке безбожественного откровения, что Бога-то нет, но именно они, пролетарии, сообщество бедных, бесправных, несправедливо обиженных и ограбленных, и есть соль земли, будущее правящее большинство (гениальная находка — самоназвание партии «большевики»), не просто коллективный диктатор, но именно Гегемон, врио Бога, обладатель высшего авторитета и последней легитимности, а значит, и права на любые жестокости, насилие и месть «своре псов и палачей» — ну и всем, кто под карающую руку попадётся.

Не раз обсуждённая многими исследователями и политиками реальность сталинизма — реальность, в которой пролетариат был кем угодно, но не всевластным диктатором, реальность, названная «диктатурой партии» и «номенклатурной системой», — не оставляет сомнения в том, что «пролетариат» был для сталинизма всего лишь промежуточным псевдонимом идола, захватившего трон Бога.

А «идолом», объектом поклонения (культа), сакральным источником высшего авторитета — то есть постоянным и. о. Бога — большевики стали сами. Сначала — под прикрытием «пролетариата» в качестве «сообщества профессиональных революционеров», потом — после сакрализации тела Ленина и формирования культа Сталина — уже почти открыто (оставляя «пролетариат» в революционном катехизисе в знак его символических заслуг в качестве коллективного «бога-отца», наделившего полнотой власти Сталина и Партию и почившего на лаврах в ожидании скорого пришествия коммунизма). То есть — в конечном счёте — большевики узурпировали должность Высшей силы и присвоили право авторитарного управления не только государством и обществом, но и добром и злом.

Но в отсутствие внешних ограничений, в отсутствие понимания реальности добра и зла коммунистический материализм преображался в то, чем был по самой своей сути — в крайний идеализм, в проваливающийся внутрь себя, коллапсирующий номенклатурно-бюрократический солипсизм.

Да, в своём зрелом, сталинистском статусе коммунизм — обязательно «научный» коммунизм — организовывал вокруг себя якобы рациональный, маркированный мир: в нём любая тема раскладывалась в одномерную шкалу, любое явление было снабжено биркой, любые сущности — сравнимы количественно (кто лучший — кто худший, что правильно — что неправильно). Но этот маркированный и рационализированный мир утрачивал всякую рациональность потому, что обязательная и абсолютная, окончательная «маркировка» определялась партийно-бюрократическим произволом, и этот произвол мог обрушиться на всё, что угодно: от роли и места непререкаемых и эталонных «вождей революции» (которых к середине 20-х насчитывалось не менее десятка, а к концу 30-х осталось всего ничего — при том, что остальные оказались «врагами народа») до роли и места научных школ и направлений (генетика и «лысенковщина» в биологии, марризм и марксизм в вопросах языкознания, «школа Покровского» в исторической науке и т.д.). Причём перемены — радикальные, меняющие знак оценки или вообще умножающие её на ноль — могли быть следствием каких-то понятных или подспудных процессов, а могли — результатом персонального эмоционального эксцесса кого-нибудь из высшей номенклатуры, или даже лично вождя.

Так или иначе, в условиях номенклатурного самообожествления — в отсутствие какой бы то ни было обратной связи со стороны всё более абстрактного «пролетариата» и при всё большем возрастании роли вертикальной лояльности — режим, собственно, и начинал двигаться не по диалектической, а, согласно Сьюзен Зонтаг, по порнографической спирали: на каждом новом этапе преодолевались и разрушались всё новые ограничения и рамки естественной нормальности, а ценности и смыслы всё более выхолащивались, а потом обращались в свою противоположность.

Логика развития «реального социализма» была энтропической логикой — логикой принятия окончательных решений, полных побед, снятых противоречий, в общем — логикой всепобеждающего хаоса, «тепловой смерти вселенной».

144

Несомненные и общепризнанные в СССР «коммунистические» — они же традиционные — ценности, причём именно те, на которых и срезонировал в революционные годы «русский мир» — необратимо трансформировались. Справедливость — в уравниловку и культ бедности. Солидарность и соборность — в обезличку, в отрицание индивидуальных прав и свобод. Уважение к труду и творчеству — в систему принудительного труда. Взаимопомощь и товарищество — в круговую поруку. Наконец, равенство — в разрушение естественных иерархий при установлении ничем не стеснённой криптоиерархической (номенклатурной) диктатуры. В результате общество было искусственно, насильственно изуродовано — как «маленькая нога» женщины в древнем Китае — никому не нужными колодками: в нём противоестественно подавлялись совершенно нормальные, естественные и живые, аспекты жизни, связанные с правами, свободами и возможностями личности. Но чем дальше по спирали неуважения и презрения к «индивидуализму» скатывалось «социалистическое общество», тем более иллюзорными становились его коллективистские ценности, тем меньше считалась власть с широко декларируемыми принципами «советского социалистического народовластия», тем более государственно-бюрократической становилась «общественная собственность на средства производства» и тем более отчуждённым — «свободный труд свободно собравшихся людей».

В конечном счёте, сталинизм, лишившийся и «ценностной опоры» революционного романтизма, и жёстких ограничений персоналистской диктатуры Сталина, был обречён, как и любой солипсизм — ему нечем было удерживаться в реальности. Всё более назойливая и всё более демагогическая и лицемерная, пропаганда утрачивала силу и работала сама против себя. Тем более что реальность «социалистических ценностей» (на самом деле — естественных и традиционных русских ценностей) в массовом сознании людей оказалась намного устойчивей реальности «социалистического строя».

Крушение постсталинизма — номенклатурно-коммунистического режима — в СССР (и последовавший распад мировой социалистической системы) не в последнюю очередь стало результатом вопиющего несоответствия мёртвой, лицемерной, откровенно лживой реальности сохранившимся в обществе представлениям о добре и зле, о правде и неправде. Грубо говоря, коммунистов прогнали за то, что они оказались — наглядно и убедительно для всех — плохими, не настоящими коммунистами. А советскую власть угробили — вздымая весёлый слоган «Партия, дай порулить!» — большей частью искренние и энергичные люди, которые на самом деле продолжали всерьёз относиться к призыву «Вся власть — советам!».

Но главный и самый гибельный парадокс сталинизма — реального социализма, признанного во всём мире подлинной альтернативой «капиталистической системе», олицетворившего собой алеющий «Восток» (не случайно так назвали космический корабль Гагарина), идущий на смену загнивающему «Западу», — это тот несомненный факт, что никакой альтернативой он не стал. Наоборот — стал дымовой завесой и очень эффективной маскировкой для того, чтобы лишить Запад альтернативы и окончательно загнать человечество железной рукой к несчастью.

Окончание следует.