За те семь с половиной лет, что мы живём с женой, большинство наших знакомых пар рассталось, перестало существовать. Многие были женаты (некоторые даже венчаны), другие жили так называемым гражданским браком, но итог оказался один – разрыв отношений, а, значит, пусть и на время, нарушение целостной картины мира. Особенно, если без одного из родителей остались дети.
Это не новость, конечно. Мы все знаем, наблюдаем, что люди в России разводятся, расстаются массово, подчас ещё даже не успев начать полноценную семейную жизнь. Статистика здесь убийственна: в России распадается около 80% браков – и это первый показатель в мире. В числе лидеров идут также Белоруссия (60%) и Украина (55%). Беда разводов терзает весь русский мир.
Факт насколько печальный, настолько и многозначительный. Впрочем, куда важнее – то, что подобная деструктивная ситуация воспринимается как данность, как следствие духа времени (zeitgeist), а так называемая прогрессивная общественность видит в этом даже не просто сугубую неизбежность, но достижение, выраженное в росте личной свободы.
Воздействие на семью, на её образ осуществляется двумя способами: либо аннигиляцией, либо трансформацией. Радикалы отвергают семью в принципе, лоялисты предлагают внести корректировки, продиктованные всё тем же духом времени. Попытки воспротивиться данным предложениям тут же маркируются как средневековая косность.
Последним радужным примером здесь может служить кампания по легализации однополых браков. В России данный вопрос международное лобби называет особенно острым. Наша страна приводится в качестве наиболее отрицательного примера ущемления однополых пар, хотя ситуация с ними, например, куда жёстче стоит в арабских странах, вплоть до смертной казни. Однако именно в России данный вопрос перерастает из области половой, психологической в политическую, становясь серьёзным инструментом давления.
И причина тут не только в общем конфронтационном положении дел, где мир в ультимативном порядке предлагают сохранить однополярным, но в самой попытке отформатировать Россию по некому международному образцу, который почему-то априори принято называть работающим, успешным. При этом поборники трансформации забывают сказать, что не только zeitgeist вынуждает менять образ семьи, но и изменения в семье трансформируют zeitgeist; это процесс двусторонний, отзывающийся как в одном, так и в другом направлении.
Какова же цель данных изменений? Безусловно, это не только предложение концепции новых межличностных отношений, где индивидуализм берёт верх над коллективизмом, но и трансформация всего базиса русской цивилизации. Это попытка – и, как мы видим, на данном отрезке весьма удачная – воссоздания через альтернативные семейные ценности «нового дивного мира», где люди, одурманенные сомой примитивных страстей, должны полюбить своё рабское положение. Полюбить через приобретение большей личной свободы, которая на деле служит для индивида чем-то вроде смирительной рубашки физиологии.
Между тем, любовь к Отечеству, к народу, его культуре начинается именно с любви к своей семье, где на первых этапах закладывается принцип идентичности, принцип родного. Семья выступает моделью Родины, её прообразом. В отличие, к слову, от западного образца, где роль научающего лона передана социальным институтам. Духовное единение двух людей в семье при должной работе и благоприятном стечении обстоятельств разрастается до единения групп (появление детей, родственников), постепенно расширяясь и до ощущения единства во всём государстве.
Очевидно, что, влияя на семью, можно трансформировать и большие общности, разрывая или, наоборот, укрепляя социальные, психологические, политические связи в них. Причём данная трансформация будет осуществляться на первичном, системообразующем уровне («мир управляется из детской»).
Так чем изначально является семья в русской традиции? По большей части, она есть живородящий союз двух вечных начал: материи и духа, Церкви и Христа, заключённых в образе жены и мужа, матери и отца. В основе её – свойственное русскому мировосприятию чудо преображения материального мира высшим идеалом: любовь, а она есть Бог, создаёт новую жизнь, тем самым обновляя, продолжая бытие нынешнее. Зерно Истины, попадая в благодатную почву здоровой семьи, прорастает в Древо жизни, воплощая божественное Триединство, замыкая грани треугольника «взрослый – родитель – ребёнок». Жало смерти больше не убиет человека, ибо он воплощается в следующих поколениях.
Эта близкая русскому народу идея воскресения – человека, страны, Бога, – концентрирующаяся вокруг соборной души, вокруг Софии, приближает торжество Справедливости, но и в то же время воплощает важную для русского мира идею Искупления, когда, претерпевая страдания за грехи, очищаешься.
В таком случае бунт против русского Бога, русской государственности как аллюзии Царствия Божьего на земле есть, в том числе, попытка кардинального избавления от наследия предков, отказа от их судьбы и возвращения к истокам. Но бунт этот заранее обречён; он, словно хватающий себя за хвост уроборос, возвращается к тому, с чего начинался, потому что противоречит базисной идее Русской мечты, являющей собой симфонию многообразия, неразрывную связь прошлого, настоящего и будущего, немыслимую без традиций и первооснов, служащей оберегом всей русской самости.
Тем не менее, данный конфликт позиционируется как противостояние отцов и детей, где дети в свою очередь поражены разновидностью нигилизма, рождающего, по замечанию Тютчева, «внутреннего русофоба» в них. Здесь есть и объяснение модной фрейдистской теорией Эдипова комплекса. Однако говорящие о ней забывают, что работает она исключительно в католическом, протестантском обществах, где в основе лежит экономическое рацио, когда старший сын наследует всё состояние отца. Русская же традиция главным образом православна, соборна, и разделение благ происходит в ней по принципу справедливости, являющейся одной из доминант Русской мечты.
Отец при этом является образом Бога, воплощающим в себе принцип закона и долга. Он есть пастырь, научающий чувству личной ответственности, тесно коррелируемом с совестью, перед семьёй, общиной, Родиной.
Однако роль отца в современном обществе не просто ослаблена, но подменена ложными представлениями. Отец всё чаще представляется как замотанное, безвольное, удалённое от семьи существо, выполняющее роль носителя некоторых (насколько повезёт) материальных благ, перспектив и возможностей. Он не является больше носителем иерархического принципа божественной вертикали; его «функция-роль-место» предельно овеществлены.
Такое положение дел свойственно, прежде всего, западнизму, существующему главным образом в торгашеской индивидуалистической догматике, где Бог, прежде всего, есть возможность для осуществления идей и замыслов, чаще всего материалистического, эгоистического свойства. Но после революции духа данная ролевая модель распространилась и на русскую общность. Мы всё больше наблюдаем сугубо потребительский подход сначала к семье, а после и к государству, лишаемому божественной благодати и представляемому местом по найму, где Бог – топ-менеджер, распределяющий наделы и пайки.
Русская мечта подменяется американской, по сути, невозможной в социально-культурных, политических, экономических, исторических реалиях нашей страны. Оттого наблюдается диссонанс, разрыв между культурой и цивилизацией, и как следствие – безвременье, безвластие, чёрная дыра народных надежд. Индивидуальный успех, выраженный в атрибутах овеществлённого счастья, приходит на место коллективного спасения. Образ действия и мышления по принципу «ты должен быть лучшим» заменяет куда более значимое «с тобой должны быть лучше». Русская мечта как замысел того, что мы помышляем о себе, умельчается до потребительского инстинкта, вступающего в противоречие с нашим социокультурным кодом. Родина при этом идентифицируется как возможная синекура, а патриотическая идея рассматривается только сквозь призму бизнес-процессов.
Трансформации подвергается и образ матери. Она больше не является Девой, через которую лежит путь к спасению (образ защитницы земли русской), но превращается в вавилонскую блудницу, подчинённую сугубо меркантильной, инстинктивной мотивации. Данная кривда активно навязывается нам через СМИ и социальные институты.
Вспоминая тезис Отто Вейнингера о том, что есть два основных типа женщин – матери и проститутки (два полярных начала), можно сказать, что в современном мире нивелируется тип первый и декларируется тип второй. Да, мы видим – прежде всего, по так называемым celebrities, диктующим моду – становление определённого тренда на материнство. Однако не стоит обманываться – это лишь внешний, показной атрибут.
В действительности материнство всё крепче спаивается с мифом о принесении себя в жертву, когда беременность и воспитание позиционируются не как женское счастье и чудо воплощения «живой истины», но как некая социальная потребность, подчас досадная, которую необходимо перетерпеть, дабы жить дальше. Материнство становится не священным актом причащения себя новой жизнью, но бытовой прозой, сопровождающейся социальными, экономическими, физиологическими трудностями.
Отсюда, в том числе, столь катастрофическое число абортов, по которым Россия занимает первое место в Европе. Это следствие не только задавленности материальными трудностями, но и результат утраты живой связи с чудом, понимания своего места в торжестве философии жизни, подменяемой философией смерти.
Данная ситуация проецируется на большую общность (неслучайно понятие «мать» коррелируется с понятиями «родная земля», «родной край»). Родина утрачивает свой сакральный смысл, высшую созидательную ценность, которую на примере территории, земли, общины, страны защищать, обустраивать нужно. Чувство Внутреннего дома больше не живёт, не питает человека, и Мечте негде найти прибежище, стартовую площадку для своего деятельного, преобразующего материальный мир пути.
Деформируется «первичное лоно человеческой культуры», а вместе с ним и вся культура, что неизбежно ведёт к потере гражданского общества, понятия гражданственности в принципе. Происходит отпочкование индивида от материнской общности, при котором и он, и она теряют свою витальную силу.
Мы видим это на примере постсоветской России, когда страна, основой которой во все века было созидание, получавшее реальное – промышленное, сельскохозяйственное, культурное, спортивное и т.д. – воплощение, превратилось в иждивенческое образование, существующее в режиме псевдокапиталистической вассальной экономики. Родина-мать оказалась истерзана и превращена в Родину-проститутку, дающую, по выражению постмодерниста, всему миру своими нефтяными скважинами. В нулевых данный процесс постарались остановить, но, по сути, он продолжается до сих пор, требуя решительного «родительского» вмешательства.
Когда нет Отца (Бога), то всё дозволено, когда нет Матери (Родины), то всё потеряно. И отсутствие семьи в контексте современного российского общества означает его полную деструкцию, уничтожение всей государственности с дальнейшей заменой её иной формой существования, при которой необходимо начинать по большей части всё заново, растрачивая, а не аккумулируя накопленный потенциал, но в итоге обращаясь к нему снова и снова после ряда потерь и неудач.
Революции и смуты в России были связаны не столько с национальными, религиозными, экономическими вопросами, сколько с расшатыванием в общественном сознании понятия семьи и, как следствие, с десакрализацией родного края и власти. «Красота действительности» пропадала, задавленная внутренними неурядицами, и на место радости сегодняшней воцарялась радость завтрашняя, превращавшая людей в рабов иллюзий. Оттого рассматривать семью как структурный компонент русской цивилизации необходимо, прежде всего, с позиции Целостности, остающейся идеалом русского мироустройства и являющейся системообразующим компонентом Русской мечты.
Целостность человека, семьи, государства, универсума, где все компоненты органично соединены и взаимодействуют друг с другом в уникальной симфонии единства многообразия – вот наше русское животворное помышление о будущности России и всего мира. Более того, такова наша миссия в примирении западного «почитания золота» и азиатского «почитания предков» по слиянию их посредством побудительного действия Русской мечты в одну стезю сильного соборного государства, основанного на торжестве Правды, питаемой из нравственных, духовных начал целостной семьи как союза, преображающего действительность через утверждение философии жизни.
