Протоколы сионских мудрецов: версия С.Г. Сватикова

РI: Скандалы вокруг тайных или подложных документов разного уровня серьезности, неожиданно выплывающих на поверхность медиа-пространства и кого-нибудь компрометирующих – не редкость в современном мире. Достаточно вспомнить еще не утихший так называемый «панамский скандал» или эпопею Сноудена. Однако им далеко по своей популярности и значимости по своим последствиям для мировой истории до самой известной «фальшивки» – «Протоколов сионских мудрецов». И если современные документы пока расследуют журналисты и политологи, то в истории с ПСМ вполне возможно провести историческое расследование. Именно такое расследование о «Протоколах» провела ответственный редактор проекта, историк Любовь Ульянова. Первые итоги этого расследования Русская Idea сегодня предлагает своим читателям.

***

«— Да все, что написано по этой теме, лживо, как душа Иуды! То, что я вам рассказываю, мне известно от отца…
— Геолога?
— О, нет, — осклабился Салон. — Мой отец… стыдиться мне здесь нечего, да и дело давнее… работал в Охране. Непосредственно под началом легендарного Рачковского.
Охрана (OCHRANA), это что-то наподобие КГБ; Рачковский… Кто это такой? Кто это был с похожим именем? Вот это да… Таинственный гость пропавшего полковника, граф Раковски…
Хватит, хватит, главное — не делать ставку на простые совпадения».
Умберто Эко. «Маятник Фуко»

 

“От частого повторения предположения начинают восприниматься как факты” – отметил Ч. Де Микелис в своем исследовании о “протоколах сионских мудрецов” применительно к фигуре Юстинианы Глинки ¹. Кажется, нечто подобное произошло и с заведующим Заграничной агентурой Департамента полиции (далее – ЗА ДП) в 1884 – 1902 годах Петром Ивановичем Рачковским.

Прославленный в качестве главного персонажа в истории с ПСМ в мире литературы – Умберто Эко («Маятник Фуко», «Шесть прогулок в литературных лесах»), в мире науки – Пьером Нора, не говоря уже о самой историографии ПСМ, Рачковский всеми воспринимается – пожалуй, за исключением Б.И. Николаевского и того же Микелиса – именно в таковом качестве. Аргументы же «против» (наиболее развернуто сформулированные Николаевским) относятся, скорее, к сфере логики, чем анализа документов.

Почему-то никто до сих пор не попробовал посмотреть на свидетельства о причастности Рачковского к фабрикации ПСМ как на обычный исторический источник, со всеми особенностями, присущими источникам личного происхождения. Речь идет о трех свидетельствах, претендующих на роль первоисточника по теме: свидетельствах княгини Е.Радзивилл, графа А.М. дю-Шайла и общественного деятеля, историка Сергея Григорьевича Сватикова.

Особенность версии последнего состоит в том, что он отодвигает первое упоминание о Рачковском в связи с ПСМ с 1921 года (дата заявлений Радзивилл и дю-Шайла) к 1917 году. Именно в 1917 году один из старейших сотрудников Заграничной агентуры Анри Бинт рассказал Сватикову, в то время комиссару Временного правительства, что ПСМ были сфабрикованы Матвеем Головинским по указанию Рачковского. Эту версию Сватиков озвучил на Бернском процессе 1933 – 1934 годов, а в 1937 году – в своей рукописи, посвященной ПСМ и Рачковскому.

Особую достоверность этой версии придает то обстоятельство, что Сватиков действительно в 1917 году допрашивал Бинта – и это один из немногих фактов из всей истории ПСМ (как их создания, так и поиска их авторов), зафиксированных документально. Кроме того, эта версия исходит не от крайне сомнительных личностей, биографии которых полны обмана, подлогов, смены идеологических позиций и т.п. (а именно таковы биографии Радзивилл и дю-Шайла), а от ученого, историка, преподавателя (в 1920-е годы Сватиков преподавал некоторое время даже в Сорбонне), известного общественного деятеля.

Вероятно, именно по причине этой своей особой достоверности свидетельство Сватикова в литературе о ПСМ, в общем-то, не подвергается сомнению. Так, именно с версии Сватикова Норман Кон начинает свое расследование, до сих пор считающееся одним из лучших, о причастности Рачковского к фабрикации ПСМ в книге 1967 года «Благословление на геноцид». Именно концепцию Кона воспроизводит Умберто Эко в романе «Маятник Фуко».

А после заявления петербургского историка М.М. Лепехина, сделанного им в 1998 году нескольким французским изданиям, о найденных в архивных материалах Бинта бесспорных доказательств авторства Головинского, тему о достоверности версии Сватикова, по сути, посчитали закрытой. И хотя никаких подтверждений своему заявлению Лепехин в последующем не опубликовал, показания Бинта, данные им в 1917 году Сватикову, фигурируют как составная часть современного исследовательского массива о ПСМ.

Данная статья не претендует на какую-либо «реабилитацию» П. И. Рачковского и вообще не касается вопроса о причастности главы Заграничной агентуры к ПСМ в любой возможной форме (автор, соавтор, заказчик, распространитель). Точно также читатель не найдет ниже каких-либо новых фактов об истории создания ПСМ. Речь пойдет исключительно о рукописи Сватикова «Создание сионских протоколов по материалам официального следствия 1917 года» (далее – рукопись 1937 года).

***

Несколько слов о героях этого текста.

Сергей Григорьевич Сватиков был одним из типичных общественных деятелей России начала ХХ века: занятия наукой (а Сватиков был доктором философии) и преподаванием он сочетал с активной общественно-политической позицией. Главный стержень его деятельности составляла борьба за освобождение России от самодержавия. При этом, как показывает в своем исследовании С.М. Маркедонов, его общественно-политические взгляды оказывали решающее воздействие на всё, чем бы он ни занимался. Так, слушательницам Бестужевских курсов в 1915 – 1917 годах он объяснял, что главное для студентов – это активная общественно-политическая позиция, а отнюдь не учеба ².

До конца 1904 года Сватиков жил в Германии, там (как и позднее в России) вращался в кругах социалистов, сотрудничал с П.Б. Струве и В.Л. Бурцевым, писал работы об общественном движении, но ни в какую партию не входил: партийные рамки оказались бы для него слишком узкими.

Во время Февральской революции Сватиков стал одним из первых представителей новой власти. Уже 1 марта он был назначен М.В. Родзянко на должность помощника петроградского начальника по гражданской части, а с 18 марта по предложению председателя Временного правительства Г.Е. Львова занялся организацией главного управления по делам милиции вместо уничтоженного Департамента полиции. Получив в апреле 1917 года письмо последнего начальника Заграничной агентуры А.А. Красильникова с просьбой продолжать работу по разведке и контрразведке, Сватиков решает ехать в Париж. Так в должности комиссара Временного правительства в мае 1917 года он оказывается за границей ³.

Там он вместе с членами Комиссии по разбору дел архива Заграничной агентуры (Комиссия Е.И. Раппа) проводит допросы ее бывших служащих, в том числе – Анри Бинта.

Достоверных сведений о самом Бинте очень мало. Известно, что он начал работать на русское правительство еще до создания Департамента полиции (1883 год) и был связан со Священной дружиной.

Согласно легенде, идею служить России ему подсказал его дядя Жорж Дантес – убийца А.С. Пушкина, неоднократно выражавший Бинту свое восхищение императорской Россией. Чем занимался Бинт во времена существования Священной дружины, неизвестно, но с появлением Заграничной агентуры Департамента полиции он стал руководить наружным наблюдением, слежкой. Как справедливо отмечает А.И. Спиридович, попросту говоря, если перенести Бинта в российские условия, это был «шпик», «гороховое пальто» ⁴.

Судя по всему, Бинт верно служил русскому правительству. Он ни разу не пробовал надавить на начальство угрозами разоблачить (то есть «провалить») заграничную агентуру в целях повысить себе жалованье – способ, которым нередко пользовались в начале ХХ века иностранные подданные, работавшие на ЗА ДП.

При всем при том Бинт тайно копировал себе многие документы, составив из этих копий большой архив. Оставшись в результате революции на старости лет без работы и пенсии, в 1926 году он продает часть своих бумаг архиву, созданному эмигрантами, а именно – представителю этого архива Сватикову. В 1929 году оставшуюся часть он продал большевикам.

Сегодня все архивные материалы Бинта хранятся в ГАРФе, что и сделало возможным провести сопоставительный анализ рукописи Сватикова 1937 года о причастности Рачковского к ПСМ с документами, отложившимися в архиве.

***

Для удобства разделю рукопись Сватикова 1937 года «Создание сионских протоколов по материалам официального следствия 1917 года» на три условные части. Во-первых, это показания Бинта, данные им – как утверждает Сватиков, в 1917 году – об участии в составлении ПСМ Рачковского и Головинского. Во второй части излагаются некоторые факты из жизни Рачковского и его деятельности на посту заведующего Заграничной агентуры. Наконец, третья часть рукописи посвящена сведениям и документам, которые получил Сватиков от Бинта в 1920-е годы.

В первую очередь, обращает на себя внимание название рукописи, которое, в общем-то, грешит против истины: никакого официального следствия о сионских протоколах в 1917 году не было. Проводились расследования о фактах провокаторства, о секретных сотрудниках, шпионаже, контрразведке. А вот о “сионских протоколах” следствия не было. Тем самым, уже в названии присутствует определенная двусмысленность: Сватикову важно заставить читателя поверить, что он узнал имена Рачковского и Головинского первым, именно в 1917 году, когда занимал официальную должность комиссара Временного правительства.

Итак, что же якобы рассказал Бинт Сватикову в 1917 году? Приведу этот фрагмент рукописи:

«Давая мне беглые показания о деятельности своей за 37 лет и описывая эпоху управления Рачковского, в частности же описывая провокационную работу и подделки Рачковского, Бинт сказал, что лет 17 тому назад по указаниям шефа, т.е. Рачковского была создана еще и такая фальшива, а именно «Сионские протоколы».

– Что было в этих «протоколах»? Спросил я, смутно вспоминая, что в 1905 году я читал какую-то книгу, в которой несколько глав были посвящены каким-то сионским протоколам.

– Описание того, как евреи правят миром и совещаются между собой, как это лучше делать. Вообще фантазии в жанре Дрюмона…

-Это было сделано по приказу его начальства? По приказу Департамента полиции?

– Нет. Охранка женерале, Фонтанка, 16 (так Бинт называл в просторечии Департамент полиции) не знала об этой затее Рачковского. Это было его индивидуальное предприятие, как и многие его листки.

– Сам ли Рачковский писал эти протоколы?

– Нет, писал их наш агент Головинский (Бинт произносил фамилию и писал ее через К, а не через G).

– Наш агент – это секретный сотрудник Заграничной агентуры?

– Да.

– С какого года был Головинский на службе у Рачковского?

– Помнится, с 1892. Я ему, как и другим, платил деньги, по приказанию «шефа», из рук в руки.

– Почему вы думаете, что писал Головинский и именно «протоколы»?

– У Рачковского было два литератора: Коган и Головинский. Последний работал в Национальной библиотеке и приносил главы в черновике Рачковскому. Я знал, о чем пишет Головинский» ⁵.

Небольшие справки о Головинском и Когане.

Матвей Васильевич Головинский – фигура, достаточно известная в литературе о ПСМ. Сотрудник газеты П.А. Гайдебурова «Русь» в конце XIX века, в 1900-е годы – французских периодических изданий. О Головинском написаны небезызвестные статьи М. Лепехина и книга В. Скуратовского.

Коган, о котором якобы упоминал Бинт в 1917 году как о литераторе при Рачковском – это Евгений Петрович Семенов (настоящее имя – Шлиома-Зельман-Соломон Коган, литературные псевдонимы – Семеновский, Несвой), один из эмигрантов 1880-х годов, действительно, литератор, одно время близкий к Тихомирову, а потом с ним поссорившийся. В 1910-е годы Коган имел отношение к газете «Биржевые ведомости», и вообще был фигурой довольно известной в журналистской эмигрантской среде. Сватиков был знаком с Коганом лично в 1920-е годы и неоднократно обвинял его в провокаторстве, хотя, как представляется, совершенно безосновательно. Эти обвинения присутствуют и в анализируемой рукописи 1937 года.

Возвращаясь к приведенному выше фрагменту рукописи. Будь в нем написано о Головинском что-нибудь вроде – «личный агент» или «приятель» Рачковского, многие вопросы были бы моментально сняты. Однако в тексте Головинский (причем вместе с Коганом) названы именно «агентами» – и Сватиков специально уточняет: «секретными сотрудниками» Заграничной агентуры. А такое определение ко многому обязывает. Его нельзя счесть случайной ошибкой – ведь автор, много лет интересовавшийся вопросами провокации, прекрасно понимал, что такое «секретный сотрудник Заграничной агентуры». Более того, кажется, Сватиков даже специально подчеркивает статус Головинского как настоящего секретного сотрудника – Бинт называет его «наш», имея в виду всю Заграничную агентуру.

Что бросается здесь в глаза в первую очередь?

Во-первых, заявления Бинта сильно расходятся с практикой обращения с секретной агентурой в политической полиции того периода.

– Почему Бинт называет настоящие имена секретных сотрудников, а не их клички? По правилам, наружное наблюдение (каковым заведовал Бинт) не должно было знать, кто из их «подопечных» – то есть из тех, за кем они следили, является секретным сотрудником – ни в лицо, ни по имени. Настоящее имя секретного сотрудника знал только тот чин политического сыска, кто его «заагентурил» и «вел» (и иногда – руководство ДП), остальные чины знали только его кличку – Департамент полиции всегда жестко настаивал на соблюдении этого, довольно простого, правила конспирации. Именно поэтому в 1917 году, когда революционеры искали в документах ЗА ДП имена «предателей» в своих рядах, они ничего не нашли – им повсюду встречались только клички.

– Допустим, Бинт откуда-то знал настоящие имена двух «сексотов». Но почему он не указал их клички?

– Почему филер выдавал жалованье секретному сотруднику? Ведь передача денег требовала особой обстановки, обычно происходила на конспиративных квартирах, и вообще была отдельной обязанностью чина политической полиции.

Если бы дела обстояли именно так, это означало бы, что в Заграничной агентуре при Рачковском творился полный бардак. Между тем, периодические ревизии Заграничной агентуры, проводившиеся Департаментом, свидетельствовали: агентурное дело поставлено у Рачковском на высшем уровне.

Во-вторых, комиссия Раппа в 1917 году искала в архиве прежде всего данные по секретной агентуре. В 1918 году независимо друг от друга член комиссии В.К. Агафонов и Сватиков составили списки выявленных «сексотов» ⁶. Ни в одном из этих списков нет имен ни Когана-литератора, ни Головинского. Получается, что Сватиков утаил имена двух секретных сотрудников, названных ему Бинтом в 1917 году, не включив их ни в свои черновые списки, ни в итоговый отчет о своей командировке Временному правительству, ни в свою книгу 1918 года?

В-третьих, в 1920-е годы большевики провели огромную работу по фронтальному изучению архива Департамента полиции в поисках имен секретных сотрудников царского режима. Итогом этой работы стали две картотеки примерно на 22 тысячи карточек каждая (одна картотека – по кличкам, вторая картотека – по именам). Кроме того, в ГАРФе есть отдельный фонд с черновыми списками секретных сотрудников, в том числе отдельные дела о том, как в 1920-е годы выявлялись имена секретных агентов Заграничной агентуры. Ни в картотеке, ни в делах этого фонда (ГАРФ. Ф.4888) нет ни Головинского, ни Когана-литератора. Между тем, нет никаких сомнений: будь Коган-литератор и Головинский настоящими секретными сотрудниками, их имена вместе с кличками и с описанием их деятельности непременно были бы, как в каталоге, так и в архивных делах фонда 4888.

В-четвертых. Если предыдущие аргументы можно отнести к области логики и к вопросу сохранности документов, то теперь речь пойдет о терминологии. А именно о таком простом слове как «агент» – именно этим словом Бинт якобы назвал Головинского.

По общепринятому представлению, бытовавшему и в революционной среде, «агент» – это секретный сотрудник. Действительно, именно такой термин – «агент» – использовали во всех подразделениях политической полиции – Департаменте полиции, охранных отделениях, жандармских управлениях. Секретная агентура была одним из тайных источников сведений о революционерах. Другим тайным источником было наружное наблюдение, то есть слежка, по-другому – филерская служба. «Агентов» никогда не называли «филерами», «филеров» никогда не называли «агентами».

Только в Заграничной агентуре использовалась другая терминология. «Агентами» называли тех, кто занимался слежкой. А секретных сотрудников – просто «сотрудниками». В документах «агенты» ЗА ДП всегда назывались по именам (а не по кличкам) и занимались слежкой. «Сотрудники» ЗА ДП всегда назывались по кличкам и сообщали сведения внутреннего характера о жизни революционеров.

Сватиков, живший в российском информационном пространстве, не мог знать об этой особенности терминологии Заграничной агентуры. Вероятно, он не обратил на это внимание и в 1917 году, столкнувшись с документацией Заграничной агентуры воочию, и позднее. В рукописи 1937 года Сватиков называет «агентами» и провокаторов (то есть секретных сотрудников, сс.177, 184, 188 и другие), и тех, кто занимался слежкой (сс. 176, 179, 180, 186, 189 и другие). Использует он и термин «секретный сотрудник» (с.179). В этом смысле его рукопись 1937 года оставляет впечатление терминологического винегрета.

Поэтому автор рукописи легко мог вложить в уста Бинта слова «агент Головинский», имея в виду, что Головинский – это секретный сотрудник.

А вот Бинт, сам бывший «агентом», не мог назвать этим словом «секретного сотрудника». В действительности, если бы Бинт сказал: «наш агент Головинский» – это означало бы, что речь идет о филере.

Получается бессмыслица, что, как представляется, ставит под сомнение правдивость этой части «показаний Бинта» 1917 года – об «агенте Головинском», фабриковавшем по указанию Рачковского протоколы.

Вместе с тем, слово «агент» в тексте Сватикова отнюдь не кажется случайным. Именно «агентом Рачковского» называет Головинского княгиня Радзивилл в своем интервью 1921 года. «Свидетельство» Бинта совпадает и с заявлением Радзивилл о том, что Головинский готовил рукопись в Национальной библиотеке и приносил ее в черновиках Рачковскому.

Обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. Проанализированный только что фрагмент рукописи Сватикова – единственное упоминание в этом тексте о Рачковском и Головинском в связи с фабрикацией текста ПСМ. Сватиков возвращается к сюжету о ПСМ в третьей части рукописи. Однако напрасно читатель будет искать более подробную историю о самом процессе фабрикации. Например, в какие годы Головинский работал в Национальной библиотеке, с какими книгами он знакомился, какие делал из них выписки, каков был размер гонораров Головинского (а Бинт не мог не знать об этом, раз платил ему деньги «из рук в руки»), какова была роль Рачковского в создании цельного текста и т.п. Учитывая, что в 1920-е годы Сватиков неоднократно общался с Бинтом, более того – покупал у него документы, он легко мог уточнить все эти детали.

Отсюда напрашивается вывод. Вероятно, Бинт вообще не говорил Сватикову ничего подобного в 1917 году, а вся история с «показаниями Бинта» о ПСМ во время его допросов – не более, чем выдумка Сватикова более позднего времени. Времени, во всяком случае, более позднего, чем появление свидетельств Радзивилл в европейской прессе в 1921 году. Текстуальные совпадения «показаний Бинта» с «доказательствами» Радзивилл вкупе с приведенными выше мною аргументами позволяют предположить: вся история с «показаниями Бинта» была сконструирована Сватиковым, чтобы приписать себе роль первоисточника по теме ПСМ, обеспечив при этом «легитимность» собственной версии навязчивой близостью «свидетельства» Бинта и слов Радзивилл.

Между тем, как можно догадаться, в текстах допросов Бинта, сохранившихся в архиве, нет упоминаний о ПСМ – дело с показаниями Бинта смотрели многие исследователи этой темы, но ничего не нашли. Однако, судя по всему, показания Бинта 1917 года сохранились не полностью (его архив вообще оставляет сильное впечатление фрагментарности), почему их молчание о “Протоколах” само по себе ни о чем не говорит. Тем не менее, это не принципиальное препятствие для реконструкции общего содержания разговоров Сватикова и Бинта в 1917 году.

***

Согласно тексту Сватикова 1937 года, Бинт во время допросов достаточно много внимания уделил Рачковскому. Однако многие эпизоды того, что якобы поведал Бинт, вызывают удивление. Так, явно неправдоподобным выглядит рассказ Бинта о том, как он пытался поймать Бурцева в 1890 году в Румынии. Из эмигрантских воспоминаний, в том числе самого Бурцева ⁷, хорошо известна история, как будущий разоблачитель «провокаторов» весной 1890 года вместе с другим революционером Раппопортом собирался нелегально проникнуть в Россию. Рачковский был в курсе этих планов благодаря своему секретному сотруднику – Геккельману-Ландезену, а благодаря Рачковскому знал об этом и Департамент полиции. Бурцева с нетерпением ждали и готовились к его аресту при пересечении им границы. Ландезен был одним из нескольких людей, провожавших Бурцева и Раппопорта на поезд, на котором ехали и два «шпика». Одним из них был Бинт. Однако Бурцев почувствовал слежку и остался в Румынии, а Раппопорт, не поверивший Бурцеву, поехал дальше и был благополучно схвачен при попытке пересечения границы.

Бурцев же из Румынии на пароходе отправился в Англию, где был вскоре арестован и осужден за нарушение английских законов.

Эту историю Сватиков излагает с большими подробностями. И далее добавляет: «Бинт очень драматически рассказывал мне, как он привел в движение российское посольство и все турецкие власти, чтобы дважды пытаться снять Бурцева с английского парохода, на котором тот проехал из Болгарии в Лондон мимо Константинополя и Галлиполи» (с.183).

Только человек, абсолютно незнакомый с реалиями работы политического сыска за границей (а Сватиков таковым не был), мог всерьез писать о том, чтобы агент наружного наблюдения, действовавший тайно, стал тревожить не только «российское посольство», но и «все турецкие власти». В случае слежки за революционерами за пределами Франции у агентов наружного наблюдения были на руках документы, разрешающие им право пересечения границы и передвижения по территории той или иной страны. Не более. Никаких полномочий для обращения в российские представительства, тем более – для обращения к властям другой страны у «шпика» не было и быть не могло. Подобная самодеятельность агента наружного наблюдения могла плохо закончиться не только для него самого, но и для всей Заграничной агентуры, находившейся в Париже не только тайно, но и нелегально.

В рукописи Сватикова можно найти и другие схожие примеры (с. 178, 195, 199, 200), когда в целом к правдивой истории примешивается небольшая крупица вымысла, причем этот вымысел исходит от Бинта.

Эти нюансы заставляют сомневаться в «свидетельстве Сватикова» целиком.

Другое основание для сомнений дает сопоставительный анализ «показаний Бинта 1917 года», изложенных Сватиковым в своей рукописи 1937 года, с текстами допросов Бинта, хранящихся в архиве.

Общее впечатление таково, что показания Бинта 1917 года вообще не о том, о чем пишет Сватиков в 1937 году. То есть они вообще не о Рачковском. Справедливо и обратное: в рукописи 1937 года нет ни одного факта, действительно присутствующего в показаниях Бинта.

В 1917 году Бинт рассказывал о своих официальных обязанностях, требовал повышения пенсии, по разным поводам обличал заведующего Заграничной агентурой в 1905 – 1909 годах Гартинга (тот самый, уже бывший, секретный сотрудник Рачковского Геккельман-Ландезен) и подробно описывал свою работу по контрразведке в годы Первой мировой войны под руководством Красильникова. Именно контрразведка интересовала Сватикова в 1917 году, в первую очередь – напомню, именно такой была официальная цель его командировки в Париж.

В показаниях Бинта 1917 года не только нет ничего о “Протоколах”, но и Рачковский упоминается вскользь. Бинт не упоминает Рачковского даже в связи с историей разгрома народовольческой типографии в 1886 году в Женеве ⁸ – впрочем, скрыв от Сватикова и свое участие в этой акции. Даже описывая «дело бомбистов» 1890 года Бинт делает акцент не на фигуре Рачковского – несомненно, главного режиссера тех событий, а на личности Геккельмана-Ландезена-Гартинга. Игнорирование Рачковского Бинтом в 1917 году противоречит утверждениям Сватикова в рукописи 1937 года, что Бинт в своих показаниях «описывал эпоху Рачковского», в частности – «провокационную работу и подделки Рачковского» (с.186).

При этом тексты допросов свидетельствуют о крайне слабой эрудиции Бинта в вопросах внутренней жизни России, что сильно контрастирует с образом Бинта в рукописи Сватикова 1937 года (например, с. 199).

Так, Бинт, очевидно, не понимал, что новая власть занимает антагонистические позиции по отношению к прежней. И на комиссара Временного правительства вряд ли подействует заявление, что «последние 10 лет службы были самыми насыщенными работой и ответственностью» ⁹, поэтому Бинту нужно повысить в полтора раза пенсию.

Особенно любопытной в этом свете выглядит фраза Бинта – видимо, так он пытался показать собственную значимость – о том, что во время приезда великого князя Михаила Александровича Бинт «со своими агентами обеспечивал безопасность великого князя под прямым руководством генерала Герасимова и присутствовал на свадьбе». Речь идет о женитьбе Михаила Александровича на Н.С. Вульферт. Пикантность ситуации состояла в том, что Михаилу, который в случае смерти цесаревича становился наследником престола, было запрещено жениться на своей возлюбленной. Именно поэтому, когда осенью 1912 года состояние наследника ухудшилось, великий князь спешно выехал за границу, чтобы обвенчаться с Вульферт. Чтобы помешать этому, за границу был послан генерал Герасимов. В своих воспоминаниях Герасимов писал: «За великим князем удалось установить точное наблюдение… При всех поездках и выходах великого князя сопровождали агенты. Особенно обязаны они были следить за посещением великим князем церквей. Если бы в церковь отправились одновременно и великий князь, и госпожа Вульферт, агенты должны были немедленно сообщать об этом мне, и я должен был мчаться для того, чтобы выполнить высочайшую волю относительно ареста великого князя». Однако князь перехитрил следивших за ним филеров во главе с Бинтом, и обвенчался с Вульферт в сербской церкви в Вене ¹⁰. Тем самым, миссия Герасимова была провалена,  и Бинту гордиться здесь было явно нечем.

По итогам работы комиссаром Временного правительства Сватиков в 1918 году написал книгу о Заграничной агентуре, уделив внимание и допросам ее бывших чинов, в том числе Бинта, в 1917 году. В этой книге также ничего нет о показаниях Бинта в связи с ПСМ. А о самом Бинте Сватиков отозвался тогда так: «горделиво суетный и честолюбивый» ¹¹.

***

1 апреля 1921 года в парижской прессе, а именно – в «Еврейской трибуне» («La Tribune Juive») – был опубликован перевод двух интервью американской прессе конца февраля – начала марта того же года: княгини Радзивилл и «ее подруги г-жи Херблетт» о создании ПСМ. В своем свидетельстве Радзивилл называет три имени – Рачковский, Головинский и Манасевич-Мануйлов. Оставлю в стороне вопрос о том, почему Радзивилл называет именно их – это тема отдельного исследования. Главное, что именно Радзивилл впервые публично называет эти имена.

За этим последовала целая волна публикаций о ПСМ, в первую очередь в двух конфликтующих между собой газетах – «Общем деле» В.Л. Бурцева и «Последних новостях» П.Н. Милюкова (с перепечаткой этих материалов в «Еврейской трибуне»).

«Общее дело» Бурцева среагировало на заявление Радзивилл первым: сам Бурцев 14 апреля 1921 года написал статью с разбором ошибок в сведениях Радзивилл и Херблетт. Через несколько дней в «Последних новостях» С. Поляков-Литовцев разразился критикой в адрес этой статьи Бурцева. Затем в «Последних новостях» 12 – 13 мая были опубликованы небезызвестные статьи А.М. дю-Шайла о публикаторе ПСМ С.А. Нилусе ¹².

«Общее дело» через месяц опубликовало рецензию на брошюру Ф.И. Родичева «Большевики и евреи», в которой известный деятель кадетской партии касался и ПСМ, точнее, личностей Нилуса и А.Н. Сухотина ¹³.

Любопытно, что во всех этих публикациях (за исключением, естественно, дю-Шайла) Нилус называется никому неизвестной личностью. Бурцев характеризует его как «мифического председателя московского суда» ¹⁴. С.Поляков-Литовцев пишет о нем еще резче: «личность… совершенно неведомая и ничтожная» ¹⁵. И даже Родичев, живший в 1900-е годы не в эмиграции, а в России, отмечает в своей брошюре: «Кто он – в точности неизвестно» ¹⁶.

Естественно, что на этом фоне имя Рачковского звучало намного более привлекательно – в этих кругах эмиграции о нем все знали.

14 августа 1921 года в «Общем деле» появляется первая статья Сватикова под названием «Рачковский и его подлоги» ¹⁷. В этой статье содержится единственное упоминание о Головинском: «По показаниям сотрудников Рачковского, Матвей Головинский находился с 1892 г. на службе Заграничной агентуры Департамента полиции и долго жил в Париже». И далее Сватиков пишет: «В ожидании данных о создании текста протоколов под руководством Рачковского нужно сказать, что русская политическая полиция заграницей при Рачковском усиленно занималась распространением всякого рода подложных документов». Именно этим «подложным документам» Сватиков и посвящает свою статью, подводя читателя к выводу, что автор таких фальшивок мог сфабриковать и ПСМ. Написанное Сватиковым в этой статье потом войдет в его рукопись 1937 года.

Среди прочего, на основании этих «фальшивок» Сватиков доказывает антисемитизм Рачковского. В дальнейшем эту трактовку воспримет Н.Кон, первым аргументом которого о причастности Рачковского к ПСМ будут именно антисемитские пассажи в этих прокламациях и брошюрах ¹⁸.

Не вдаваясь в рассуждения о том, был ли Рачковский юдофилом (как утверждал А.И. Спиридович, а вслед за ним – авторы первой в России профессиональной книги о политической полиции Ч. Рууд и С.А. Степанов) или антисемитом (все другие исследователи), отмечу следующее. Представляется, что взвешенный вывод по этому вопросу может быть сделан на основе тщательного анализа огромного количества документов, написанных Рачковским за все время его службы в политической полиции, хранящихся в ГАРФ. Из тех материалов, которые мне приходилось смотреть при написании кандидатской диссертации, могу утверждать: Рачковский был вполне откровенен в своих высказываниях во внутренней переписке с Департаментом полиции. Так, в записке о развитии революционного движения в России в 1902 году, адресованной новому директору Департамента полиции А.А. Лопухину, известному своими либеральными взглядами, Рачковский называет стремления либералов к конституции «бреднями». В этой же записке заведующий Заграничной агентурой пишет об угрозе территориальной целостности, исходящей от различных народностей, населяющих империю. На первое место он ставит поляков, на второе – прибалтийских немцев. О евреях он не упоминает вообще ¹⁹.

Что касается «подлогов Рачковского», столь подробно проанализированных Сватиковым, то следует отметить – выпады против евреев есть только в тех текстах, которые были написаны на французском языке. В русскоязычных «фальшивках» они отсутствуют. Очевидно, дело в том, что Рачковский при изготовлении таких текстов ставил перед собой разные задачи. Фальшивки, написанные на русском, преследовали цель поссорить между собой эмигрантов, а в этом случае «еврейский аргумент» был бессмысленным. А вот тексты на французском языке решали совсем другую задачу: опорочить русскую эмиграцию в глазах французов. Как представляется, в обоих случаях Рачковский всего лишь умело оперировал стереотипами различных сообществ, а не излагал собственные взгляды.

Только Сватиков опубликовал свое исследование, как 20 августа 1921 года в «Последних новостях» появляется разбор статьи Грейвса в газете «Таймс», где впервые доказывалось сходство текста ПСМ с текстом М.Жоли «Диалоги в аду» ²⁰.

Спустя месяц, 20 сентября 1921 года в «Общем деле» выходит вторая статья Сватикова под названием «Конец сионских протоколов». Здесь автор даже не пытается претендовать на оригинальность, компилируя все опубликованные к тому моменту сведения, преимущественно – статьи дю-Шайла и Грейвса, правда, не ссылаясь ни на того, ни на другого.

Любопытно, что в этой статье Сватиков называет Матвея Головинского «охранником» ²¹. Именно так Головинского определила даже не Радзивилл (она, напомню, использовала слово «агент»), а еще более экзотическая дама – г-жа Херблет. Понятно, что приятельница княгини Радзвилии просто не знала этих терминологических тонкостей. А вот Сватиков наверняка понимал, что «охранник» – это штатный служащий политической полиции, а не секретный агент.

Итак, в своих статьях 1921 года Сватиков называет Головинского отнюдь не «секретным сотрудником» (как в рукописи 1937 года). В первой статье Головинский представлен как «находившийся на службе ЗА», во второй статье – как «охранник».

Тем самым, и терминологические проговорки, и само содержание публикаций Сватикова этого периода показывает: «официальные показания Бинта 1917 года», якобы данные комиссару Временного правительства в тот революционный год, автору статей еще неизвестны.

***

Вскоре после первых публикаций о ПСМ и, как признается Сватиков в рукописи 1937 года, по наводке Бурцева, он встречается с Бинтом и получает от него тексты «подложных прокламаций» Рачковского – материал для его первой статьи в «Общем деле».

О чем беседовали Бинт и Сватиков в 1921 году? Ответ на этот вопрос можно получить из письма Бинта 1926 года. Само письмо было связано с неудовольствием Бинта тем, как у него покупали документы для эмигрантского архива (РЗИА). Среди прочего, Бинт пишет: в 1921 году я «сообщил устно все, что мне известно было о фальсификации Рачковского (т.е. о тех фальшивках, о которых Сватиков написал первую статью в 1921 году – Л.У.). А так как Вы интересовались также вопросом о сионском протоколе, я Вам рассказал все, что знал о действиях Рачковского и Головинского, касающихся вопроса протокола и, как доказательство моих слов, я Вам обещал доставить документ, исходящий от моего шефа и дающий мне распоряжение отправиться во Франкфурт-на Майне для того, чтобы отыскать у книгопродавцев несколько очень древних антисемитских книг и доставить их в Департамент полиции» ²².

Итак, это первое свидетельство, которое можно рассматривать как достоверное, о том, что Бинт рассказал Сватикову «все, что знал» о Рачковском и Головинском. И состоялся этот разговор в 1921 году.

Документу, о котором пишет Бинт в этом письме и который якобы подтверждает его рассказ о Рачковском и Головинском, посвящена третья часть рукописи Сватикова 1937 года. В тексте рукописи Сватиков называет документ «сионским», и это его единственное «документальное» доказательство причастности Рачковского к ПСМ.

Между тем, третья часть рукописи оставляет ощущение того, что автор запутался в собственной аргументации.

Согласно рукописи, «сионский документ» – это некий «приказ» Рачковского 1905 года, в котором последний, уже из Санкт-Петербурга, в тот период, когда он фактически возглавлял Департамент полиции, предписывает парижскому «шефу охраны» найти и доставить в Санкт-Петербург некие книги. Местный «шеф охраны» вызвал Бинта к себе и приказал немедленно ехать в Германию в поисках магазинов, торгующих «т.н. Judaica», и найти там «старую книгу, содержащую сведения о ритуальных убийствах у евреев и носящую общий заголовок «Kaballa Babel»» (с.201). Далее в тексте «приказа» шли уточнения по частям книг, местам и годам их издания.

Бинт срочно отправился во Франкфурт-на Майне и после длительного поиска нашел требуемые книги, написанные на латыни и на еврейском. В Париже он отвез эти книги своему «шефу», и тот немедленно приказал «заклеить эти тяжелые книги в конверты и послать их заказными письмами в Петербург Рачковскому, Фонтантка 16» – хотя, как отмечает Сватиков, удобнее было бы отправить бандеролью. Далее Сватиков уточняет: «Я много раз переспрашивал Бинта, и каждый раз он говорил, что Рачковский был в Петербурге, что прислал «приказ» парижскому шефу и что пакеты были посланы Рачковскому в Департамент полиции» (с.202).

Затем Сватиков, понимающий, что в 1905 году ПСМ уже были опубликованы, объясняет – Рачковский готовил продолжение протоколов. Причем, «по словам Бинта,… «Мануйлов много писал в Петербурге» (то есть для Рачковского и для «протоколов»). «Друг Мануйлова» перевел (для Рачковского) четыре (еврейских) книги». Очевидно, закончить продолжение «протоколов» Рачковскому не удалось» (с.203).

Тем самым, в третьей части рукописи, как бы между делом и без всяких пояснений, возникает другой деятель, названный, как и Головинский, княгиней Радзивилл в ее интервью 1921 года – известный махинатор И.Ф. Манасевич-Мануйлов. В первые годы ХХ века этот человек действительно был связан с Департаментом полиции, но в его биографии пока слишком много белых пятен.

Далее Сватиков почему-то излагает сведения о Головинском, которые ему удалось добыть в 1920-е годы, хотя, очевидно, что в истории с «приказом Рачковского из Петербурга» Головинский никакой роли не играл – ведь он, согласно Сватикову же, фабриковал ПСМ по указанию Рачковского в Национальной библиотеке в Париже.

В этой истории странным кажется всё. Во-первых, нет никакой тайны в том, кто в 1905 году был «парижским шефом охранки». В первые месяцы 1905 года им был Л.А. Ратаев, человек, близкий к директору ДП А.А. Лопухину, а после скандального увольнения Лопухина из Департамента полиции – Геккельман-Ландезен-Гартинг, назначенный на пост заведующего ЗА Рачковским, который появился в ДП вслед за уходом Лопухина. Сватиков прекрасно знал, кто такие Ратаев и Гартинг, но в рукописи 1937 года не назвал ни того, ни другого. Обходит молчанием имя «шефа» и Бинт в своем письме Сватикову 1926 года. Из чего можно сделать вывод, что конкретизация имени «шефа» была невыгодна или Бинту, или Сватикову, или им обоим.

Во-вторых, тематика книг, якобы заказанных Рачковским, не имела отношения к содержанию ПСМ. Здесь обращает на себя внимание очередная манипуляция Сватикова с терминами: «сионский документ» не был связан с Протоколами сионских мудрецов – ни хронологически, ни тематически. Следовательно, термин «сионский» в данном случае неуместен.

В-третьих, совершенно не ясно, кем написан этот документ. В одном месте рукописи Сватиков пишет: «хотя запись приказа была без даты и писана не рукой кого-либо из начальников агентуры, тем не менее эта бумага подтвердила слова Бинта, что Департамент полиции, во время управления им Рачковского, подготовлял в секрете какое-то противоеврейское произведение» (с. 202).

Страницей ранее (с.201) Сватиков оговаривается, что текст приказа приводит по «собственноручной записи Бинта по-французски», из чего можно сделать вывод: текст «приказа», имевшийся у Сватикова, был написан рукой самого Бинта.

Далее Сватиков пишет, что в 1929 году, уже после смерти Бинта, разбирая остатки архива, привезенные его вдовой, он обнаружил оригинал «приказа» (с.205). А до этого, в 1926 году Бинт прислал ему «копию» ²³.

Итак, в 1926 году у Сватикова оказалась копия «приказа», присланная ему Бинтом. И, видимо, именно по этой «копии» – то есть некой бумажке, написанной почерком Бинта, – Сватиков и излагает ее содержание. Однако почему Сватиков игнорирует оригинал «сионского документа», который, если верить его утверждениям, оказался у него в 1929 году?

***

Подводя итоги.

Как я предполагаю, Бинт ничего не говорил Сватикову о Рачковском и Головинском в 1917 году. Скорее всего, впервые об этих именах в связи с ПСМ Сватиков прочитал – как и вся парижская эмиграция – в начале апреля 1921 года в переводе интервью княгини Радзивилл. Не очень понятно, что рассказал Бинт Сватикову о Рачковском и Головинском в 1921 году – в письме самого Бинта этому посвящена самая общая фраза, а статьи Сватикова 1921 года и его рукопись 1937 года игнорируют этот сюжет. Более того, серьезные расхождения сохранившихся в архиве допросов Бинта с их описанием в тексте Сватикова 1937 года (независимо от истории с ПСМ), наводят на мысль о выдумке этих сомнительных историй или самим Бинтом, или Сватиковым, но опять же не в 1917 году, а в 1920-е годы. В целом, остается загадкой, что же из «показаний Бинта» выдумал Сватиков, а что действительно ему сообщил (видимо, выдумав) Бинт, пусть не в 1917 году, а в 1921-м.

Достоверно можно утверждать только, что в 1921 году Бинт передал Сватикову прокламации и брошюры, писавшиеся Рачковским от имени революционеров, разбору которых Сватиков посвятил свою единственную оригинальную публикацию о ПСМ 1921 года.

В 1921 же году Бинт пообещал передать Сватикову в доказательство причастности Рачковского и Головинского к созданию ПСМ некий документ. Позднее (видимо, в 1926 году, когда Сватиков получил от Бинта его «копию») этот документ оказался «приказом» 1905 года о поиске книг о каббале. Предельная неясность того, что это за «приказ», и тот факт, что даже у самого Сватикова он был только в «копии», написанной почерком Бинта, позволяют предположить поддельный характер самого документа.

Тем самым, версия Сватикова о причастности Рачковского к созданию ПСМ сильно напоминает компиляцию, основанную частично на вымысле, частично – на слегка приукрашенной исторической реальности, с подменой реальных дат событий, да еще, возможно, с участием «подложного» документа.

 

Приношу благодарность всем, кто помогал мне при работе над статьей: К.С. Бенедиктову, Г.Н.Бибикову, Г.Б. Кремневу, Б.В. Межуеву, З.И. Перегудовой.