Тогда по обе стороны фронта академические круги пребывали в патриотическом и националистическом угаре, переходящем в шовинизм. В Германии появляется воззвание 93 крупнейших немецких ученых, озаглавленное «К культурному миру». Воюющие против Германии государства объявлялись злейшими врагами немецкой культуры, а германский милитаризм – ее защитником. «Без нашего милитаризма, – писали авторы воззвания, – немецкая культура была бы стерта с лица земли. На защиту этой культуры возник милитаризм из ее недр… Немецкое войско и немецкий народ составляют одно целое. Это сознание братски соединяет ныне 70 млн немцев без различия уровня образования, сословий и партий». И хотя авторы этого воззвания хотели оправдаться перед мировым сообществом, однако их обращение восприняли как демонстрацию шовинизма, вызвавшего осуждения и проклятия.
Воззвание 93 немецких ученых спровоцировало ответ от имени профессорско-преподавательского состава высшей школы России, составленный советом Петроградского университета. Российские профессора порицали немецких коллег за апологию милитаризма – этого врага не только европейской, но и германской культуры, поскольку он «успел уже оказать свое гибельное влияние на всю духовную культуру Германии, в которой былой культ истины, добра и красоты, – стал сменяться с некоторых пор культом грубой силы и стремлением оправдать насилие и вандализм». «Ответ германским ученым», подписан 166 представителями университетской общественности Петрограда и Москвы. На основании законодательного постановления Совета министров от 31 октября 1914 г. из состава почетных членов Московского университета и состоявших при нем научных обществ были исключены около 70 подданных Германии, и в числе первых был исключен профессор философии из Лейпцига Вильгельм Вундт, подписавший известное воззвание немецких ученых «К культурному миру».
В опубликованном в «Русских ведомостях» 28 сентября обращении от имени писателей, художников и артистов поддерживалась необходимость обуздания германской жестокости праведной силой, при этом авторы указывали на опасность поддаться соблазну мести: «Уже прорастает широко брошенное ее рукой семя национальной гордыни и ненависти; пламенем может перекинуться ожесточение к другим народам, и громко раздадутся тогда голоса ослепленных гневом… и отрекающихся от всего великого и прекрасного, что было создано гением Германии на радость и достояние всего человечества. Но заставим себя помнить гибельность таких путей».
На заседании «Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева» в Москве Эрн представлял агрессора следующим образом: «Но вот налетает война. Под мягкой шкуркой немецкой культуры вдруг обнаружились хищные, кровожадные когти. Лик «народа философов» исказился звериной жестокостью» («От Канта к Круппу»). В другом месте он переходит от метафор к фактам, ставящим под сомнение, что Германия представляет культуру Европы: «ужасы, зверства, бессмысленные массовые расстрелы, разрывные пули, предательское злоупотребление белым флагом, приканчивание пленных, сжигание казаков живыми, калечение бельгийских детей, насилование женщин, систематические грабежи, метание бомб в беззащитные толпы горожан, отравление колодцев, допросы пленных с пытками, сокрушение огнем и мечом величайших памятников культуры – все это тоже Европа, тоже проявление ее исторической сущности?» (“Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия», Лекция 1-я), затем снова речь становится насыщенной образами: «Поверх всех ужасов физических на духовном экране всечеловеческого сознания вырисовалось… наглое рыльце прусского лейтенанта. На нем все лоснится и светится от бесконечной самоуверенности. С головы до ног и от каски до глубины мозгов, до последней сердечной мысли в нем, все made in Germany».
Германия, как сторона, напавшая на нас, ставилась заведомо в проигрышное положение. Розанов в книге «Война 1914 года и русское возрождение» (1915) отмечал, что войны завоевательные «нередко бывали нравственно разрушительны для победителя», а вот оборонительные всегда суть войны нравственно-воспитательные, поскольку они формируют дух народный, «сжигают в нем нечистые частицы, объединяют его, уплотняют его – ведут к жертве и героизму…Такова была у нас война 12-го года; с таковыми же чертами у нас начинается великая война 14-го года» («Войны как великое воспитание»). Также и прочие состояния общественного сознания в стане агрессора принимали отрицательное толкование. В центре внимания были патриотизм, дух нации, национализм. Так кн. Е.Н. Трубецкой противопоставил агрессивному германскому национализму прогрессивный русский патриотизм. В первом он видел только национальный эгоизм, который ведет лишь к угнетению всех тех, кто не принадлежит к господствовавшей национальности; в русском же патриотизме он отмечает чувство, объединявшее все народы империи, без присущих национализму презрения и ненависти к другим народам. Трубецкой утверждал, что наш патриотизм — сверхнароден, и в этой войне Россия борется за права всех национальностей. В национальном вопросе, обострившемся теперь уже в контексте войны и применительно к семейству европейских народов, следует занимать такую позицию, которая исключала бы как космополитизм, так и национализм.
Среди главных тем для дискуссий тех лет – выявление «смысла войны». Изучив книжку Розанова «Война 1914 года и русское возрождение», Бердяев с иронией замечает, что «славянофильство возродила война, и в этом – основной смысл войны» (О «вечно-бабьем» в русской душе). Многие философы, непременно указывая на отрицательный характер войны, все же пытались найти в ней и положительные моменты, используя диалектические приемы, характерные для В. С. Соловьева, который в «Оправдании добра» (1894-1897) и в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1900), признав войну злом, усмотрел ее положительный смысл в том, что она ведет к «политическому объединению человечества». В работе его последователя Е. Н. Трубецкого «Смысл войны», где объединены его статьи, напечатанные в «Русских ведомостях», война воспринимается в контексте коллективной рефлексии. Смысл войны он видит в том, что Россия совершила огромный шаг в самосознании. Благодаря великой европейской войне «нас как-то глубже захватывает и красота русской природы, и наша своеобразная мелодия, и вся вообще духовная глубина русского искусства» и, что всего важнее, все «прежде отрывочные переживания и впечатления связуются во единый, целостный образ России», при этом «в нас повышается чувство бесконечной ценности всего того индивидуального, незаменимого, единственного в своем роде, что есть в этом лике народном». И в этом новом мироощущении заключается одно из наиболее ясных откровений духовного смысла настоящей войны («Отечественная война и ее духовный смысл»). Бердяев, который по его признанию, «пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую» («Самопознание: Опыт философской автобиографии»), много внимания уделял «психологии войны», поскольку именно в ней «следует искать разгадку психологии народных масс, она является самым сильным опровержением рационалистического обоснования общественности» («Философия неравенства (Письма к недругам по социальной философии)»). Свои суждения относительно психологии войны и ее смысла он свел воедино в сборнике статей «Судьба России» (1918).
Следует отметить попытки представления войны и как противостояние конфессий, противоборство протестантского немецкого, католического французского и православного русского народов. Наряду с преобладанием историософской тематики в суждениях о войне, заметна и религиозная риторика, пронизывающая статьи и выступления. Начало было положено речью Николая II в Государственном Совете и Думе после объявления войны, когда прозвучало: «Велик бог земли русской!». И далее интерпретация происходящего на полях сражений в контексте религиозного только усиливалась. В публичной лекции «Война и русское самосознание» (1915) С.Н. Булгаков заявил, что война означает новый и великий этап в истории русского самосознания, а именно – «освобождение русского духа от западнического идолопоклонничества, великое крушение кумиров, новую и великую свободу». Он заявил также, что весь мир ждет «русского слова, русского творчества, порыва, вдохновения», ему должна быть явлена «мощь русского духа, его религиозная глубина; царство «третьего Рима»». Выступающий призвал к тому, чтобы «явить ново-византийскую, русско-православную культуру христианского востока» и тогда «свершится полнота западно-восточного мира, сомкнется круг исторической цепи». В лекции «Лик России. Великая война и русское призвание», с чтением которой С.Н. Дурылин выступает в Москве, Костроме, Рыбинске и других городах, война оправдывается провиденциальным предназначением России сберечь Православие, освободить славян и армян от гнета Австрии и Турции, а в книге «Град Софии. Царьград и Святая София в русском народном религиозном сознании» (М., 1915) он говорит о «нашем единственном, но безмерном праве» на Константинополь, обусловленном почитанием Софии Премудрости Божией со времен Древней Руси.
В этой войне бьются не просто государства, но и патронирующие их боги. Это отмечено было и в одном из заседаний Религиозно-философского общества в Петрограде (21 декабря 1914 г.) в выступлении С.М. Соловьева, где император Вильгельм предстал не только как «бронированный кулак», но и как воплощение «большой идеи»: «Он считает себя орудием Божиим, наследником рыцарей меченосцев. Борьба с Германией получит высокий смысл и мировое значение, если Россия покажет себя в ней, как подлинная Христова Русь, Русь любви, жертвы и подвига. И она уже показала себя именно в этом смысле» («О современном патриотизме»). В работе с примечательным названием «Меч и крест» Эрн отмечает, что для России меч – служение, а над ним, как святыня, крест, и потому русское воинство «светлое, бесстрашное», есть прежде всего, «духовная сила» («Вместо предисловия»). Сочувствующий Эрну оппонент Бердяев опишет элементы «религии германизма», которая признает германский народ «той единственной чистой арийской расой, которая призвана утверждать европейскую духовную культуру не только усилиями духа, но также кровью и железом» («Судьба России»). Среди прочих событий следует отметить встречу Нового года (1917) в штабе юго-западного фронта, на которой главнокомандующий армиями генерал-адъютант Брусилов произнес речь и убежденно заявил, что «в этом году враг будет, наконец, окончательно разбит», наказан «за то море крови, которым он залил Европу», что необходимо убить в немцах «злую силу милитаризма». «А сила эта, — добавил Брусилов, — действительно злая. Все народы признают, что есть лишь один общий Бог, сотворивший вселенную. Немцы же говорят, что их бог особый, их «старый немецкий бог». Так как такого бога нет, то я полагаю, что это едва ли не сам сатана. Мы и боремся ныне с этим сатанинским богом, воплощающим ныне дух австро-германского народа. Уповаю, что Бог Единый и Праведный поможет нам его победить». На эту речь ссылался и священник Сергий Соловьев в статье «Национальные боги и Бог истинный», напоминая соотечественникам, что не одни немцы отрицают всечеловеческого Бога и вместо него воздвигают национального идола, но этим грешат и «многие властители дум в России, для которых борьба России и Германии есть борьба двух национальных богов», а всякий национальный бог «если и не сам сатана, то во всяком случае демон». Соловьева раздражают «голоса национального самообожания» и риторика о «Червоной Руси», «Святой Софии», и он заканчивает свою статью призывом к соединению церквей. У Эрна эта битва на земле представлена как отражение битвы небесной. Подобно Гомеру, действие у которого развертывается в двух планах: в плане божественном и в плане человеческом, Эрн формирует новый эпос. Он не может не различать явного сплетения двух планов: действия высших духовных сил и сцепления эмпирических сил истории, а потому он видит, как «двинулись рати России и в физическом плане стали кровью своею утверждать то, что в плане духовном целые века было народной святыней». Благодаря метафизической проницательности, современники отчетливо представляют, как «вверху, в планах духовных, пафос восстания на Отца встречается с пафосом возврата к Отцу – демон одного народа обнажает свой меч против Ангела другого народа, внизу же, в физическом плане, миллионные армии немцев наступают на миллионные армии русских» («Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия», Лекция 2-я). Подобную феноменологию войны разделяет и Бердяев, отмечавший, что постижение смысла войны ведет к пониманию того, что «все, что совершается ныне на войне материально и внешне, – лишь знаки того, что совершается в иной, более глубокой, духовной действительности» («О «вечно-бабьем» в русской душе»).
«Вторая Отечественная война» стала вехой в истории философской мысли России, ключевые представители которой, при всех политических и мировоззренческих разногласиях, совместными усилиями внесли значительный вклад в постижение сущности войны и апологию мира. Несмотря на эмоции, анализ происходящего позволил определиться относительно места России в европейском культурном ландшафте, а темы патриотизма, интернационализма, национализма, милитаризма и пацифизма развиваются в контексте историософской проблематики. Тем самым философы России показали историческое, политическое, философское и богословское измерение войны, создавая всеми доступными способами идейные предпосылки для ее прекращения. Постижение смысла войны вело к главному — к формированию апологии мира.
