Рубрики
Переживания Статьи

Патриотизм как политтехнология (из истории столетней давности)

Петроградская улица в феврале 1917 года вверила себя Государственной думе, сделав ее тем самым символом патриотического сопротивления. Во всяком случае, в глазах генералитета

PI: Как известно, в годы Русско-японской войны 1904 – 1905 годов либеральная общественность занимала по отношению к власти критическую позицию, не поддерживая ни цели войны, ни методы ее ведения, что стало одной из причин скатывания страны в Первую русскую революцию. В годы Первой мировой войны ситуация, казалось бы, сложилась принципиально иная: «патриотический консенсус» включал и либеральную оппозицию. Однако, как показывает в своей статье историк Федор Гайда, присоединение либералов к патриотическим настроениям, разделяемым всем обществом, по своим последствиям оказалось более губительным для России, чем их открытый критический настрой по поводу внешней политики власти в 1904 – 1905 годах.

***

В русско-японской войне 1904-1905 годов радикальные либералы заняли пораженческую позицию. Расчет был прост и объяснялся опытом Крымской войны: победа Японии принесет России внутренние изменения. Стратегия себя оправдала, но вскоре ее пришлось менять. Дело в том, что на пораженчестве можно было уехать очень далеко — хоть на станцию «Брестский мир», но только вот никак не получалось ехать долго. Пораженчество оказалось страшной силой, но, в отличие от красоты, не смогло стать силой мобилизующей. Под подобными лозунгами быстро объединялись уставшие от жизни в постылом отечестве рефлексирующие декаденты, но трудовой народ мог лишь деловито растаскивать по родным углам барское имущество или социалистическую собственность. А потом лишь удивляться, почему жизнь не наладилась.

По мере выдыхания революционного запала и стабилизации политической системы в ее новом «конституционном» виде патриотизм опять обретал привлекательность, но уже не мог быть отождествлен, как прежде, с «бюрократической казенщиной». Наиболее патриотично смотрелись октябристы — партия, для которой в правительственных кабинетах был написан третьеиюньский избирательный закон, но которая вовсе не собиралась быть правительственным придатком. Именно октябристы нащупали столь привлекательную для цензовой общественности стратегию «патриотической тревоги». С трибуны «господско-лакейской» III Думы они подвергали критике те ведомства, которые не контролировались премьером Столыпиным — военное, морское, а также Синод. Критиковать, разумеется, было за что, хотя и не только их. Однако критический настрой определялся политическим расчетом: ссориться с председателем правительства, благорасположенным к партии, резона не было, а распекать вышеуказанные ведомства не смог бы только ленивый. Подобная ревность оказалась весьма привлекательной для избирателя, позволяла поддерживать в тонусе его октябристские симпатии, которые на выборах можно было бы подкрепить дружественным административным ресурсом.

Октябристы активно заимствовали и зарубежный опыт. Последним писком международной моды стали младотурки: османская партия «Единение и прогресс» свой революционно-реформаторский настрой сочетала с патриотизмом и национализмом. Лидер октябристов Александр Иванович Гучков, совершив вояж в Стамбул, был очарован и воодушевлен турецкими начинаниями. Будучи председателем думской комиссии по военным и морским делам, Гучков объединил вокруг себя кружок офицеров — сторонников широких реформ в оборонной сфере, который и получил именование «младотурок». Сторонником тесных отношений с Гучковым оказался помощник военного министра генерал Поливанов. Сам военный министр Редигер, выступая в Думе, признал правоту гучковской критики. Однако подчинить военное ведомство парламентской комиссии не удалось: министр был сменен, а его преемник Сухомлинов «младотурок» разогнал, а Поливанова отставил. С этого времени Сухомлинов стал мишенью думской критики, а в период Великой войны именно его — а не, скажем, либерально настроенного главковерха великого князя Николая Николаевича — сделают главным ответственным за поражения русской армии.

В определенный период младотурецкий пафос захватил даже более левые, по сравнению с октябристами, круги. Сборник «Вехи», который почему-то традиционно относится к антиреволюционным манифестам, завершал панегирик Александра Изгоева, пропетый младотуркам, которые «смогли организовать национальную революцию и победить почти без пролития крови». Во втором издании кадет-публицист сформулирует свою мысль еще более последовательно: «С тех пор, как были написаны предыдущие строки, младотурки после восьми месяцев бескровной революции перешли во вторую стадию своей политической жизни. На них, как на творческую силу, напали и справа и слева. Так было всегда, во всех странах. Турецкие ахрары сыграли роль наших эс-эров и эс-деков. И если младотурки одержали победу и на этот раз, то только потому, что в их лице выступила национально-государственная творческая сила Турции. Конечно, и младотурки могут погибнуть под ударами обманутой темной реакционной массы и сепаратистов. Но их гибель — гибель Турции, и история младотурок была и вечно будет примером той нравственной мощи, которую придает революции одушевляющая ее национально-государственная идея». Таким образом, уже в 1909 году Изгоев блестяще соединил революционный и патриотический дискурс. Если в этой цитате поменять слова «Турция» и «младотурки» на «Россия» и «либералы», то подобный пассаж можно было бы вложить в уста любого кадета образца 1917 года. Не пришлось бы даже отказываться от фразы про «восемь месяцев бескровной революции».

Однако стоит вернуться к III Думе. У октябристской стратегии «патриотической тревоги» были и существенные издержки. Во-первых, градус критики приходилось повышать — иначе она переставала быть действенным политическим ресурсом. Во-вторых, формально не задевая Столыпина, она била выше — непосредственно по верховной власти. В результате уже в 1910 году это привело к тому, чего ранее в империи не водилось: личной ссоре монарха с собственным подданным — Гучковым. Этим фактом в значительной степени определялись последующие шаги Александра Ивановича — вплоть до поездки за царским отречением в марте 1917 года.

Гучков
Александр Иванович Гучков – председатель III Государственной Думы (карикатура)

Резкое обострение ситуации на Балканах привело к повышению амбиций русских либералов. Летом 1912 года, в разгар предвыборной кампании в России, Гучков отправился на Балканы агитировать славян за вступление в войну против Турции. Щедрой рукой Александр Иванович раздавал турецкую Македонию как сербам, так и болгарам, обещая всем военную помощь России. Гучков признавал, что война на Балканах могла обернуться общеевропейским конфликтом 1, но совершенно этого не опасался. «Наша теперешняя полуготовность уже не та полная беспомощность, что была перед третьей Думой» 2, – заявлял октябристский лидер, выставляя думские заслуги в деле повышения обороноспособности на первое место. Вступая в войну в условиях «полуготовности», правительство оказалось бы в заложниках у оппозиции — и усилия последней были направлены именно на это. Четче всего это сформулировал на заседании кадетского ЦК Петр Струве: «Кризис внешней политики мог бы стать исходной точкой для перестройки всей нашей внутренней политики» 3. Несколько позднее он уже напишет о необходимости захватить Проливы, а также призовет укреплять российские позиции на Балканах и не бояться войны с Австро-Венгрией 4.

Отмечая характер всеобщего ажиотажа в начале Первой Балканской войны 1912-1913 годов, известный публицист Меньшиков предупреждал: «Общественное настроение, достигнув высокой степени напряжения, но не направленное в надлежащее русло, может перетянуть в свое течение и само правительство, как бы оно этому не противилось. Ведь еще многие свидетели событий 1875-1877 годов живы и они, конечно, помнят, как мы упирались тогда против вмешательства в те же самые балканские дела, а под давлением общественного настроения, в конце концов, все-таки втянулись в войну» 5. Публицист лишь подразумевал, что виновником возможных неудач, как и во времена Берлинского конгресса 1878 года, будет выставлена та самая власть, которая вела себя не в пример осторожнее пылавших священным патриотическим пламенем думцев. В марте 1913 года, когда в решающий момент войны болгары подступили к Константинополю, министр иностранных дел Сазонов пригласил представителей думских фракций, долго объяснял им сложившуюся ситуацию и расписывал усилия России и других европейских держав по достижению мира и установлению новых границ на Балканах. Депутаты оказались недовольны излишним миролюбием. После окончания утомительной речи Сазонова председатель Думы Родзянко задал ошеломленному министру итоговый вопрос: «А нельзя ли нам теперь Проливы хапнуть?» 6

Если накануне войны октябристы заявляли о «полуготовности» России, то уже летом 1913 года партийный рупор «Голос Москвы» написал: «Мы неоднократно отмечали различные дефекты нашего военного ведомства, мы и теперь не можем согласиться с тем, что там все обстоит благополучно, но справедливость требует сказать, что многое уже сделано. <…> Россия впервые за долгие годы оказалась готовою встретить надвигающуюся грозу во всеоружии народных сил» 7. После капитуляции Болгарии (июль 1913 г.) на «славянской трапезе» с участием правых, националистов и октябристов была составлена телеграмма, призывавшая правительство овладеть Проливами, заставить Румынию отвести войска из Болгарии и пригрозить Австро-Венгрии взятием Галиции 8. На этом фоне знаменитая «шапкозакидательская» статья «Россия хочет мира, но готова к войне», подготовленная министром Сухомлиновым и опубликованная без подписи в «Биржевых ведомостях» 27 февраля 1914 г., имела достаточно сдержанный тон.

14 июля 1914 г., через три дня после австро-венгерского ультиматума Сербии, Гучков в письме Сазонову призвал МИД не предавать славян 9. С началом войны он напишет уже не министру, а жене: «Что-то будет! Начинается расплата» 10. Кто с кем должен был расплатиться, стало ясно почти сразу. 25 июля октябристский ЦК выпустил воззвание, в котором говорилось о необходимости послевоенного «усовершенствования внутреннего государственного порядка» 11. Либеральные газеты первых военных дней наряду с патриотическими эмоциями были наполнены и рассуждениями о грядущих реформах, которые правительство должно будет провести, идя навстречу национальному единству.

Поощряя «священное единение», власть поддержала создание всероссийских организаций местного самоуправления — Земгора — и обеспечила его громадными казенными ассигнованиями. Демократическая интеллигенция повалила в Земгор, поскольку «земгусары» не только получили хорошую зарплату, но и освобождались от воинской повинности. Заодно при желании можно было вести антивоенную агитацию среди солдатских масс. Но стратегическая задача все же связывалась с послевоенным будущим. Сотрудник Земгора князь-философ Евгений Трубецкой в частном письме описывал настроения общественности так: «Все верят в победу и никто не верит правительству; и тем не менее все счеты с ним безусловно отложены. Всему своя очередь. Вернется армия из окопов; и тогда мы доберемся до наших внутренних немцев (то есть до правительства). А пока заниматься ими нам — некогда» 12.

С началом Великого отступления 1915 года «патриотическая тревога» опять вышла на первый план. В Москве произошел немецкий погром, причем в его ходе антинемецкие лозунги легко сменялись антиправительственными. Московские торгово-промышленники смогли добиться от правительства разрешения на создание военно-промышленных комитетов. Официальной целью была «мобилизация промышленности на военные нужды». Однако насколько успешной оказалась эта мобилизация, так и осталось тайной, поскольку официальная отчетность отсутствовала. В научной литературе отмечается, что было выполнено лишь до 7 % оплаченных военных заказов 13. Остальные авансы, вероятно, сгорели в огне «священного единения».

В августе 1915 года в Думе сформировался Прогрессивный блок, также одухотворенный «патриотической тревогой». Требуя создания правительства, пользующегося общественным доверием («министерство доверия»), блок так и не смог наметить единого списка кандидатов на министерские посты. Попытки Николая II идти на частичные уступки, выдвигая на те или иные должности лиц из близкой к либеральной общественности среды (П.Н. Игнатьева, кн. Н.Б. Щербатова, А.Д. Самарина, А.Н. Наумова и др.) или даже из самого блока (А.Д. Протопопов), лишь усиливали критику. При этом сам блок, имея большинство в Думе, смог согласовать лишь очень небольшую часть законопроектов, предусмотренных в его собственной декларации.

duma
Заседание 4-ой Государственной Думы 1912 г.

Основной задачей думского большинства стало обеспечение длительной сессии, которая позволила бы блоку постоянно напоминать стране о своем существовании. В 1916 году была освоена тактика «парламентских зигзагов»: резкая критика власти, обвиняемой в неспособности довести страну до победы, сменялась обращением к продовольственному вопросу, где власть критиковалась уже на «деловой почве». Подобные действия блокировали возможность досрочного прекращения думской сессии по монаршему указу и одновременно не давали избирателю повода думать, что Дума ничем не занята.

Однако в подобной ситуации терпеливое правительство (а оно демонстрировало удивительное терпение в отношении своих критиков) имело бы все шансы «выиграть по очкам». Появление в его составе представителя блока в лице Александра Протопопова вызвало болезненную реакцию думского большинства. Вдруг выяснилось, что заместитель Родзянко, возглавлявший заграничную парламентскую делегацию и добившийся лестных отзывов со стороны европейских монархов и государственных деятелей, намерен сотрудничать с премьером Штюрмером и не собирается менять правительственный курс. Именно в этой ситуации лидер блока Павел Милюков 1 ноября 1916 года произнес свою знаменитую речь «Глупость или измена». Ссылаясь на немецкие и швейцарские газеты, он с думской трибуны указал на подготовку сепаратного мира по инициативе императрицы и премьер-министра. Вполне очевидно, что легенда о сепаратном мире была частью германской пропаганды, в первую очередь направленной на обеспечение внутринациональной сплоченности (а швейцарские газеты транслировали «жареные темы»). Подтверждений никто так потом и не нашел. Однако суть милюковского «штурма власти» была в ином: выводя критику на новый виток, Павел Николаевич спасал единство оппозиционного фронта.

Новый премьер Александр Трепов попытался пойти на сближение с блоком, поддержав ряд законопроектов из его обоймы и предав огласке Петроградскую конвенцию 1915 года о передаче России по окончании войны Константинополя и Проливов. Однако думское большинство оказалось скованным собственной стратегией: обвинив власть в измене, разоблачая «темные силы», блок уже не мог идти им навстречу. Теперь оставалось только ждать соответствующих шагов со стороны улицы и со стороны армии. Как известно, петроградская улица в феврале 1917 года вверила себя Государственной думе, сделав ее тем самым символом патриотического сопротивления. Во всяком случае, в глазах генералитета. Командующие фронтами, поддержав царское отречение, мотивировали свою позицию необходимостью единения страны перед лицом внешнего врага. В самом тексте отречения говорилось о том же — о патриотическом акте самопожертвования ради «победы, благоденствия и славы» Отечества.

А затем произошла «чудесная» мутация. В акте великого князя Михаила Александровича об отказе от власти (3 марта) о «беспримерной войне» говорилось уже как о бремени. В первой декларации Временного правительства лишь отмечалось, что «оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедления» в проведении реформ. Если в воззвании 6 марта и упоминалась «война до победного конца», то уже 27 марта Временное правительство заявило, что, сохраняя союзнические обязательства, оно имеет целью «утверждение прочного мира на основе самоопределения народов». Иными словами, без аннексий и контрибуций. Попытка нового министра иностранных дел Милюкова отстоять прежние соглашения о территориальных приобретениях спровоцировала Апрельский кризис власти. Товарищи Милюкова по правительству предпочли от него отделаться. А союзники предпочли забыть о Петроградской конвенции. Еще раньше в отставку подал «младотурецкий» военный министр Гучков, при котором армия как боеспособная сила практически прекратила существование.

В конечном счете «патриотическая тревога» принесла оппозиции гораздо больше предшествующего пораженчества: вместо половинчатых реформ, как в 1905-1906 годах, она получила популярность, деньги, а потом и власть. Однако, доведя патриотический накал до революционной фазы, лидеры оппозиции быстро растеряли и патриотизм, и Отечество.

Notes:

  1. Грядущее… (Из беседы с бывшим депутатом) // Русские ведомости, 25 июля 1912 г.
  2. Партия «Союз 17 октября». Протоколы съездов, конференций и заседаний ЦК. 1905-1915 гг. В 2 т. М., 1996-2000. Т. 2. С. 375.
  3. Протоколы ЦК и заграничных групп конституционно-демократической партии. В 6 т. М., 1994-1999. Т. 2. С. 103.
  4. Струве П. Балканский кризис и исторические задачи России // Русская мысль. 1912. № 12. II паг., с. 156-160. 2 декабря 1912 г.
  5. В политических потемках // Новое время, 7 октября 1912 г.
  6. ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 921. Л. 599. Г.А. Алексеев – К.С. Алексееву, 24 марта 1913 г.
  7. Военное ведомство и Государственная дума // Русские ведомости, 13 июня 1913 г.
  8. Свет, 13 июля 1913 г.
  9. ГА РФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 1432. Л. 1.
  10. Там же. Д. 670. ч. 3. Л. 45.
  11. Голос Москвы, 26 июля 1914 г.
  12. НИОР РГБ. Ф. 171. Папка 8. Ед. хр. 2 б. Л. 40 – 40 об.
  13. Маевский И.В. Экономика русской промышленности в условиях Первой мировой войны. М., 1957. С. 86-93.