Рубрики
Размышления Статьи

Октябрь-1917: Царьград или Дрыщув?

Название крохотной карпатской деревушки Дрыщув – яркий символ истинной сути наших мечтаний планетарного масштаба, иллюзий и химер, а выбор между Царьградом и Дрыщувом — одна из любимейших национальных забав.

РI поздравляет со столетием Октябрьской революции тех из своих читателей, для кого эта дата сохраняет свое торжественное значение. В этот, как правило, морозный день граждане Советского Союза смотрели военный парад и революционные фильмы –  и то, другое приближало их к пониманию величественной исторической трагедии, начавшейся век назад. Сейчас, наверное, нужно не продолжать спорить, кто был отрицательным, а кто положительным героем этой трагедии, главное – осознать, остается ли в ней место для наших современников, или все живущие ныне поколения наших соотечественников окончательно сошли со сцены в зрительный зал. Новая статья Станислава Смагина – попытка разобраться в том числе и в этом вопросе.

***

 

        В Интернете достаточно широко известен ироничный демотиватор с портретом Ленина и подписью примерно следующего содержания: «Дружок, не знающий истории, запомни навсегда, мы свергли не царя, а либералов, скинувших царя».

Ирония, увы, отнюдь не беспредметна, ибо количество людей, мыслящих в парадигме «большевики свергли царя», по сей день весьма велико. Однако разве это единственный вопиюще нелепый стереотип и штамп, касающийся 1917 года? Хватает и других, которые формально оспорить сложнее, но фактически они столь же нелепы.

Например, известное: «С Николаем II и тем более его неизлечимо больным сыном на престоле мы бы проиграли Гитлеру». Сослагательное наклонение вообще крайне сложно критиковать, но любому здравомыслящему человеку понятно, что и при сохранившем власть Николае II, и при эвентуальном Алексее II ВМВ, ВОВ, нацизм и III Рейх если и были бы, то в совершенно другом формате, с другой хронологией, фронтами, дипломатической подоплекой, перспективами и силами противоборствующих коалиций, и т.д., и т.п.

Абсурдно ведь представить, скажем, следующую картину: Византия сохранилась, но всё остальное в мире протекает совершенно неизменно, и Михаил XX или Константин XXX Палеологи встречаются с Рейганом, дружат с Пиночетом и воюют с Бокассой.

***

Кроме штампов, еще одна характерная особенность восприятия 1917 года – черно-белое мышление в духе «кто не с нами, тот против нас». Это касается не только обывателей, но и очень многих, если не большинства исследователей. Морально легче занять позицию «твердо за» или «твердо против», ибо любая претензия на объективность, нейтралитет и левитацию над схваткой вызывается яростную критику обеих сторон, порой переходящую в брань. Для нервов так легче. Для ума и души – совсем не факт. Поэтому все-таки попытаемся исчислить то Российское царство, конец которому положил февраль 1917 года, и ту Российскую республику, которую октябрь, взвесив на весах, признал очень легкой.

Начало Первой мировой войны в Европе ясно дало понять: Отечество у пролетариев все-таки есть. Подавляющее большинство немцев, русских, французов, даже невзирая на зачастую критическое отношение к своим правительствам, однозначно стало на позицию «оборончества». Ленин мог в буквальном смысле слова биться в истерике по этому поводу, обливать грязью Каутского и Плеханова, язвить по поводу тупости и серости низших классов — но сам по себе изменить ситуацию (и с финансовой помощью германского Генштаба, и без нее) не мог.

Закономерным итогом этого бессилия стала депрессия, выразившаяся в сказанной зимой 1917-го фразе о том, что, мол, наше поколение вряд ли увидит революцию своими глазами. Но буквально через несколько дней из Петербурга пришло сенсационное известие об отречении императора от престола. Руководство большевиков тут же засобиралось в дальнюю дорогу в запломбированном вагоне. По идее, конечным пунктом этой дороги должен был стать казённый дом. А как ещё должно поступить правительство, декларирующее продолжение войны до победного конца, с людьми, призывающими к поражению своей страны, то бишь, с изменниками.

Но не тут-то было. Ильича со товарищи восторженно приветствуют практически все ведущие политические силы, включая кадетов во главе с Милюковым. Кадетская газета «Речь» писала по поводу приезда Ленина и К° в апреле 1917-го: «Taкие общепризнанные главы наших социалистических партий, как Плеханов и Ленин, должны быть теперь на арене борьбы, и их прибытие в Poccию, какого бы мнения не держаться об их взглядах, можно приветствовать». Отметим, что ещё во время первой русской революции Милюков встречался с Лениным в Лондоне для обсуждения возможного сотрудничества и даже упрекал его в прекращении активной подрывной деятельности – тогда, мол, от царя можно было бы ожидать много больших уступок. И фраза «слева у нас врагов нет» – тоже позиция Милюкова и кадетов.

Хотя реальное влияние большевиков по-прежнему было не слишком значительно, особенно, по сравнению с другими левыми силами (и оно оставалось таким в течение всего года, на выборах в Учредительное собрание, как известно, победу одержали эсеры). Однако сложнейшая дипломатическая игра Антанты и Центрального блока, полнейшее ничтожество Временного правительства, разложение всех государственных институтов, — всё это в совокупности привело к тому, что осенью власть валялась буквально на земле, и подобрать ее могла любая мало-мальски активная группировка.

Таковой оказались именно большевики, к немалому изумлению, в первую очередь, своих эсеровско-меньшевистских союзников-оппонентов, а не действующей власти — Керенский был, кажется, даже доволен, что спихнул на кого-то тяжкое ярмо. Еще пара месяцев, и это ярмо спокойно могла бы подхватить даже компания завсегдатаев ближайшей пивнушки вроде гашековской «Партии умеренного прогресса в рамках законности».

Смотрю на скупые строки хроники тех событий и тщетно пытаюсь увидеть аршинные буквы большевистских подвигов и заслуг. Неужели это малочисленная группа фанатиков-утопистов, почитавших за Священное Писание толстую скучную книжку немецкого политэкономиста, непонятную и нечитаемую для 95% наших соотечественников, сумели в одночасье круто изменить тысячелетний маршрут Руси?

Разве большевики заставили правящую династию погрязнуть в пошлых интригах, более подходящих для провинциальной конторы по утруске и усушке? Принудили отчаянно и омерзительно интриговать против Государя и Государыни их собственную родню? Это они наполнили парламент безумными демагогами и откровенными вредителями вроде господ Гучкова и Маклакова, мечтавших «поменять негодного шофера посреди смертельно опасного пути»? Это из-за них английские политики десятки лет просыпались по ночам в холодном поту от одного и того же кошмара, которому во что бы то ни стало надо помешать стать явью: русские казаки с гиканьем и матерком врываются в поверженный Дели?

Это они сподвигли русских генералов стать на путь измены, когда Корнилов вручал боевой Георгиевский крест фельдфебелю Кирпичникову, чей «подвиг» состоял в организации бунта и убийстве офицера? Это они организовали набор во Временное правительство деятелей всё более нелепых и ничтожных, апофеозом чего стал душка-Керенский?

Полноте! Представьте на секунду: из России 1917-го волевым решением Провидения изъяты Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев и все их сторонники. Более того, учение Маркса тоже перестало существовать. Неужели «временные» протянули бы подольше и передали бы власть Учредительному собранию, которое уж точно вывело бы державу на «дорогу широкую, ясную»? Не будь большевиков — власть взяли бы другие леваки, анархисты, деидеологизированные Советы. Может быть, Антанта решила бы организовать своё прямое управление бесхозными территориями, в относительно благоприятном случае состоялась бы военная диктатура условного Деникина со своими виселицами и ВЧК. Но февральский путь однозначно вёл в тупик.

Так для чего же культивируется миф об инфернально-всесильных большевиках? Ответ прост до неприличия. Раньше он был выгоден ВКП(б)-КПСС, а нынешние его апологеты являются безусловными духовными наследниками Милюкова и Керенского. Им очень не хочется признавать, что их предтечи оказались абсолютно несостоятельными профанами и бездарностями, которых потеснила кучка маргиналов (причём и те, и другие прямо или косвенно работали на иностранные державы, в немалой степени являясь объектами одного и того же плана). Пишу «потеснила» потому, что назвать «свержением» этот фарс язык не поворачивается.

Занятно, что с каждым годом создатели мифа сами верят в него всё больше и больше. Получается как у Чуковского:
 Дали Мурочке тетрадь,
Стала Мура рисовать.
«Это – козочка рогатая.
Это – ёлочка мохнатая.
Это – дядя с бородой.
Это – дом с трубой».

«Ну, а это что такое,
Непонятное, чудное,
С десятью ногами,
С десятью рогами?»

«Это Бяка-Закаляка
Кусачая,
Я сама из головы ее выдумала».

«Что ж ты бросила тетрадь,
Перестала рисовать?»

«Я ее боюсь!»

Можно сожалеть о разгоне Учредительного Собрания как несостоявшейся демократической альтернативы большевистской диктатуре. Но демократизм ее был с важнейшим и неотделимым дополнением прилагательного «левый». Сожаления уместны, лишь если вы считаете эсеровскую альтернативу (причём в ее левом варианте) более привлекательным вариантом, чем большевистская реальность. Но, напомним, левые эсеры вполне себе входили в первое большевистское правительство, решительное размежевание произошло только после дебатов по вопросу Бреста. Да и не лишне будет вспомнить речь Чернова при открытии УС. Он говорил в ней о народной свободной демократической России, шествующей под красным знаменем социализма, “воле к социализму, тяге к социализму широких народных масс”, что сопровождалось выкриками с мест: «Да это же большевистская программа!» (Учредительное собрание. Россия. 1918. Стенограмма и другие документы. М., 1991. С.75.)

Россия на том переломном отрезке была беременна социализмом и сделала выбор в пользу него. Речь, по сути дела, шла лишь о том, каким будет путь к нему – большевистским, эсеровским или военно-диктаторским (Савинков, напомню, планировал включение в свою Директорию Георгия Плеханова).

Почти каждый из нас наверняка задумывался над феноменом привнесения лексическим единицам через связанные с ними события или явления положительных либо отрицательных коннотаций? Одно из наименований полыни – чернобыль, давшее название небольшому украинскому городку, вот уже четверть века ассоциируется с самой страшной техногенной катастрофой в истории планеты. Таких примеров можно привести великое множество. Слово «социализм» у кого-то вызывает мрачные воспоминания о пустых прилавках времен позднего застоя, а у кого-то – о репрессиях 30-х годов.

У «творческой интеллигенции» это слово не в чести из-за того, что при социализме приходилось снимать фильмы и писать книги о доярках и пастухах, а не о «Sex, Drugs & Rock’n’Roll». Национал-консерваторы с болью и гневом приводят цифры жертв красного террора в годы гражданской войны. Эмоции перехлёстывают через край, зачастую не давая посмотреть на вещи трезвым и непредвзятым взглядом, проанализировать сами понятия, а не связанные с их дальнейшей извращённой интерпретацией явления.

***

Попробуем дать слово тем, кого в симпатиях к «красному проекту» вроде упрекнуть сложно – многократно обвинённым советской историографией в крайней степени реакционности деятелям и сторонникам Союза русского народа и близких к нему организаций.

Само слово «социализм» у них тоже было не в чести, ибо в то время оно оказалось накрепко связанным с кровавой смутой 1905 года. Теорию Маркса они считали прямым порождением деградирующего западного общества, эдаким «зубом мудрости» в акульих челюстях капитализма (что, кстати, абсолютно соответствует воззрениям самого Маркса). Но если смотреть не на терминологию, а на суть… Вот какими словами, например, характеризовал в стенах Государственного Совета столыпинскую аграрную реформу граф Олсуфьев:

Несомненно, этот новый принцип проводится во имя доктрины, что будто бы личная собственность всё спасёт, что нужно создать в противовес нашему невежественному, тёмному, анархическому часто крестьянину-общиннику – сытого консервативного просвещённого буржуа. Вот этот буржуа и должен спасти Россию… Я считаю этот принцип глубоко антинациональным. Народ русский до сих пор свято верует в Высшую Верховную Власть как защитницу слабых, и если он убедится, что это не так, то в сердцах многих миллионов простых людей настанет горькое разочарование.

В программах правых организаций фигурировали следующие тезисы: «защита трудящихся и обремененных маленьких людей от произвола и порабощения капиталу», «удовлетворение крестьянской земельной нужды там, где она сказывается с особенной остротой, должно быть поставлено в первую очередь всеми средствами, имеющимися в распоряжении государства», «улучшение положения рабочих и избавление их, при помощи законов, от эксплуатации со стороны хозяев и подрядчиков». Декларировалась необходимость максимального снижения налогов, строительства учебных заведений.

Председатель астраханского отделения СРН Нестор Тиханович-Савицкий предлагал следующий пакет мер для решения «рабочего вопроса»: сокращение рабочего дня до девяти часов, поэтапное увеличение непрерывно длящегося отдыха за счет уменьшения рабочего дня в субботу, государственное страхование, организация на предприятиях бесплатных для рабочих и служащих больниц и библиотек, развитие охраны детского и женского труда, устройство при фабриках и заводах яслей и предоставление работницам времени для кормления детей, обеспечение комплекса мер по совершенствованию санитарно-технической безопасности, запрет обязательных сверхурочных работ, запрет выдачи заработной платы товарами.

Особое внимание стоит уделить трудам таких заметных теоретиков правого лагеря, как Сергей Шарапов и Александр Нечволодов. Шарапов предлагал отречься от денежной системы, основанной на золотом стандарте, как неприемлемой для России. По его мнению, настоящие деньги – это «орудие христианской помощи народному труду, предприимчивости и сбережению», такие деньги могут быть только бумажными. Шарапов считал, что право эмиссии может принадлежать только государству в лице центрального государственного учреждения. Величину денежной массы должна регулировать «государственная экономическая политика, становящаяся добросовестным и бескорыстным посредником между трудом, знанием и капиталом».

Только единая эмиссионная система и разумное регулирование денежного обращения способна в совокупности создавать «бумажные абсолютные деньги» в любом количестве, которые и идут на пополнение «всенародных, мирских или государственных запасных капиталов».

Признаками недостатка денег в природе Шарапов называл высокий процент за наём денег и обесценивание труда, излишка же – развитие промышленной спекуляции, появление дутых или заведомо неблагонадежных предприятий, обесценение денежной единицы, неравномерный рост цен. Сергей Федорович не был противником частной инициативы как таковой, но утверждал, что частная предприимчивость не должна подменять собой государственное творчество, общественную власть. Самодержавное государство хорошо тем, что «ограничивает всякую возможность хищной, спекулятивной наживы, не дает возможность возникнуть Ротшильду и такой непомерно растущей, безнравственной и погибельной власти».

Многие из идей Шарапова были реализованы в ходе советской реформы кредитной системы в 1930-1932 годах.

Схожие мысли выражал и Нечволодов в своем аналитическом труде «От разорения к достатку»:

Привлечение иностранных капиталов в государство сводится: к эксплуатации этими капиталами отечественных богатств и рабочих рук страны, а затем и вывоза заграницу золота, приобретённого в стране за продажу продуктов производства. При этом, общее благосостояние местности, где возникают крупные капиталистические производства, обязательно понижается, по законам, выведенным Генри Джоржем в его «Прогрессе и бедности» 

Разумная денежная система должна быть основана на следующем: Делание и установление денежных знаков, составляет исключительную прерогативу государства, так как знаки эти служат для производства в нём операции обмена и выпускаются в том количестве, которое необходимо для страны, а потому должны изготовляться из такого товара, который отнюдь государству не приходилось бы брать в долг, да ещё в добавок на невыразимо тяжёлых условиях. На практике – это сводится к бумажным деньгам, невыразимым на золото.

По словам Нечволодова, установление системы бумажных денег приведет к тому, что

Сразу и навсегда прекратятся все внешние займы и дальнейшее ее закабаление иностранным капиталом. Россия постепенно станет тем, чем она и есть в действительности, то есть богатейшей страной. Капиталистическое хозяйство, которое искусственно прививалось у нас за последние 50 лет, постепенно заменится хозяйством, основанным на принципах коллективизма и кооперации. Исчезнет мало-помалу пропасть между работодателем и работником. Всякий участник производительного труда будет сознавать себя пайщиком общегосударственного хозяйственного предприятия, интересы которого совершенно тождественны его личным. Благодаря достатку в деньгах можно будет поставить наше земледелие на должную высоту…

Подмечает Нечволодов и лукавство авторов «Капитала», которые, «призывая пролетариев всех стран к борьбе с существующим порядком и капиталистами, под последними разумеют только землевладельцев и фабрикантов, но ни слова не говорят ни о банкирах, ни о биржах».

Уместно будет вспомнить и осторожную концепцию главы Особого отдела Департамента полиции Сергея Зубатова, названную остряками «жандармским социализмом» – самодержавие как гарант социальной гармонии, необходимость глубоких социальных перемен через эволюцию, а не революцию, организация профсоюзов под опекой государственных структур. Но наиболее чётко и недвусмысленно, не пугаясь даже запретного для многих слова, выразил свои мысли великий русский мыслитель Константин Леонтьев:

Для нас одинаково чужды и даже отвратительны обе стороны – и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу… Я скажу даже больше: если социализм не как нигилистический бунт и бред самоотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать… этот новый порядок, не вредящий ни церкви, ни семье, ни высшей цивилизации – не может никто кроме монархического правительства.

Зубатов, Леонтьев, Нечволодов, Шарапов, многие другие выдающиеся общественные деятели, включая Дмитрия Менделеева – все они разнились в частностях, по-разному называли свои воззрения, но сходились в одном. В том, что гармоничным в России может быть только государство, основанное на идеалах социальной и нравственной справедливости. Любое другое рано или поздно будет отвергнуто, как организм отвергает неумело пересаженный плохим врачом донорский орган.

Реализация этой идеи пошла в октябре 1917 года по наиболее радикальному и поначалу весьма нигилистическому пути. В итоге, Россия стала аналогом яхты капитана Врунгеля, с той разницей, что первые две буквы в ее названии не отвалились полностью, а то загорались, то гасли, и Победа регулярно превращалась в Беду – и обратно. Так и по сию пору, хотя, кажется, буквы П и О все-таки испарились безвозвратно.

Или нет?

***

Антон Керсновский в своей «Истории русской армии», одной из самых фундаментальных и эмоциональных летописей славных побед и горьких поражений русского оружия, с досадой писал о просчётах Ставки Верховного Главнокомандующего в планировании кампании 1915 года.

«Генерал Иванов пытался сразу же после горлицкого разгрома оказать 3-й армии помощь переброской туда XXXIII армейского корпуса из Заднестровья. Но Ставка запретила трогать этот корпус: он был ей нужен для задуманного ею наступления 9-й армии — покорения гуцульских поселков. Великий князь распорядился отправить вместо XXXIII корпуса V Кавказский, предназначавшийся для овладения Константинополем. Совершена была величайшая стратегическая ошибка – величайшее государственное преступление. Отказавшись от форсирования Босфора и овладения Константинополем, великий князь Николай Николаевич обрекал Россию на удушение. Отныне война затянулась на долгие годы. В апреле 1915 года Россия была поставлена перед дилеммой: Царьград или Дрыщув. И Ставка выбрала Дрыщув».

Керсновский, с умыслом или без оного, дал нелестную характеристику не просто промаху, пусть даже и крупному, императорского генералитета. Название крохотной карпатской деревушки Дрыщув (во многом, конечно, из-за двусмысленного звучания) – яркий символ истинной сути наших мечтаний планетарного масштаба, иллюзий и химер, а выбор между Царьградом и Дрыщувом — одна из любимейших национальных забав.

Сколько раз уже такое было в нашей истории — увидев некий яркий, манящий образ, мы падали ниц с восклицанием: «Вот он, Царьград!». В феврале 1917-го таким Царьградом мнилась эфемерная «свобода», в октябре — земля и мир, в 1991-ом — опять «свобода», но ещё больше — триста сортов колбасы, в 2000-ом — самая обычная стабильность и возможность не терзаться мыслями о том, что же будет завтра. Чувствуете, как с каждым новым Царьградом людям всё меньше и меньше становится нужно для счастья?

Сколько раз, получив вместо Царьграда Дрыщув, мы вставали, отряхивались и начинали, стиснув зубы… не мечтать о Царьграде, а строить его своими силами. Сколько раз, построив его, мы успокаивались, погружались в праздную бытовую негу, а когда с царьградских дворцов и храмов начинала осыпаться штукатурка — с ужасом восклицали: «Дрыщув!», рушили храмы и дворцы до основания… чтобы затем построить вновь, другими по форме, но неизменными по содержанию.

Страх перед Дрыщувом — это проходящая красной нитью через всю русскую историю чудовищная, мучительная, испепеляющая болезнь, являющаяся обратной стороной возвышенного и прекрасного искания Царьграда. Эта дихотомия является одним из неотменимых краеугольных камней существования нашей самой великой и самой несчастной страны.

Сейчас мы в который уже раз стоим в тягостных раздумьях на распутье. Устав от вековых напастей, мы возжелали в конце ХХ века колбасы (получив ее, правда, только после темного ельцинского десятилетия), чем вызвали восторженный возглас Френсиса Фукуямы о «конце истории». Ушлый американец прекрасно знал, что колбаса — это самый настоящий всемирный Дрыщув, пусть и завернутый в привлекательную царьградскую обложку.

Через какое-то время мы поняли, что колбаса в горло не лезет — не потому, что ее так много, а потому, что не в ней счастье, да и на вкус продукт всё более и более отдает тухлятиной. Мы пропустили через себя две грандиозные утопии, но счастья не обрели, а то, что обрели, — сами и отвергли. Попытка убедить себя, что серость мышления лучше серого вещества мозга из-за меньшего количества проблем, тоже дала лишь временное утешение.

В мучительных судорогах, сходных с «ломкой» наркомана, мы начали прозревать и убеждаться, что вновь оказались не перед царьградским храмом Святой Софии, а на кривых и грязных улочках Дрыщува.

Что же делать дальше?

Дальше начались жаркие споры, идущие до сих пор и не собирающиеся прекращаться. Одни рекомендуют немедля начать строить Царьград и наперебой предлагают технологии этого строительства. Другие искренне считают, что мы и так вполне в Царьграде. Третьи понимают, что мы в Дрыщуве. Но заклинают не ломать его, дабы не оказаться в ещё большем Дрыщуве, по сравнению с которым прежний покажется Царьградом.

Правда у каждого своя — но в то же время она неумолимо одна. Лично я, подобно древнегреческому мыслителю, знаю то, что ничего не знаю. Не сомневаюсь лишь в том, что к Дрыщуву мы сейчас катастрофически ближе, чем к Царьграду. И в том, что в Царьграде мы, конечно, обязательно очутимся. По-другому и быть не может.

Автор: Станислав Смагин

Журналист, публицист, критик, политолог, исследователь российско-германских отношений, главный редактор ИА "Новороссия"