Рубрики
Размышления Статьи

«Московский сборник» как самосбывающийся прогноз

Погожим майским деньком 1896 года на свет вышел «Московский сборник» Константина Петровича Победоносцева. Его не включили в праздничный комплект для раздачи народу на Ходынском поле по случаю коронации императора Николая Александровича. Да этого и не требовалось. Во-первых, большинство людей, пришедших за «царскими гостинцами» на Ходынку, не умело читать. Во-вторых, подобное чтиво предназначалось не для них. Адресовано оно было образованной публике, в первую очередь, как предполагал автор, молодым людям. Тем, которые через два десятка лет свалили Российскую империю.

Сам Константин Петрович прожил половину от этого срока и был свидетелем первых актов начавшейся драмы. Хотя, воздадим ему должное, причастен он к ней оказался не только как свидетель, но и как одно из основных действующих лиц.

Именно Победоносцев стоял у истоков той политики, которая спустя четверть века прямой дорогой привела к ситуации 1905 года. Именно при нем взросли те русские мальчики, на которых он пытался влиять «Московским сборником». Влиять было бесполезно, потому что всё, исходившее от власти, к этому времени уже воспринималось в кругах «прогрессивной публики» в лучшем случае как бессмысленное или подозрительное, а в худшем – как циничное и аморальное. Воспитанные в восьмидесятые и девяностые годы с отвращением воспринимали «казенщину», самым ярким воплощением которой для них был сам Константин Петрович. Власть, по его совету обрубившая после 1881 года любые каналы диалога с обществом и забронзовевшая в своем величии, вряд ли в 1896 году могла бы претендовать на понимание со стороны тех же самых общественных кругов.

«Московский сборник» был обречен остаться не услышанным. Но, в конечном счете, вопрос не в этом. В первую очередь Победоносцев выступал критиком и разоблачителем тех идеалов, с которыми их адепты связывали будущее цивилизованного мира. Если для Европы они в какой-то степени уже стали практической повседневностью, то Россия к ним только устремлялась. В этом смысле Константин Петрович действовал как футуролог. Прогноз не был утешительным. Но вот был ли он точным?

Наиболее яркие страницы сборника были посвящены критике парламентаризма. В данном случае Победоносцев не был уникален и заимствовал наблюдения ряда западных мыслителей, в первую очередь Макса Нордау. Острие критики было направлено на идею представительной демократии, давно взятую на подозрение как на Западе, так и в России – хотя всероссийского представительства страна еще и не знала. Читавшие и не читавшие «Московский сборник» мальчики в это время только вынашивали в своих умных головах требование всеобщего избирательного права. Ведь если вводить представительство, то сразу для всех. «Четыреххвостки» – всеобщего, равного, прямого и тайного голосования – потребовал ноябрьский земский съезд 1904 года, подавший «штурмовой сигнал» Первой русской революции.

Всеобщее избирательное право стало основным лозунгом созданной в 1905 году Конституционно-демократической партии. Ни одна страна мира еще не знала полного воплощения этого принципа на общенациональном уровне. В самых цивилизованных странах права голоса были лишены женщины, молодые люди и прочие «расово неполноценные» аборигены.

Первой европейской страной, введшей всеобщее избирательное право, в 1913 году стала Норвегия. В 1915 году это сделала Дания, а в 1917 году – Россия. От Норвегии и Дании ее отличало, в частности, то, что она вела тяжелейшую войну. Любая демократизация в такой ситуации означала резкое усиление возможностей для радикалов. Но для них демократия отнюдь не являлась целью, а лишь средством борьбы за власть. Константин Петрович по этому поводу замечал: «При демократическом образе правления правителями становятся ловкие подбиратели голосов, со своими сторонниками, механики, искусно орудующие закулисными пружинами, которые приводят в движение кукол на арене демократических выборов. Люди этого рода выступают с громкими речами о равенстве, но, в сущности, любой деспот или военный диктатор в таком же, как и они, отношении господства к гражданам, составляющим народ» (ст. «Новая демократия»).

Выборы в Учредительное собрание в 1917 году происходили в стране, более двух третей которой было неграмотным. Удивительно ли, что победу одержали радикальные партии, среди прочего требовавшие ликвидации частной собственности? Кадеты, добившиеся реализации своей мечты и разработавшие законодательство о выборах, получили лишь несколько мест и в результате признали выборы нечестными…

Когда-то старейший член кадетской партии Иван Ильич Петрункевич в своей брошюре «Очередные задачи земства» (1879 г.) призывал к подготовке Учредительного собрания, но предупреждал: земство должно позаботиться о том, чтобы решения общенационального представительства были бы на высоте его задач, а консервативное большинство не получило перевеса. Как оказалось через три десятилетия, задача оказалась выполненной на 200%: перевес получили левые радикалы. Вот только земства не стало. А вместе с ним не стало ни кадетов, объявленных в ноябре 1917 года «врагами народа», ни общенационального представительства, замененного классовым.

Разве не предупреждал Победоносцев: избиратель – игрушка в руках политического класса, при представительном правлении народ, от имени которого будет править парламент, стонать будет еще пуще прежнего? «Перед выборами кандидат в своей программе и в речах своих … твердит все о благе общественном, он не что иное, как слуга и печальник народа, он о себе не думает и забудет себя и свои интересы ради интереса общественного. И все это – слова, слова, одни слова, временные ступеньки лестницы, которые он строит, чтобы взойти куда нужно и потом сбросить ненужные ступени. Тут уже не он станет работать на общество, а общество станет орудием для его целей. Избиратели являются для него стадом – для сбора голосов, и владельцы этих стад подлинно уподобляются богатым кочевникам, для коих стадо составляет капитал, основание могущества и знатности в обществе» (ст. «Великая ложь нашего времени»).

Даже если эта политическая элита вышла из самого народа, она будет действовать по заведенным правилам игры. Россия на своем веку знала разные избирательные системы: и цензовую сословно-имущественную, и классовую (опять же цензовую), и всенародную. Но сама по себе выборная система не меняет сущности представительного строя – по отношению к стране (особенно большой и многоликой) он представляет самостоятельную силу и действует в собственных интересах, лишь внешнее принуждение заставляет его действовать иначе. Разумеется, речь не о «народном контроле»…

Государственная дума первых двух созывов, имевшая оппозиционное большинство, пыталась подготовить такую аграрную реформу, попытка реализации которой лишь привела бы к масштабной гражданской войне. Альтернативой этому стала столыпинская реформа. Третья Дума была избрана уже на основе столыпинского закона 3 июня 1907 года, обеспечившего большинство социальным верхам. Она оказалась более лояльной, но почти весь свой срок протянула с принятием инициированных правительством законов о рабочем страховании.

Четвертая дума, в отношении которой власть уже не проводила никакой внятной политики, оказалась органически неспособна к законотворчеству и в результате сформировала Прогрессивный блок с демагогической программой, а затем сыграла важнейшую роль в подготовке Февральской революции. Советское представительство было не в пример эффективнее – по причине безальтернативных выборов. Именно оно реализовало старинную мечту русской оппозиции и приняло «самую демократическую в мире» сталинскую конституцию. Народ, наконец, перестал стонать – и запел «Волгу-Волгу».

Политический класс разделяется на партии, претендующие на создание правительства. Те же конституционные демократы прочно увязывали принципы всеобщего избирательного права и «ответственного министерства» – правительства, ответственного перед парламентом. В октябре 1905 года на переговорах с графом Витте они отказались войти в правительство и требовали скорейшего создания Государственной думы, которая сформировала бы «ответственное министерство». Витте должен был лишь обеспечить думские выборы и сложить власть к ногам народных избранников. Сергей Юльевич, некогда выступавший единомышленником Константина Петровича и сторонником неограниченного самодержавия, с началом революции мечтал вернуть себе политическое влияние иным способом – через провозглашение политических свобод и союз с либеральными партиями. Проблема заключалась в том, что сами они считали миссию Витте чисто технической. Договориться не удалось. В результате так и не был реализован принцип «четыреххвостки», а без него «ответственное министерство» не могло претендовать на выражение мнения всей страны.

Ответственность министров перед парламентом также оставалась лишь мечтой, но Дума получила право «министерского запроса» и широко им пользовалась. В целом, парламентская трибуна стала важнейшим средством повышения собственного партийного рейтинга. Законодательные инициативы часто рассматривались с точки зрения пропагандистского эффекта, при этом их авторы хорошо понимали, что провести их через парламент будет невозможно. А реальный законодательный портфель был слишком тощим, в чем оппозиционные лидеры неоднократно признавались. Когда монархия пала, новая власть не имела подготовленных законопроектов. Зато имела множество поднаторевших ораторов.

«Вообще существенный мотив каждой партии – стоять за своих во что бы то ни стало, или из-за взаимного интереса, или просто в силу того стадного инстинкта, который побуждает людей разделяться на дружины и лезть в бой стена на стену. Очевидно, что согласие во мнениях имеет в этом случае очень слабое значение, а забота об общественном благе служит прикрытием вовсе чуждых ему побуждений и инстинктов» (ст. «Великая ложь нашего времени»). В период политического кризиса 1915 года в IV Государственной думе было сформировано большинство, поддержавшее лозунг «ответственного министерства», но в этот момент сами кадеты его отвергли. Причина была простой: в случае его создания кадеты не смогли бы занять в нем ключевых позиций, гораздо больше шансов было у октябристов или представителей бюрократии. Переговоры с правительством опять были сорваны. Оппозиция так и не сформировала единого списка кандидатов на министерские посты.

В 1917 году монархия рухнула, кадеты вошли в состав революционного правительства – но одним из первых его решений стало отстранение от власти Государственной думы. Безусловно, она была «цензовой» и не представляла всей страны. Но Петроградский совет, установивший «революционный контроль» над Временным правительством, тоже всей страны не представлял. Пересев из думских кресел в министерские, либералы тут же забыли про разделение властей и сосредоточили в своих руках (пусть и чисто формально, и «временно») власть большую, чем та, которой обладал по Основным законам 1906 года государь император. Новое правительство издавало законы и само их исполняло, по собственному выбору объявляя прежнее законодательство действующим или «устаревшим».

Правда, когда через восемь месяцев этого правительства не стало, никто в стране этого не заметил. Зато в результате деятельности партийного кабинета Россия погрузилась в социальную и экономическую катастрофу.

Печать, как и парламент, выступали лишь орудием борьбы за власть. «Для какого множества людей газета служит почти единственным источником образования, жалкого, мнимого образования, когда масса разных сведений и известий, приносимая газетой, принимается читателем за действительное знание, которым он с самоуверенностью вооружает себя. Вот одна из причин, почему наше время так бедно цельными людьми, характерными деятелями. Новейшая печать похожа на сказочного богатыря, который, написав на челе своем таинственные буквы – символ божественной истины, поражал всех своих противников дотоле, пока не явился бесстрашный боец, который стер с чела его таинственные буквы. На челе нашей печати написаны доселе знамена общественного мнения, действующие неотразимо» (ст. «Печать»).

При Константине Петровиче Россия заботливо охранялась от газетчиков введенным в 1882 году жестким цензурным режимом. От него пострадали все – и сторонники, и противники государственного строя. Свободное слово переселилось «на кухню», где ждало своего часа. Когда час настал, у власти практически не нашлось сторонников из мира печати: бесполезно было отстаивать устои, которые политически неопытная, но амбициозно-прогрессивная публика считала безнадежно устаревшими. В результате, жесткая цензура стала действенным способом воспитания радикальной и озлобленной оппозиции. Та же жесткая цензура мешала власти знать общественные настроения, а самим общественным настроениям – в спорах проходить испытание на прочность и реалистичность. Хотите максимального контроля – потеряете его вовсе.

Между тем значение печатного слова в России, еще более нежели цензурой, было ограничено массовой неграмотностью. С падением цензурного режима в 1905 году эта основная преграда устранена не была. Крестьяне взяли газету в руки лишь в Первую мировую войну, когда всех коснулась массовая мобилизация и новости с фронта стали важными для каждой семьи. А вскоре через газету в сознание страны уже вливалась радикальная и революционная пропаганда. Проблему ликвидации неграмотности, как известно, окончательно решили большевики – и вся страна принялась читать большевистские газеты перед обедом. Других ведь уже не было. Стала ли в такой ситуации газета средством просвещения или орудием оглупления – вопрос непростой. Но точно можно сказать, что печатное слово воспринималось как «божественный глагол» – вполне в соответствии с представлением Победоносцева.

Как и настаивал Константин Петрович, и парламент, и печать в России начала ХХ столетия были средствами ослабления, а не укрепления государственности. В конечном счете, именно Дума и газеты создали тот карикатурный образ трона, окруженного «темными силами», который к февралю 1917 года был одновременно омерзителен и не страшен, и от которого поспешили избавиться и парламентарии, и рабочие, и солдаты, и генералы. Но прошло всего несколько месяцев – и новая, некогда столь вожделенная революционно-интеллигентская власть оказалась дискредитирована еще более, чем прежняя. По сути, она оказалась лишь призраком власти, который легким движением ноги оказался втоптан в осеннюю петроградскую грязь. Не зря Константин Петрович предупреждал о естественной потребности любого общества во власти.

Альтернативой России 1918 года стал полный распад или военный коммунизм. Власть все же выстояла – но полностью разорив страну. Как показали события, страна оказалась готовой оплатить эту цену, посчитав анархию более страшной перспективой.

Как и встарь, Россия вышла из Смуты – с новым заботливым отцом-самодержцем (волевым, как все и мечтали – не то что прежний мягкотелый), с новым Земским собором «рабочих и крестьянских депутатов», с новым дворянством – усы закручены, шашки наголо. Пришлось правда поменять старые обряды на новую веру, но ведь новая тоже была вселенской, с открытой претензией на «мировую отзывчивость». И жить сразу стало лучше, жить стало веселее. А далее на первый план выступили те самые «организаторские способности» власти, которые Константин Петрович называл «самой драгоценной способностью правителя». Но теперь они работали на тот идеал, которым грезили самые блестящие умы русского освободительного движения. Россия обобществляла собственность, строила фабрики, становилась примером для всего свободолюбивого мира. Благодаря «организаторским способностям» победила в войне. Овладела атомом. Покорила космос. Однако Константин Петрович предупреждал: «Счастлив государственный правитель, когда ему удастся опознать такой талант и не ошибиться в выборе. Ошибка возможна, и нередки случаи, когда организаторский талант думают усмотреть в человеке великого ума и красноречия. Но оба эти таланта не только различные, но и совершенно противоположные». В конце ХХ столетия, как и в его начале, для России пришло время красноречия.

Настоящим символом России 1896 года стала киносъемка майских коронационных торжеств: страна еще сохраняла традиционные формы, но она уже безудержно верила в прогресс. Пусть каждый и исповедовал его на свой лад, но привержены ему были решительно все: от императора и Витте, мечтавших о завоевании рынков на Дальнем Востоке, до приват-доцента Милюкова и помощника присяжного поверенного Ульянова, ставивших перед собой еще более масштабные задачи. Но никто из них – попавших и не попавших в объектив люмьеровской кинокамеры – не мог и помыслить, насколько верным будет победоносцевский прогноз будущего. В этом смысле «Московский сборник» оказался зеркально симметричным знаменитому екатерининскому «Наказу». Он был столь же умен и компилятивен. Он также претендовал на признание в кругу интеллектуальной элиты. Он также идейно обосновывал государственную политику. Его также с интересом и боязливым осуждением прочли в Европе.

Отличие заключалось в том, что императрица прикрывала идеями вполне реалистичную политику, добиваясь поставленных целей. А обер-прокурор, верно обозначив угрозы, своей собственной политикой сделал все, чтобы они стали для молодой России максимально привлекательными. 

Автор: Федор Гайда

Историк, доктор исторических наук