Морис Баррес: французская «стража на Рейне»

Русская Idea за последний месяц опубликовала целый ряд статей, посвященных различным формам и течениям немецкого консерватизма, нашедшего свое наиболее удачное воплощение в политике «железного канцлера» Отто фон Бисмарка. Звездным часом Бисмарка стала франко-прусская война 1870-1871 гг., в ходе которой Германия повергла империю Наполеона III, аннексировала Эльзас и Лотарингию и наложила на побежденную Францию пятимиллиардную контрибуцию. Но наследники «железного канцлера» были не столь удачливы. Когда Первая мировая война закончилась поражением Второго рейха, настало время французского реванша.

Новая статья нашего постоянного автора Василия Молодякова из большого цикла о французских консерваторах посвящена позиции одного из самых непримиримых реваншистов первой четверти ХХ века – Мориса Барреса – по вопросу о Рейнской области, которая справедливо расценивалась французскими националистами как регион, имеющей ключевое значение для восстановления мощи Германии. Публикуя эту статью, редакция Русской Idea поздравляет Василия Молодякова с днем рождения, гордится сотрудничеством с таким прекрасным автором и желает ему новых творческих успехов!

 

***

Единственная гарантия безопасности Франции и
ее союзников заключается в рейнском барьере.
Фердинанд Фош

 

 

С момента подписания 28 июня 1919 г. Версальский мирный договор стал объектом острой критики. Принимавший ближайшее участие в его выработке, маршал Фердинанд Фош назвал его «перемирием на двадцать лет». Договор обычно критиковали за слишком жесткое отношение к Германии, предсказывая, что он приведет к новой войне. Вожди национализма Шарль Моррас, Леон Доде, Жак Бенвиль, напротив, считали его недопустимо мягким, лишившим Францию законных плодов победы. Морис Баррес был не в восторге от условий договора и призывал в полном объеме использовать полученные по нему права.

Первые послевоенные выборы 16 ноября 1919 г., отрешив от власти радикал-социалистов, принесли победу «центру» и «правым» – Национальному блоку во главе с Александром Мильераном, который в январе 1920 г. сформировал правительство. Палату депутатов нового состава окрестили «серо-голубой» (bleu horizon) по цвету формы французских солдат, подчеркивая ее воинственный настрой.

Заседавший в парламенте с 1906 г., Баррес отстоял свой мандат и присоединился к «Национальному блоку», «потому что надо сохранить единство и перекрыть путь большевизму» и «обеспечить новой палате стабильное правительство» (МВС, 837). Не участвуя в интригах вокруг распределения министерских портфелей, он вошел в комиссию по иностранным делам и сосредоточился на одной цели – оторвать от Германии левый (западный) берег Рейна, или максимально ослабить их связь и подчинить его французскому влиянию.

Баррес считал долину Мозеля и западный берег Рейна единым целым, исторически и культурно принадлежащим к «галло-романской цивилизации», чему не соответствовали границы, проведенные монархами и политиками. Истории благотворного влияния Франции – и пагубного влияния Пруссии – на «гений Рейна» в культурном, религиозном, социальном и экономическом отношении он посвятил курс лекций, прочитанных в ноябре 1920 г. в Страсбургском университете, и одноименную книгу. Послевоенные речи и статьи на злобу дня вошли в сборник «Великие проблемы Рейна» (1930), который составил его сын Филипп Баррес. К ним мы и обратимся.

Во Франции у Барреса нашлось много единомышленников, однако экономическое значение района интересовало их не меньше, чем стратегическое и, тем более, культурное. О чем конкретно шла речь? «Цену вопроса» в начале 1920-х годов описал британский журнал «Экономист», статью которого процитировал советский аналитик М. Павлович (М.П. Вельтман):

«Долина Рейна не имеет ничего себе равного по богатству во всем мире. Есть реки больше Рейна, но нет ни одной реки, которая владела бы такими громадными и разнообразными богатствами. Вблизи левого берега реки находятся самые обширные и самые богатые залежи руды в Европе, знаменитые железные рудники Лотарингии и Люксембурга. А в непосредственном соседстве правого берега Рейна находятся гигантские угольные копи Рурского бассейна, глубоко проникающие в Голландию и заключающие в себе гораздо больше угля, чем во всем Соединенном Королевстве (Великобритании и Северной Ирландии – В.М.). В верхнем течении Рейна в горах, пока еще редко заселенных, находятся богатейшие в Европе ресурсы гидравлической силы, которая может быть превращена в дешевую электрическую силу. Отсюда следует, что величайшим промышленным центром в Европе и, быть может, во всем мире будет сравнительно незначительная область, в которой сосредоточены одновременно громадные ресурсы гидравлической силы и неисчислимые богатства сырого материала (руда и уголь). Долина Рейна – самая богатая и густонаселенная область в Европе. Это величайший муравейник человеческой деятельности в мире, хотя развитие ее безграничных богатств только еще началось» ¹.

Франция впервые заявила о претензиях на левый берег в январе 1917 г., когда премьер Аристид Бриан поручил послу в Лондоне прощупать почву, пояснив: «С нашей точки зрения Германия не должна иметь впредь ни одного метра земли за Рейном». Англичанам идея не понравилась. Министр иностранных дел лорд Бальфур, по свидетельству премьера Дэвида Ллойд Джорджа, «по-видимому, не придал особого значения этому сообщению; во всяком случае он не доложил об этом ни мне, ни военному кабинету». «В ноябре 1917 г. в двух последовательных речах Бальфур решительно отклонил идею об автономном Рейнском государстве <…> [и] опроверг, будто какое-то межсоюзническое соглашение предусматривало создание на левом берегу Рейна независимых государств» ². В секретном соглашении 14 февраля – 11 марта 1917 г. Россия обещала поддержать на будущей мирной конференции притязания Франции на левый берег Рейна в обмен на ее поддержку по вопросу Константинополя и черноморских проливов, но из-за русской революции оно не вступило в силу и было опубликовано большевиками после их прихода к власти. Ллойд Джордж утверждал, что только тогда узнал о его существовании.

Официальное заявление о намерении Франции взять под контроль левый берег и мосты через Рейн прозвучало 30 ноября 1918 г. из уст маршала Фоша на переговорах в Лондоне. Командование оккупационных войск во главе с генералом Шарлем Манженом сделало ставку на местных сепаратистов, соблазняя их политической поддержкой и экономическими льготами в случае отделения от Германии. Перед мирной конференцией и в ее ходе Фош, премьер Жорж Клемансо и его ближайший помощник Андре Тардьё разработали несколько проектов межсоюзнического (подразумевалось, преимущественно французского) контроля над западным берегом, стремясь отделить его от Германии. Их усилия разбились о сопротивление англичан, предупреждавших об опасности «новой Эльзас-Лотарингии», и не получили поддержки американцев ³.

31 мая 1919 г. авантюрно настроенный лидер сепаратистов Ганс Адам Дортен при поддержке генерала Манжена объявил себя «президентом Рейнской республики». После протестов Вашингтона и Лондона, «республика» приказала долго жить. Французы не допустили арест Дортена, которого немецкие власти обвинили в измене, но Манжен получил из Парижа приказ соблюдать строгий нейтралитет в отношении внутренних дел Германии, а затем был переведен на другую должность.

Версальский договор сохранил левый берег Рейна за Германией при условии демилитаризации, но фактически лишил ее суверенитета над ним. До выполнения условий «мира» полнота власти перешла к Верховной репарационной комиссии «союзников» и к оккупационным войскам, оставленным там на 15 лет, а если условия не будут выполнены – то и больше ⁴.

Выступая 29 августа 1919 г. при обсуждении договора в Палате депутатов, Баррес заявил, что проголосует за него без оговорок, но требует от правительства четкого определения и проведения «рейнской политики», которая «укрепит договор победы» (GPR, 14). Франция на Рейне должна представлять «духовный, политический и общественный идеал, который навсегда отвратит их (местных жителей – В.М.) от берлинского германизма и обеспечит им максимально тесный контакт с латинской культурой и нашим западным духом» ⁵.

Как и другие французские националисты, Баррес использовал слово «Rhénanie» (Ренания): перевод «Рейнская область» здесь не вполне точен, поскольку оно подразумевает высокую степень исторического и культурного единства, сопоставимую с Баварией или Саксонией (хотя скорее вспоминается «Казакия»).

Призывавший к «возвращению Ренании ренанцам» (“le retour de la Rhénanie aux Rhénans”) (GPR, 296), Баррес утверждал, что здешний народ «умен, понятлив, в целом хорошо образован, кроток, трудолюбив, послушен, но лишен мотивации и порыва, любит подчиняться и быть направляемым. У него нет ненависти к Франции и вообще к кому-либо. Если он не любит пруссаков, то подобно тому, как вассал не любит слишком надменного сюзерена, признавая тем не менее его превосходство» (GPR, 24). Как все французские националисты, Баррес смотрел на немцев сверху вниз, но делал снисхождение для тех, кто, по выражению Морраса из письма к нему, «имел счастье романизироваться» ⁶.

Противопоставляя Пруссию остальной Германии (или «Германиям», как говорили французские националисты) и возлагая на Пруссию вину за все «грехи» и «беды» Германии, Баррес призывал действовать по принципу «разделяй и властвуй». Поскольку «германизм» сам с Рейна не уйдет, его надо убрать силой, в частности не допуская в оккупированную зону чиновников и даже министров берлинского правительства (GPR, 12, 20, 42, 51). «Изгнать с Рейна идеи, солдат и чиновников Пруссии – значит, обеспечить мир и безопасность»; «Необходимо навсегда изгнать Пруссию и прусский дух с левого берега Рейна, где мы хотим видеть франко-рейнское сотрудничество», – такие записи не раз встречаются в его «Тетрадях» (МВС, 989, 921).

Перед голосованием по ратификации договора 1 октября 1919 г. Баррес от имени группы депутатов заявил о его поддержке, но потребовал от правительства, чтобы «прусское влияние ни в какой форме не было восстановлено на наших границах» и чтобы «все меры были приняты с целью как можно теснее связать рейнские провинции с Францией» с помощью развития торговли и путей сообщения, проведения общественных работ и сближения трудового и социального законодательства двух стран (GPR, 20-21). Однако большинство депутатов, включая членов кабинета, больше занимали предстоящие выборы.

Обращаясь 6 февраля 1920 г. к «серо-голубой» Палате и правительству «Национального блока» во главе с Мильераном, Баррес призвал установить прямые экономические связи с западным берегом Рейна, минуя Берлин, и поддержать тамошние экономические и профессиональные организации. Вернейшим путем к «душе» местных жителей он считал удовлетворение их материальных потребностей – как сделал Бисмарк, портреты которого до сих пор висят у них в домах (GPR, 36-37), но ранее Наполеон и его администраторы, о чем подробно говорилось в «Гении Рейна». Оратор советовал сосредоточиться на экономике и культуре, не оказывая предпочтения какой-либо партии, классу или религии, и возразил коллеге, назвавшему эти планы «замаскированной аннексией» (GPR, 35). Мильеран поблагодарил Барреса, который фактически стал «голосом» правительства по «рейнскому вопросу» – «голосом», высказывания которого при необходимости можно дезавуировать.

Памятуя о провале «Рейнской республики» и непопулярности открытых призывов к аннексии в послевоенной Европе, Баррес выступал за максимальную автономию этих земель в составе Германии. «Надо настаивать не на сепаратизме, но на федерализме» (GPR, 378), – записал он 29 марта 1920 г. после очередной речи в парламенте. В августе он посвятил статью Баварии, где пришедшие к власти консерваторы с неодобрением поглядывали на социал-демократов в Берлине. Судьбу Саарской области, переданной Франции в управление по мандату Лиги наций сроком на 15 лет с последующим проведением плебисцита, Баррес считал решенной: «Все моральные и интеллектуальные связи между Сааром и Германией должны быть разорваны. <…> Надо сделать президентом Саарской республики местного жителя, поставив рядом с ним [французского] военного администратора» (МВС, 822).

В мае 1920 г. Баррес снова жаловался на отсутствие у правительства «последовательной политики» в «рейнском вопросе» (GPR, 58), к которому в июле прибавился «рурский вопрос». Конференция «союзников» в Спа дала Франции право ввести войска в Рур (так называемые «автоматические санкции»), если Германия не выполнит принятых обязательств по поставкам угля. Баррес поддержал идею оккупации, но указал, что ее недостаточно – нужны экономические и социальные меры для улучшения положения шахтеров (деньги за уголь надо оставить в регионе) и выведения Рура из-под контроля Берлина.

«Жители Рейнской области, – писал он в статье «Рурская политика», – считают промышленный район, уходящий за Рейн, в сердце Вестфалии, естественным продолжением своих земель. Когда они говорят об отделении от Пруссии и создании “вольного государства”, подобного вольным государствам Саксонии, Баварии, Бадена, они охотно включают рейн-вестфальский бассейн в его границы. <…> Пруссак – враг Рура» (GPR, 65, 68). Избегая призывов к аннексии, Баррес расширил зону французской экспансии на восточный берег Рейна под предлогом «защиты» его населения от «пруссаков».

Германия не могла выполнить навязанные ей обязательства даже в смягченном варианте и неохотно сотрудничала с французами. Франция не спешила воспользоваться правом ввести войска, памятуя о негативной реакции Лондона и Рима на оккупацию Франкфурта и Дармштадта в апреле-мае 1920 г., предпринятую ей без уведомления и согласия «союзников». 17 декабря Баррес, верный принципу «разделяй и властвуй», заявил в парламенте, что «проблема репараций не должна решаться с одними только пруссаками в Берлине» (GPR, 132). Однако иметь дело приходилось именно с Берлином.

3 марта 1921 г. «союзники» предъявили очередной ультиматум по репарациям и, не получив удовлетворительный ответ, 7 марта заняли Дуйсбург, Дюссельдорф и Рурорт и установили новую таможенную границу по Рейну. Право на это давала ст. 270 Версальского договора: Баррес предлагал использовать ее для экономического обособления левого берега в интересах Франции, затем для принуждения Германии к уплате репараций (GPR, 53, 95, 148).

Под угрозой занятия всего Рурского бассейна Германия в мае 1921 г. согласилась с требованиями «союзников», но «когда поводы для оккупации были устранены, французская оккупация все же осталась» ⁷. «Германия не заплатит, и мы останемся», – записал Баррес слова Клемансо (GPR, 386). Оба хотели, чтобы Германия заплатила – и чтобы Франция осталась. Незадолго до смерти Баррес сделал вывод: «Версальский договор, утверждая что для <получения> репараций необходимо договориться с Рейхом, объединил Рейх и создал противоречие между проблемой безопасности (которая относится только к Рейнской области) и проблемой репараций» (МСВ, 1018).

Когда кабинет Аристида Бриана под влиянием критики из Лондона заговорил о возможном снятии санкций, Баррес потребовал их сохранения – по его уверению, «вместе со всей Францией» (GPR, 146). Заявив, что англичане «не понимают и не принимают необходимость нашей политики безопасности и репараций» (GPR, 153), он выступил против Ллойд Джорджа, затем против Бриана, который в июне обещал оставить санкции в силе, но в августе поднял вопрос об отмене таможенной границы.

Националисты давно осуждали Бриана за «мягкотелость» в отношении Германии, а Леон Доде прямо называл его «предателем». Премьер сделал ставку на сотрудничество с демократическими силами в Берлине, рассчитывая видеть новую Германию младшим партнером и не допустить ее чрезмерного сближения с Великобританией (тем более, с Советской Россией) в ущерб Франции. Барресу эти расчеты были чужды и враждебны. Он повторял, что не верит в возможность мирной и демократической Германии с центром в Берлине, поскольку она все равно останется «Пруссией» и будет угрожать Франции, а ее социалисты – такие же пангерманисты, как Стиннес и другие магнаты, и действуют с ними заодно.

Осенью 1921 г. Баррес обвинил Бриана, по совместительству возглавлявшего МИД, в дипломатических уступках ради внутриполитических целей, а именно потакания радикал-социалистам, которые и в оппозиции оставались силой. Назвав политику радикалов «политикой отказа и слабости», он требовал проводить «политику победителей» (GPR, 161). Решение об отмене таможенной границы Баррес оценил как «огромную ошибку», «бедствие» и «непостижимый шаг назад», сделанный «ради нашего подчинения английской политике» (GPR, 166-167, 171).

19 октября в Палате между ним и премьером разгорелась безукоризненная по форме, но непримиримая по сути дискуссия. Поддержанный аплодисментами правых, Баррес требовал объяснить причину отказа от столь эффективной меры воздействия, указав: «Рейнский регион – источник жизни германской экономики. Дуйсбург – самый большой речной порт Европы. Дюссельдорф – столица железа и стали. Восемь десятых химической промышленности Германии находятся на левом берегу Рейна. Мы хотим контролировать экономическую жизнь Рейна. Какова бы ни была форма контроля, мы в нем нуждаемся. Для нас это важнейшая гарантия» (GPR, 187).

Бриан, которому хлопали слева, ответил, что экономические санкции сыграли свою роль и теперь, по мнению специалистов, причиняют неудобства не только немцам, но англичанам, бельгийцам и самим французам. «Не порочьте экономические санкции, – парировал Баррес, объясняя, почему голосовал против правительства. – Они были превосходными. <…> Вы на себя наговариваете» (GPR, 203-204). «Я верю, что все мы должны сплотиться вокруг правительства, стоящего перед огромными трудностями, помогать ему, поддерживать и направлять, – записал он после этой дискуссии. – Но как его направлять? Как убедить, что оно ошибается?» (GPR, 397).

Спор 19 октября отчетливо показал главное расхождение между левыми и правыми в отношении Германии. «Бош заплатит», если ему дадут возможность заработать, говорили левые, для чего необходимо возрождение промышленности и торговли. Более того, экономическое возрождение Германии – залог возрождения всей Европы, находящейся в кризисе. Так же думали англичане и американцы.

Правые настолько боялись экономического и политического усиления Германии и возможного реванша, что даже были готовы поставить под угрозу получение репараций – жизненно необходимых Франции для преодоления последствий войны и выплаты долгов Великобритании и США. Они полагали, что, окрепнув, Германия откажется платить, и потому хотели выжать из нее как можно больше и как можно быстрее с помощью грубой силы. Но чем сильнее на нее давили, тем меньше она могла и хотела платить. Как заметил южноафриканский генерал Ян Смэтс, оккупация и промышленное развитие несовместимы.

Политика правых была ошибочной, недальновидной и опасной, поскольку не исправляла экономическое положение и ухудшала политическое как для самой Франции, так и для всей Европы. Однако возобладала именно она. В январе 1922 г. Бриану пришлось уступить место своему главному противнику – экс-президенту Раймону Пуанкаре. Уроженец Лотарингии и фанатичный германофоб, он был одним из главных виновников Первой мировой войны, за что получил прозвище «Пуанкаре-война» и от чего открещивался все послевоенные годы. С 1920 г. он возглавлял репарационную комиссию, заслужив нелестный отзыв Ллойд Джорджа:

«Выбор Пуанкаре в качестве председателя был роковым: не могло быть уже и речи о рассудительности и умеренности. Он считал своей обязанностью быть безжалостным, безрассудным и требовать невыполнимого. Его ненависть к Германии делала его одержимым. Он действовал, как судебный пристав, у которого есть личные счеты с должником, и он поэтому думает не столько о взыскании долга, сколько об утолении своей злобы» ⁸.

Ллойд Джордж – мемуарист умный, хитрый и не всегда правдивый, однако слова об «утолении злобы» вместо «взыскания долга» точно отражают политику Пуанкаре в отношении Германии. В этом нового премьера горячо поддержал другой реваншист, лотарингец и старый знакомый Баррес. Через несколько дней после формирования кабинета он заявил в интервью: «Во всех политических и военных кризисах, начиная с 1914 г., Франция находила человека, соответствующего моменту. Есть нечто поразительное в этом почти невидимом механизме, в этом спасительном ритме, который в нужный час ставит на нужные места людей, наиболее подходящих для разрешения назревшей проблемы» (GPR, 213).

Сказано дипломатично, чтобы никого не обидеть, но Доде и Моррас едва ли могли бы указать момент, в который Франции требовались Бриан, Вивиани или Пенлеве. Удовлетворенно отметив, что премьер – лотарингец и что у него с Ллойд Джорджем «общие воспоминания» военных лет, Баррес назвал главными задачами нового правительства «заставить Германию платить, то есть заставить немцев работать в нашу пользу» и «произвести впечатление силы» на немцев и жителей Рейнской области (GPR, 214-215).

Стенограмма парламентских дебатов 30 мая 1922 г. по итогам Генуэзской конференции порождает впечатление, что два лотарингца распаляли друг друга. Баррес говорил, что для экономического возрождения Европы необходимы прежде всего «моральное возрождение» и «консолидация западного духа», понимая под этим французскую гегемонию и давление на Германию. Единство понятий «французская цивилизация», «западная цивилизация» и «цивилизация» вообще для французских националистов было аксиомой, если не основой картины мира, и в этом республиканец Баррес сходился с монархистом Моррасом, агностик Пуанкаре с католиком Массисом. Перечисляя грехи берлинского режима, Баррес отнес к ним не только тайную ремилитаризвацию и снисходительное отношение к реваншистской пропаганде, но и желание «восстановить производительные силы в прежнем или большем масштабе» и выиграть «промышленную войну, не заботясь об обязательствах, наложенных поражением» (GPR, 285-288).

Экономист Джон Кейнс, удостоившийся вместе с Освальдом Шпенглером персональной отповеди оратора, писал: «Вокруг Германии как центра группируется вся остальная европейская экономическая система; от процветания и предприимчивости Германии зависит главным образом процветание остального континента». «Под предлогом экономического возрождения Кейнс разрушает моральный дух» (GPR, 290), – возгласил Баррес, понимавший «экономическое возрождение» по-своему: «бош» должен платить, не зарабатывая при этом денег.

С точки зрения здравого смысла это не выдерживало критики. Барреса можно считать художником, но он выступал как политик, как наследник традиции «картезианской ясности» и противник «тевтонского иррационализма» – врага западной цивилизации. К нему и к его единомышленникам прислушивались дома и за границей, но не всегда делали благоприятные выводы. «Во Франции появляются высказывания, вводящие иностранцев в заблуждение относительно подлинных мыслей французского народа. Наряду с этим мы видим, как аргументы наших публицистов и ораторов повторяют за границей и обращают их против Франции», – констатировал он (GPR, 292).

С началом мировой войны стороны наперебой обвиняли друг друга в агрессивных намерениях. Пресса «союзников» цитировала Трейчке, Бернгарди и деятелей Пангерманского союза. Моррас, Доде и сам Баррес могли дать не меньше доказательств агрессивности Франции. Теперь виновного нашли моментально: критики подкуплены немцами, поэтому надо провести расследование и сделать получение денег из-за границы издателями и редакторами уголовно наказуемым. Социалисты, включая будущего премьера Леона Блюма и будущего президента Винсента Ориоля, заволновались и потребовали конкретных объяснений, от чего оратор уклонился. Доде громогласно настаивал на принятии соответствующего закона. Пуанкаре сообщил, что правительство работает над этим (GPR, 292-295). Почему волновались социалисты, не знаю, но полагаю, что в 1922 г. у немцев не было денег на подкуп парижской прессы. За другие державы не поручусь…

В январе 1923 г., когда «бош» опять не заплатил, французы и бельгийцы по инициативе Пуанкаре оккупировали Рурский промышленный район, чего не предусматривал никакой договор. Канцлер Вильгельм Куно осудил «французскую агрессию», отозвал послов из Парижа и Брюсселя и призвал население к «пассивному сопротивлению». Вторжение мотивировалось намерением заставить Германию платить с помощью «продуктивных залогов», т.е. фактически конфискаций, причем у частных владельцев, хотя репарации должно было выплачивать германское государство.

Французы не скрывали и другую причину. «Мы заинтересованы в оккупации Рура, – заявил годом раньше глашатай промышленных кругов Адольф Деламер, – лишь постольку, поскольку мы твердо решили вырвать из рук Германии гегемонию в области металлургии. Оккупация есть средство парализовать германскую индустрию, обеспечить господство нашей железоделательной промышленности (черной металлургии – В.М.)» ⁹. «Речь не об эксплутации шахт и заводов Рура, но о контроле над ними», – признался 19 февраля 1923 г. сам Пуанкаре в разговоре с нашим героем (GPR, 422).

Баррес оправдывал действия Франции тем, что Германия «не признала свое поражение» и «взбунтовалась против Версальского договора» (GPR, 303). Разговоры о том, что для «цивилизованного» французского правосознания заключенные договоры священны и незыблемы, а для «варварского» немецкого их выполнение или невыполнение диктутется лишь обстоятельствами, после Версальского «мира» стали общим местом риторики националистов. Тех самых бывших реваншистов, кто отказывался признавать Франкфуртский договор 1871 г. и клеймил режим Третьей республики за его принятие и исполнение.

«Великая война, всемирная коалиция против Германии, военный разгром (!) ноября 1918 года, общественные волнения 1919 года ничему не научили германский народ, – возмущался Баррес. – Он не смог и не захотел извлечь уроки из этих событий» (GPR, 304). Германия обязана признать окончательный и бесповоротный характер своего поражения и отказаться от мечты о реванше – право на который для Франции десятилетиями отстаивали Дерулед, Баррес и Моррас. Их ученик Массис игнорировал то, что Версальский «мир» для немцев столь же неприемлем, как для французов – Франкфуртский «мир». Посетив Германию весной 1932 г., он сетовал, что молодые интеллектуалы «не только не опечалены мыслью о новой войне, но морально готовятся к ней» ¹⁰. То есть заняты тем же, чем сам Массис двадцатью годами ранее.

Оба победителя хотели видеть свой триумф вечным, но Франции можно, а Германии нельзя. Франции можно, потому что она хорошая – по определению. Германии нельзя, потому что она плохая – тоже по определению. Логика проще некуда! Настощая «картезианская ясность» против «тевтонского иррационализма». Зато честно. В переводе на человеческий язык: горе побежденным!

Во Франции Пуанкаре славили за «победу в Руре», которую сравнивали с победой на Марне. Сепаратисты воспряли духом. Йозеф Сметс из Рейнской республиканской народной партии поблагодарил Барреса за заступничество, когда он был арестован полицией в Бонне и выпущен по требованию оккупационных властей. «Да здравствуют свободный Рейн и франко-рейнская дружба!» – ответил Баррес 25 марта 1923 г. (GPR, 451-452, 311-312). В апреле в Париж приезжал Дортен, заявивший: «Рейнская область должна быть гласисом французской обороны, если она не хочет быть передовой линией прусского реванша» (GPR, 456). Пресса заговорила о «буферном государстве»: по-французски это называлось менее благозвучно «état-tampon» (GPR, 456-457).

В октябре Баррес отправился на левый берег Рейна, где оккупационные власти принимали его как почетного гостя (GPR, 460). Он увидел то, что хотел увидеть: лидеры сепаратистов Дортен, Сметс и Йозеф Маттес, готовые перейти к активным действиям при поддержке французских военных, показались ему «стихийным порождением рейнской земли» (GPR, 324). Гостя разочаровал только кёльнский бургомистр Конрад Аденауэр: готовый сотрудничать с французами, он не желал ни независимости, ни широкой автономии, но лишь участия местных представителей в решении судьбы региона в Берлине (GPR, 338-339). В записях Баррес назвал это «прикрытием для Рейха» и заметил, что Аденауэр «предал Дортена в июне 1919» (МВС, 1017-1018).

21 октября 1923 г. сепаратисты провозгласили в Аахене «Рейнскую республику» и через несколько дней объявили Маттеса президентом. Тремя неделями раньше канцлер Густав Штреземан уговорил жителей Рура отказаться от пассивного сопротивления, но ни с какой «республикой» мириться не собирался. Затею не поддержали ни союзники-англичане (Баррес отметил, что у Адэнауэра хорошие отношения с ними), ни местное население, включая элиту. За спиной сепаратистов стояли французские военные и чиновники репарационной комиссии, из Парижа их подбадривали люди вроде генерала Манжена (GPR, 461), но Пуанкаре не пошел на риск официального признания «республики». Подавив выступления нацистов и коммунистов 7-9 ноября, власти веймарской Германии показали, что при всем демократизме на открытый вызов ответят жестко. 28 ноября Маттес распустил «правительство» и бежал во Францию, куда последовал и Дортен.

30 ноября в Палате депутатов шли дебаты об отношении к «Рейнской республике». Премьер отмежевался от нее и был поддержан большинством. Баррес попросил слова чтобы вступиться – не за вождей провалившегося путча, но за автономистские и сепартистские настроения. Он решил посвятить этому отдельную речь и тщательно подготовился, составив более подробные записи, чем обычно. «Нужно создать Рейнскую республику с согласия и одобрения народа. Очевидно, что Берлин вынудил нас занять позицию, в которой нам отказали в Версале» (GPR, 354). Таковы его последние слова.

Речь осталась непроизнесенной. 4 декабря 1923 г. Баррес скоропостижно умер от сердечного приступа и не увидел итоги «рейнского похода». Репрессии на оккупированных землях обернулись ростом антифранцузских настроений. Пассивное сопротивление свело на нет экономический эффект, вызвав резкое падение франка, рост налогов и государственного долга – обратное тому, что обещал Пуанкаре, отправляя войска за «золотом бошей». Ллойд Джордж заметил, что «своим мелодраматическим нашествием на Германию в поисках репараций он продемонстрировал всё безумие попыток заставить немцев платить долги, когда касса пуста и кредиты исчерпаны» ¹¹.

Сугубо отрицательным оказался и пиаровский эффект. Несмотря на оду Барреса «спокойствию, хладнокровию и сдержанности» французских войск в Руре (GPR, 332-335), уже оккупация 1921 г. с участием колониальных «цветных» частей, солдаты которых не лучшим образом обращались с местным населением, подорвала престиж Франции в мире, включая ее союзников. «Ни одно послевоенное событие не возбудило у американцев больше симпатии к Германии, чем оккупация Рура» ¹². Бывший итальянский премьер Франческо Нитти писал:

«Наиболее культурные города Европы подвергаются оскорблениям и насилиям со стороны цветных войск Франции. Без всякой необходимости, просто в целях издевательства, германское население подвергнуто моральной и физической пытке, которой не знали прошлые века. <…> Рейнские города, больше всех сохранившие творения готики, сейчас заняты неграми, явившимися из хижин, сделанных из ила и грязи. <…> Даже сейчас, спустя уже несколько лет после заключения мира, желтые, коричневые и черные люди стоят на Рейне, совершая безнаказанно всяческие насилия и преступления» ¹³. Подробности опускаю.

Баррес называл «рейнский вопрос» – «мое дело, моя страсть, моя судьба» (GPR, ii). После лояльной оппозиции кабинетам радикал-социалистов в качестве независимого правого он нашел союзников в Мильеране и Пуанкаре, проводивших жесткую политику в отношении Германии, но вынужденных учитывать позицию Лондона и Вашингтона. Несмотря на отдельные разногласия, Баррес поддерживал курс «Национального блока» на безоговорочную реализацию Версальского «мира», которая толкала Европу к новой войне.

Сокращения:
GRP – Maurice Barrès. Les grands problèmes du Rhin. Paris, 1930.
MCB – Maurice Barrès. Mes cahiers. 1896-1923. Texts choisis par Guy Dupré. Préface de Philippe Barrès. Paris, 1963.