Рубрики
Переживания Статьи

Легитимность в «постконституционную» эпоху

Наша дискуссия о «новом легитимизме» выявила одно важное расхождение в трактовке понятия «легитимность», которое, однако, явно ускользает от внимания большинства участников спора. Ссылки на монархический «легитимизм», получивший распространение и признание в эпоху после Венского конгресса, часто чередуются с хрестоматийным обращением к авторитету немецкого социолога Макса Вебера, который различал, как известно, три вида легитимности: традиционную, харизматическую и рационально-правовую. Та легитимность, к которой обращался «легитимизм» Меттерниха и Талейрана сводилась исключительно к первой разновидности этой категории. «Легитимными» признавались только наследственные монархи, получившие власть согласно установленному в том или ином государстве закону о престолонаследии. Красота этой идеологии заключалась в том, что позволяла резко отделить «законную» власть от «узурпированной», тем самым исключив возможность произвола для любой державы признавать «законным» того государя в другой стране, который был бы ей наиболее выгоден. 

«Легитимизм», таким образом, ограничивал не столько народный суверенитет (Александр I, кстати, согласно мнению историков, настаивал на том, чтобы каждый легитимный монарх Европы обеспечил свой народ так называемой октроированной Конституцией, которая бы учитывала права и свободы граждан, в частности, право на представительство), сколько эгоистические аппетиты великих держав. 

Это была попытка вознести международное право над реальной политикой. Весь вопрос в том, можно ли это сделать в очередной раз, возродив идею «легитимизма» на какой-то новой основе? 

Начнем с того, что «легитимность», упрятанная в понятии «легитимизм», и «легитимность» по Максу Веберу – понятия не только не одинаковые, но разнопорядковые. В первом случае речь идет о признании суверенной власти другими суверенными правителями, во втором – о ее признании населением страны, то есть ее подданными или гражданами. Вебер ничего не говорил о «легитимности» власти в смысле ее признания властями других государств – этот фактор вообще был исключен из рассмотрения в его знаменитой классификации. Между тем, «легитимизм» представлял собой концепцию именно внешнего, потенциально общеевропейского, признания суверенных прав того или иного властителя. 

Смешением этих двух порядков «легитимности» – внешнего и внутреннего – во многом грешат, на мой взгляд, во всем остальном очень глубокие рассуждения социолога Александра Филиппова в интервью РI. Филиппов говорит, и по-своему справедливо, что западные государства в 1920-е – 30-е годы признали большевистскую власть, когда увидели, что она пользуется поддержкой собственного населения и не может быть легко сброшена. То есть они признали власть большевиков легитимной, когда она и вправду стала легитимной – эта тавтология скрывает очевидную разницу в интерпретации самого понятия. 

Вадим Цымбурский, который рассматривал примерно аналогичные проблемы в своем анализе понятия «суверенитет», в этом случае сказал бы, что «суверенитет факта» возобладал над «суверенитетом признания». Мы же скажем, что в данном случае победила «легитимность» по Веберу, то есть «легитимность» власти в глазах своего населения, а не «легитимность» по Меттерниху, «легитимность» власти в представлении других властей. 

Когда западные державы говорят о том, что Асад или Каддафи утратили свою «легитимность», они, конечно, не хотят сказать только то, что оба эти правителя потеряли поддержку большей части своего населения – мы никогда не узнаем, мог бы Каддафи победить на свободных выборах, зато мы точно знаем, что если бы не агрессия со стороны НАТО, его сторонники одержали бы верх над оппозицией. Западные державы, отказывая нелюбимым им диктаторам в легитимности, на самом деле дают понять, что действия Асада и Каддафи не соответствуют каким-то важным для них принципам, и потому их «легитимность» не может считаться безусловной. Условно говоря, они утверждают, что не признаваемые ими лидеры не соответствуют «легитимности» по Меттерниху, а не «легитимности» по Веберу. 

Представление о том, что «легитимность» по Меттерниху находится в прямой зависимости от «легитимности» по Веберу, отчасти вытекающее из уже упомянутой ссылки Филиппова на факт признания Западом большевистского режима на втором десятилетии его существования, опровергается приводимым самим же профессором примером гитлеровского режима, несомненно поддерживаемого большинством населения, но при этом нарушавшего некие нормы и принципы поведения, фундаментальные для международного сообщества, хотя и отвергаемые самой Германией. 

Очевидно, что «легитимность» по Веберу сама по себе – явно недостаточное условие для обеспечения внешней «легитимности». Но на чем может основываться сегодня эта последняя? Разумеется, принцип наследственной монархии таковым основанием сегодня считаться не может – по вполне понятным причинам. Но, казалось бы, есть простой выход – если взять за основу не «традиционную», а именно «рационально-правовую» легитимность, то есть считать полностью «легитимными» только конкурентные режимы, руководители которых были избраны большинством голосов на равных и тайных выборах, честность которых подтверждена международными наблюдателями. 

Полагаю, что именно эту позицию и пытается утвердить российская дипломатия, представители которой в ООН хотят поставить на голосование резолюцию, согласно которой, итоги государственных переворотов не могли бы получить признание международного сообщества. Трудно себе представить осуждение переворотов в принципе, но вполне можно было бы допустить, что законно избранный президент оставался бы для других руководителей легитимным главой государства даже в том случае, если бы он был сброшен со своего поста в ходе народного бунта или преторианского заговора. Если бы был допустим такой новый демократический «легитимизм», то в этом случае Янукович оставался бы полноценным президентом даже в изгнании, но в том же самом случае столь же полноценным и законным президентом должен был бы оставаться и томящийся в заточении Мохаммед Мурси, а киевская и каирская хунты были бы одинаково лишены своего представительства в ООН. 

Я слабо себе представляю реальные политические перспективы такого «нового легитимизма», но в качестве практической идеологии, нацеленной на стабилизацию международного порядка, он может быть вполне эффективен. Мы видим, что к такому виртуальному «легитимизму» как фантомной реальности обращаются те или иные страны, недовольные переворотами в других государствах: Россия на основании этого «нового легитимизма» оспорила переворот в Киеве, но можно вспомнить, что в 1994 году США на том же самом основании добились возвращения на Гаити законно избранного президента Аристида, свергнутого в 1991 году военными. Любопытно, что Аристид, аналогично Януковичу, обвинялся в коррупции и, вернувшись на пост президента в 2000 году, через четыре года был вновь смещен с власти, причем в данном случае американцы уже не противодействовали перевороту. 

Проблема не в том, будет ли когда-нибудь «новый легитимизм» утвержден в качестве верховного международного принципа, а в том, что он уже реально работает таким принципом, когда требуется подвергнуть критике грубое вмешательство в чужие дела на стороне протестного меньшинства, которое хочет поставить предел всевластию «большинства», опираясь на благожелательно относящуюся к «меньшинству» внешнюю силу. 

В этом плане следует сказать, что в настоящий момент сталкиваются отнюдь не мертвая формальная легальность с какой-то настоящей живой легитимностью, как то представляется профессору Филиппову, сталкиваются на самом деле принцип опоры на «большинство» с принципом опоры на продвинутое «меньшинство», которое пытается найти союзника во внешней опекающей его силе. Среди диктатур нашего времени не так много тех, кто осуществляет насилие над большинством населения от имени некоего культурно или этнически маркированного меньшинства – и эти «миноритарные» диктатуры оказываются наиболее неустойчивыми – это относится как к режиму Асада в Сирии, так и к Бахрейну, где сунниты при поддержке внешних сил подавляют шиитское большинство. Но обычно речь идет о популистских режимах, в которых меньшинство, чтобы обрести какой-то ресурс сопротивления, обращается за содействием к внешней силе, и неустойчивое равновесие между этими силами и является основой баланса внутри государства. 

Я уже обращался в одном из своих текстов к фильму «Непрощенный» Клинта Иствуда для иллюстрации этой коллизии. Напомню, что в этой картине рассказывается о наемном убийце Уильяме Манни, который пытается вершить расправу в городке Биг Виски в штате Вайоминг, нарушая тем самым законные права местного шерифа Билла, которого играет Джин Хэкман. В этом городке один ковбой нанес увечье проститутке. Наказание, возложенное на ковбоев шерифом, не удовлетворило местных шлюх, и тогда они объявили городу и миру, что дадут 1000 долларов каждому доброму человеку, кто убьет их обидчиков. 

Манни в исполнении самого Иствуда вместе с компаньонами осуществляет это «благородное» дело, получает вознаграждение, но сталкивается с сопротивлением шерифа и его команды, вследствие чего теряет одного своего товарища. 

Узнав о показательной казни своего друга, он возвращается в Вайоминг, убивает шерифа и объявляет, что не позволит более никому обижать невинных.

1.jpg 

В этом фильме как на ладони мы видим всю проблематику (напомню, что фильм 1992 года) американского гуманитарного интервенционизма: причем Иствуд настолько объективен в этом предвидении будущего, что не скрывает ни корыстной заинтересованности своего героя в исполнении его «подвига», ни того обстоятельства, что шлюхи изрядно преувеличили ущерб, нанесенный им психически неуравновешенным ковбоем, ни также то, что в ходе гуманитарной интервенции Манни помимо реального виновника происшествия хладнокровно убивает и его ни в чем не повинного молодого приятеля. Шериф, как мы понимаем, не просто имел право противодействовать Манни, но был обязан это делать во имя сохранения монополии на власть на своей территории. Тем более поразительно, что весь фильм снят, в общем-то, с позиции героя Клинта Иствуда, который в итоге и ставит смертельную точку в споре разных концепций «легитимности». 

Разумеется, если смотреть на всю эту коллизию с точки зрения городских шлюх, изображенных в фильме, шериф Билл утратил свою «легитимность», поскольку не покарал их обидчиков так, как хотели бы они. Но, наверное, если бы на помощь к шерифу Биллу пришли бы другие шерифы с целью дать отпор «гуманитарному интервенту» Манни и утвердить право Билла на монопольное насилие, пострадавшие от «ковбоев» жрицы любви сказали бы, что сама эта монополия – устаревший аргумент, и власть Билла на подведомственной ему территории должна быть ограничена высшими категориями доброты и гуманности, а эти категории, разумеется, должны быть благожелательно обращены именно к слабым «шлюхам», а не к сильным «ковбоям». Но, вне всякого сомнения, «ковбои» рассуждали бы иначе – они бы сказали, что «шлюхи» явно преувеличивают ту обиду, которая им была нанесена, а вмешательство Манни объясняется в меньшей степени чувством попранной справедливости, а в большей – желанием получить положенный ему гонорар за убийство. И если мы оправдаем преступление Манни, то фактически откроем путь к беззаконию в мировом масштабе, на фоне которого какие-то возможные недочеты юридического мировоззрения шерифа Билла покажутся комическим пустяком. Для «ковбоев» ссылка на формальную легитимность Билла – это аргумент, и аргумент убедительный. 

Но, задумаемся, что должен был бы делать Манни, если бы он захотел дать своему грязному промыслу надежное формальное основание? Он, безусловно, стал бы организовывать мировую сеть условных «шлюх», которые, ссылаясь на данные науки и свое понимание течения истории, стали бы говорить о том, что в современную эпоху суверенитет всех «шерифов» должен быть поставлен под вопрос в силу процесса «глобализации» и «гуманизации». 

2.jpg

Но ведь и «шерифы», наверное, разобравшись, в чем дело, рано или поздно засуетились бы и заявили в противовес подрывающим их суверенитет теориям о наступлении «многополярного мира», в котором Манни пришлось бы учитывать интересы других политических акторов, раз он не в состоянии справиться со всеми ними в одиночку. 

Сила этой картины – в своего рода диссонансе ее общего пафоса и частных подробностей. Если бы картина имела ясную пропагандистскую задачу, если бы нужно было, не мудрствуя, изобразить конфликт «хороших» и «плохих» парней с предсказуемым исходом, в этом случае разумно было бы показать шерифа законченным подонком, таким Гитлером нашего времени – он по сценарию вообще никак не реагировал бы на издевательства «ковбоев», которые бы при его попустительстве регулярно мучили «шлюх», пока не получили бы заслуженное возмездие от благородного рыцаря кулака и револьвера. Уверен, что после югославского кризиса 1999 года «Непрощенный» был бы переснят в Голливуде именно в таком ключе. 

Но, допускаю, что после фиаско ливийской гуманитарной эпопеи 2011 года Клинт Иствуд мог бы повернуть сюжет и иным образом, точнее, он мог бы снять сиквел своей знаменитой картины, в которой рассказывалось бы о том, как после убийства Билла в городке Биг Виски наступило полное безвластие: контроль над городом делили бы разные группировки, пока верх не взяла одна, состоящая из законченных головорезов, которые в одну прекрасную ночь не ворвались в бордель и не перебили всех шлюх. Может быть, кроме одной, той самой, что ковбои попортили фасад, и тогда она, чудом спасшись от смерти, встретив на дороге Манни, наставила бы на него пистолет, обвиняя именно его во всем, что случилось в их городе. А когда он в изумлении сказал бы, что лишь выполнял ее собственное пожелание, то услышал бы в ответ что-нибудь такое: мы тебе заплатили за «ковбоев», но за Билла я заплачу тебе прямо сейчас. 

В общем, коллизию с конфликтом «легитимностей» можно поворачивать разными гранями и ставить ее в разные контексты. Можно ли, тем не менее, наметить какие-то общие выводы, чтобы не ограничиваться лишь указанием на разницу ценностных перспектив? Вероятно, можно. 

Во-первых, само одновременное наличие тенденций и контр-тенденций, определяющих всю эту коллизию, требует вынесения за скобки любого представления о прогрессе, к которому можно было бы редуцировать сложность этой ситуации. Ссылка на объективно наступающую «глобализацию», которой нет альтернативы, погашается обладающей аналогичной доказательной силой ссылкой на становление «многополярного мира», которому также якобы нет альтернативы. На самом деле, разумеется, нет никаких безусловно доминирующих факторов, которые со стопроцентной вероятностью определяли бы преобладание тех, а не обратных тенденций. Иначе говоря, в мире может победить «гуманитарный интервент» Манни в союзе с глобальным сообществом страдающих «шлюх», но могут свой безусловный суверенитет отстоять и «шерифы» в компании с «ковбоями». Никакой предопределенности в исходе этого конфликта нет. 

Во-вторых, этот конфликт становится настолько фундаментальным для тех или иных сообществ, что он во многом подавляет и трансформирует всю внутреннюю политическую жизнь. Проще говоря, меньшинства не столько уже борются за свое признание и свои права с сувереном-«шерифом», сколько ищут на его головы неприятностей со стороны нашего «глобального гуманитарного интервента» – наемного убийцы. Но, с другой стороны, и «ковбои» тоже теряют особую политическую субъектность по отношению к суверенам, ибо ради своей безопасности вынуждены во многом полагаться на их благожелательность. 

«Шерифы», между тем, обретают в этой ситуации некий новый дополнительный источник легитимности – они ведь могут при необходимости выступать подлинными защитниками привилегированных меньшинств от нападок большинства, то есть защищать «шлюх» от «ковбоев», но при этом одновременно отстаивать и права последних по отношению к мстительной агрессии меньшинств-шантажистов. 

3.jpg

Положение «шерифов» в этой крайне проблемной для них ситуации парадоксальным образом укрепляется, поскольку все внутренние политические вызовы для них как бы овнешняются, трансформируются в вызовы глобального характера. Эту странную и парадоксальную ситуацию я бы назвал «постконституционной», если понимать под конституционным строем общество, в котором произвол власти ограничен не только писаным законом, сколько определенным распределением внутренних сил, в котором власть ограничена сильными классами, опирающимися на внутренние ресурсы. В «постконституционной» ситуации власть суверена оказывается объективно ограничена могуществом привилегированных меньшинств, может быть, обделенных внутренними ресурсами, но имеющих за собой поддержку наиболее сильных держав мира. 

Наконец, третий вывод мог бы заключаться в том, что упадок «внутренних конституций» создает объективно запрос на создание новой «глобальной конституции» на основе «баланса сил» между «глобальным гуманитарным интервентом» и региональными центрами силы. Согласно этому гипотетическому договору, «глобальный интервент», равно как и все претенденты на эту позицию, был бы обязан признавать суверенитет и легитимность региональных властителей в случае исполнения ими тех или иных формально оговоренных правил игры. 

Сейчас даже трудно предугадать, какой могла бы быть эта глобальная конституция, способная реально ограничить произвол нашего глобального Левиафана, но ясно, что родится эта конституция, если ей суждено появиться на свет, в ходе реальной борьбы наших «шерифов» за свой суверенитет, в том, разумеется, случае, если им удастся повести ее успешно. Возможно, провозглашаемый нами «новый легитимизм» и явится концептуальной рамкой, которая будет оформлять все будущие споры о «глобальной конституции» XXI века. 

Но здесь возникает и еще один вопрос – смогут ли в этом интеллектуально-политическом торге обрести свой собственный голос и «ковбои», особенно те из них, интересами которых «шерифы» будут готовы поступиться во имя собственной безопасности, возникнет ли между «ковбоями» и «шерифами» что-то подобное общественному договору, или же «шерифы» продолжат с легкостью манипулировать их интересами, в нужный момент апеллируя к ним, но в другой момент с легкостью о них забывая, предпочитая верным «ковбоям» неверных «шлюх»? Здесь тоже ничего не предопределено, и ситуация открыта многим самым разным альтернативам. 

Как бы ни была сложна вся нынешняя ситуация в глобальной политике, предлагаемая схематизация, кажется, позволяет в ней более менее объективно разобраться, посмотрев на реальность не из одного угла, а, так сказать, с птичьего полета. Выбрав эту схему для анализа текущей политики, мне кажется, можно двигаться в концептуальном постижении политики XXI века дальше.

Автор: Борис Межуев

Историк философии, политолог, доцент философского факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова.
Председатель редакционного совета портала "Русская идея".