Леон Доде, Шарль Моррас и военные усилия «Action fran?aise»
Про баловней судьбы говорят, что они родились с серебряной ложечкой во рту. У Леона Доде (1867-1942) их, наверно, была целая дюжина.
Сын знаменитого и модного прозаика Альфонса Доде, он появился на свет в Париже 16 ноября 1867 г., когда отец писал «Письма с моей мельницы». Литературный мир окружал его с пеленок: Виктор Гюго (на его внучке Леон позднее женился, но неудачно), Эрнест Ренан, Эмиль Золя, Эдмон де Гонкур и многие другие были знакомыми и друзьями дома. Выросший в обеспеченной и дружной семье, Доде-младший получил медицинское образование, сулившее хороший заработок, но по специальности работал недолго – литература пересилила. Разочаровавшись во врачебной среде, он попрощался с ней сатирой под каламбурным заглавием «Les morticoles», что можно перевести как «Смертеводы» (от les horticoles – садоводы).
Сыну автора «Тартарена из Тараскона» легко войти в мир писателей, издателей, редакторов и критиков, но трудно выйти из тени отца. Беллетристом Леон Доде оказался посредственным: продажи его многочисленных романов обеспечивались в основном скандальными темами и «рискованными» сценами, а «серьезная» критика предпочитала их не замечать. Подлинным призванием, выявившим его незаурядный дар, оказалась «нон-фикшн» – журналистика, публицистика, мемуары, эссе о писателях, путешествиях и гастрономии.
«Раздражать Доде, конечно, может, но литературно он обаятелен, – писал Георгий Адамович, когда тот был в зените славы. – Такой находчивости, такого блеска нет ни у одного из французских журналистов. Доде груб, но ослепителен. В нем есть что-то от Рабле»[1]. Последнее сравнение – в самую точку. Жизнелюб, весельчак, острослов (иногда грубиян), гастроном: распоряжаясь об обеде, жена (не внучка Гюго, а вторая) считала его за двоих – знаток кухни и вин всех провинций Франции, «толстый Леон» не просто любил Рабле, но подражал писателю и его героям – откровенно и с удовольствием. «Раблезианство» – это о нем.
Рене Бенжамен описал его разговор с Морисом Барресом во время званого ужина у общих друзей, после дня в парламенте, когда Доде был депутатом:
«– Левые бурлят, повскакивали с мест. Председатель непрерывно звонит в колокольчик. Заседание почти сорвано. Я в полном восторге. Но чего я не мог предвидеть, так этого великолепного омара!
– По какому вопросу вы выступали? – с улыбкой спросил развеселившийся Баррес (пропустивший заседание – В.М.).
– Мой дорогой, завтра вы всё это найдете в «Officiel»! Давайте займемся серьезными вещами – вот этим выдающимся омаром! Он захватывает воображение! Подавляет! Искушает! Не уверен, что сам Али-Баба мог бы вообразить такого мощного омара!»[2].
«Альфонс Доде не любил евреев и был пылким патриотом, – вспоминал сын. – Военная музыка заставляла биться его сердце. Он восхищался армией – воплощением идеи Реванша, воодушевлявшей все его поколение» (LDS, 35). В советское время об этом предпочитали не упоминать, как и о роялистских симпатиях старшего Доде. В свете этого политические взгляды сына не должны удивлять.
Леон Доде смолоду был ярым националистом, реваншистом и юдофобом. «Антисемитизм во Франции, – утверждал он, – всегда был только результатом вспышек еврейского фанатизма, переведенного на язык биржи» (LDS, 126). «Послушайте толпу, которая кричит “Долой евреев!”, – писал в феврале 1890 г. Морис Баррес, в то время пытавшийся соединить национализм с социализмом. – Это надо понимать как “Долой социальное неравенство!”» (ВМС, 627). «Антисемитизм эпохи, разделявшийся частью социалистов, был направлен против евреев как представителей капитализма», – отметил историк Ив Широн (VMB, 133). Стоявший на позициях «антиплутократического антисемитизма», Леон многие годы помогал самому известному юдофобу страны Эдуару Дрюмону, другу своего отца, издавать «Libre parole» – «причудливую газету, которую читали кюре и коммунары»[3] и которую сегодня небезопасно цитировать в свете действующего законодательства. Это не мешало Доде сотрудничать с евреем Артуром Мейером, выпускавшим националистическую и монархическую газету «Gaulois», и дружить с Марселем Швобом.
Сюжетом первого большого репортажа Доде в «Figaro» стало разжалование в январе 1895 г. капитана генерального штаба Альфреда Дрейфуса, эльзасского еврея, обвиненного в измене и шпионаже в пользу Германии. С конца 1890-х годов Доде участвовал в националистической политике, вступил в Лигу французской родины, но, по собственным словам, все еще верил в «хорошую республику». В 1904 г. он обвинил евреев и масонов в убийстве своего единомышленника и друга – депутата-националиста Габриэля Сиветона, смерть которого официально объявили самоубийством. Эту историю он подробно описал в мемуарах «Время Иуды».
«Трагический конец Сиветона и распад Лиги французской родины, – вспоминал Доде в книге «За короля», – убедили меня в бессмысленности надежд на возрождение и освобождение страны путем политического компромисса. Я видел происходящее слишком близко, чтобы не понять слабость многочисленной партии, не имевшей ни единства, ни доктрины, которая не уберегла единственного человека дела в своих рядах. <…> В это время я сблизился с [Шарлем] Моррасом и [Анри] Вожуа, беседы с которыми превратили меня в монархиста. <…> Я с воодушевлением примкнул к небольшой группе новых роялистов. Нас быстро связала глубокая дружба» (LDS, 181-182).
Еще до смерти Сиветона, в октябре 1904 г. Леон Доде объявил себя монархистом и присоединился к «Action fran?aise», пояснив: «Мои политические устремления, наконец, обрели цель и программу» (LDS, 182). «Подобно многим, я понял, что был монархистом, сам того не зная, и это откровение дало мне понять многое и многих»[4].
«Мы должны были встретиться на десять лет раньше, – писал Моррас, – ибо у нас было столько общих знакомых и друзей». Встреча произошла в судьбоносный момент, когда «Action fran?aise» из группы теоретиков превращалось в массовое политическое движение. В лице Доде оно получило не только опытного журналиста и темпераментного публициста, но блестящего оратора. Он внес в деятельность «Action fran?aise» грубую силу, страсть и пафос, дополнив ими острую диалектику Морраса и академический интеллектуализм Вожуа.
«Я отдал себя Моррасу», – сказал Доде Анри Массису, пояснив: «Мне плевать на всё, кроме родины. Моррас воплощает для меня родину, и я отдал ему всего себя» (MNT, 233). Он восхищался «гениальной мыслью и непреклонной волей нашего самого великого государственного деятеля после Ришелье» (LDН, 35). Он утверждал, что ни разу не спорил с другом, но это неправда. История знает их непримиримый спор о… приготовлении буйабеса: гастрономические убеждения Морраса были столь же тверды, как монархические, тем более речь шла о фирменном блюде кухни его родного Прованса[5].
Провожая Доде в последний путь, Моррас сказал: «Наша дружба основывалась на глубоком уважении, на уважении разницы наших вкусов, идей и характеров» (MNT, 234). В отличие от него Леон охотно путешествовал по Европе, интересовался литературой и культурой других стран, любил Шекспира, Гёте, Вагнера и предпочитал классицистам романтиков, Вийона и Бодлера; любовь к Ронсару и Мистралю была общей. Зато в политике разногласий не было, ни в «положительной» части (Леон обожал герцога Орлеанского), ни в отрицательной. «Еврейское вторжение – первый эшелон немецкого, – утверждал Доде, вообще предпочитавший называть немцев «бошами». – Франкфуртские банкиры идут впереди армий кайзера» (LDS, 209).
В начале 1910-х годов коньком Доде как мастера журналистских расследований стала борьба с немецким «проникновением» и «шпионажем». «Почему вы каждое утро кричите: волк?» – спрашивали его «благоразумные люди», вспоминая мальчика из сказки. «Потому что волк уже здесь», – отвечал он, добавив, что «меньше всего рад играть роль Кассандры» (LDS, 280). После марокканского («агадирского») кризиса 1911 г., когда угроза войны между Францией и Германией многим казалась реальной, Доде пустил в обиход слово «avant-guerre», «предвоенное», подразумевая, что отношения двух стран уже не являются «миром». Статьи под таким заголовком он регулярно помещал в ежедневной газете «Action fran?aise», директором и главным редактором которой был с момента основания в марте 1908 г. В марте 1913 г. они вышли отдельной книгой с посвящением Моррасу. Директор издательства «Nouvelle librairie nationale» Жорж Валуа пустил по Парижу автомобили с рекламными щитами – тогда это было в новинку.
Снабженная устрашающим подзаголовком «Этюды и документы о еврейско-германском шпионаже во Франции после дела Дрейфуса», книга имела успех, несмотря на молчание «большой прессы». Несколько исков о клевете оказались хорошей рекламой. Противники острили, что Доде «болен шпионитом» (LDS, 324). Возможно, многие – как пишущий эти строки – были разочарованы, прочитав «Предвоенное», потому что о разведке там нет ни слова. Предмет разоблачений автора – активная натурализация немцев, евреев и прочих «метеков» и их проникновение во французский бизнес, особенно в приграничных районах. В каждом немце Доде видел потенциального шпиона, в каждом «метеке» – потенциального предателя. Словом, аналог кампании против «немецкого засилья» в России. Кстати, у Доде была книжка «От Канта к Круппу», а Моррас давно критиковал влияние кантианства во Франции как экспансию «германизма».
Главными политическими противниками Доде, Морраса и «Action fran?aise» в предвоенные годы были социалист Жан Жорес, республиканец- социалист Аристид Бриан и радикал Жозеф Кайо. Помимо общего для всех троих наследования идеям Великой Французской революции в вину Жоресу ставилась классовая солидарность с германскими социал-демократами и приверженность к немецкой философии от Канта до Маркса. Бриан и Кайо считались сторонниками «мягкого» курса в отношении Берлина. Первого Доде называл «пофигистом» (je m’en fichiste), речи которого усыпляют бдительность французов, второго – немецким агентом, употребив по его адресу, кажется, все допустимые в печати бранные слова (LDH, 107, 28-32). Кайо не остался в долгу, обвинив в нашумевшей книге «Мои тюрьмы» Доде в клевете, Морраса в «цинизме, превосходящем все мыслимые пределы», а их движение в подготовке государственного переворота и провоцировании гражданской войны[6].
Златоуст Палаты депутатов Жорес не имел шансов придти к власти: до начала Первой мировой войны Второй Интернационал запрещал социалистам участие в «буржуазных» правительствах, а выиграть выборы в одиночку они не могли. Ради хождения во власть Бриан покинул ряды социалистов и стал «любимым представителем французской буржуазии на крутых поворотах»[7], но этот виртуоз лавирования зависел от политических тяжеловесов. Известный финансист и одновременно мастер популистской риторики, «один из умнейших и образованнейших представителей буржуазии не только во Франции, но и в Европе»[8], Кайо был сильным самостоятельным игроком и потому считался наиболее опасным.
Его можно назвать потомственным министром финансов, хотя в отличие от отца он занимал эту должность целых семь раз (1899-1902, 1906-1909, 1911, 1913-1914, 1925, 1926, 1935) в общей сложности более семи лет. Вершиной карьеры Кайо можно считать пребывание во главе кабинета министров с конца июня 1911 г. по середину января 1912 г. Помимо этого в его бурной жизни были обвинение в государственной измене – брошенное Доде и Моррасом! – тюремное заключение, ссылка и возвращение в Большую Политику в качестве сенатора и министра.
Умея «считать деньги» в государственном масштабе, Кайо выступал за прогрессивный подоходный налог (чем нажил много врагов), развитие колониальной экспансии в Африке и нормализацию отношений с Германией. Доде называл эту политику «абсурдной», поскольку «бош ненасытен» (LDS, 319). Кайо был уверен, что торговать выгоднее, чем воевать, и что при желании можно договориться в любой ситуации. Сам он доказал это во время марокканского кризиса 1911 г., заключив соглашение с Берлином. Франция уступила Германии территории в бассейне реки Конго – «Action fran?aise» приравняла это к государственной измене – в обмен на полный отказ от претензий на Марокко, ставшее французской вотчиной. «Я горжусь, что вписал свое имя в историю нашей страны, – говорил Кайо. – Я принес ей целый мир: Марокко»[9]. «Во время агадирского инцидента он спас мир», – утверждал лидер левого крыла радикалов Эдуард Эррио[10].
Агадирский инцидент
Противники обвинили Кайо в коррупции, а затем набросились на частную жизнь. Первый брак политика оказался неудачным, и у него появилась «связь на стороне», переросшая в настоящую любовь. За этим последовали развод и повторный брак. «Первая мадам Кайо» выкрала нежные письма мужа к будущей «второй мадам Кайо» и начала шантажировать его публикацией и неизбежным скандалом. Не собираясь прощаться с карьерой, Кайо договорился с бывшей женой, которая за немалую сумму сожгла письма в его присутствии. Однако предприимчивая мадам оставила себе фотографии «компромата», который пригодился врагам бывшего мужа, в очередной раз ставшего министром.
13 марта 1914 г. редактор «Figaro» Гастон Кальметт – человек с неважной репутацией даже по меркам парижской прессы – поместил одно из писем и обещал продолжение. Все понимали, что дело не в адьюльтере, а в политике. Журналист Михаил Павлович-Вельтман пересказывал парижские толки: «Кайо уверяет, и в частных беседах, и на заседаниях совета министров, что Германия – страшно сильная в военном отношении держава и что нужно все сделать, лишь бы избежать конфликта с этой могучей страной. <…> Он с помощью социалистов и немецких агентов занял пост министра финансов, чтобы привести в исполнение свой преступный план и ввести во Франции прогрессивный подоходный налог»[11].
Министр обещал «набить морду» редактору, считая того недостойным дуэли, и продолжал работать. Вопреки утверждениям врагов, жена сама решила действовать и 16 марта застрелила Кальметта прямо в редакции; вскоре его назовут «первой жертвой мировой войны». «Вторую мадам Кайо» арестовали по обвинению в преднамеренном убийстве. Муж подал в отставку, собираясь защищать честь семьи и свое политическое будущее. Враги торжествовали: до окончания суда один из главных противников войны и реванша выведен из игры.
Оставался Жорес. Доде назвал «самого беспокойного радикала» Кайо «послом интернационала богатых при интернационале бедных», а «самого болтливого социалиста» Жореса – «послом интернационала бедных при интернационале богатых» (LDH, 34). «Жорес и Кайо – два самых ненавистных человека во Франции в глазах правых партий. И трудно сказать, кого больше ненавидят некоторые правые элементы – Жореса или Кайо?»[12]. Крупная буржуазия точно ненавидела Кайо больше – как выходца из своей среды. Он с гордостью принимал это, вспоминания аристократа-революционера Мирабо.
Националисты устроили убитому Кальметту пышные похороны. Доде посвятил ему умильные страницы в мемуарах, но забыл упомянуть, что его единомышленник был уличен в получении денег от венгерского правительства и… немецких банков. Поступок редактора был слишком отвратителен, поэтому многие сочувствовали подсудимой. Вечером 28 июля 1914 г. присяжные оправдали «вторую мадам Кайо».
Манифестации сторонников и противников оправдания переросли в столкновения противников и сторонников войны, которые закончились массовым побоищем и вмешательством полиции. Перед Кайо открылся путь к посту премьера, который он мог занять, получив голоса социалистов в Палате депутатов. Он предложил Жоресу коалиционный кабинет, но тот отказался «по принципиальным соображениям».
Вечером 31 июля Жорес был застрелен в кафе. Вопреки расхожему мнению и утверждениям Кайо, «Action fran?aise» не имела к этому никакого отношения. Продолжая осуждать его идеи, Моррас признал, что «пасть за свои убеждения – несравненная честь» (MCV, I, 8).
«Завтра была война».
Сославшись на приказ верховного вождя – герцога Орлеанского, лидеры «Action fran?aise» заявили, что перед лицом врага все внутрифранцузские разногласия должны быть забыты ради «священного союза». «Вчера требовалось привлечь внимание к тому, кто грозило ослабить нас перед лицом врага. Сегодня враг здесь. Будем думать лишь о том, как его победить», – провозгласил Моррас (MCV, I, 17). «Долг и право всех французов – занять свое место под знаменами!» – призвал герцог Орлеанский (MCV, I, 38). Томясь бездействием в изгнании, он просился во французскую, бельгийскую, английскую и русскую армии, но везде был отвергнут по политическим соображениям.
Свои цели «Action fran?aise» сформулировало так: «1. Поддерживать правительство, в руках которого знамя и меч и Франции. 2. Усилить борьбу против шпионов. 3. Наблюдать за подстрекателями и подавлять анархию, будь то слева или справа. 4. Извлечь из войны уроки, чтобы укрепить и реформировать французское государство» (MCV, IV, 258). Оно дало «карт-бланш правительству, с которым не имеет ничего общего ни в людях, ни в идеях, и не спрашивает взамен ничего, кроме победы со всеми ее плодами» (MCV, II, 35).
При этом монархисты продолжали критиковать избранный перед войной парламент, большинство депутатов которого прошли туда под пацифистскими лозунгами. По их мнению, вовсе без парламента – как в осенние месяцы 1914 г. – победа была бы одержана быстрее. «Разногласия между французами – последняя надежда Вильгельма II, а парламент естественно возбуждает эти разногласия», – настаивал Моррас (MCV, IV, 130). Поэтому в любой критике командования, церкви и, с оговорками, кабинета он видел «немецкую руку». «Это метод бошей – и причина пристальнее наблюдать за нашей внутренней политикой» (MCV, IV, 136).
Доде и Моррас утверждали, что при восстановлении монархии, проведении жесткой внешней политики и интенсивном перевооружении войны можно было избежать: Германия не осмелилась бы напасть на Францию. «Боши сидят тихо, пока их держат силой оружия и политическими мерами» (MCV, II, 284). У медали была оборотная сторона. С началом конфликта стороны наперебой обвиняли друг друга в агрессивных намерениях. Пресса «союзников» не уставала цитировать воинственные заявления отставного генерала Фридриха фон Бернгарди и ссылаться на деятельность шумного, но не слишком влиятельного Пангерманского союза. «Action fran?aise» могла дать не меньше доказательств агрессивности Франции, но пропаганда «Центральных держав» не отличалась эффективностью.
Объявление войны Франции стало одной из многих фатальных ошибок Берлина. Лучшего подарка германофобы не могли пожелать – теперь ничто не мешало им выражать ненависть к исконному врагу рода человеческого. «Германия могла пройти, медленнее или быстрее, те стадии интеллектуального и морального прогресса, которые ей предстояли, – писал Моррас. – Ее давние претензии на звание цивилизованной страны могли быть в итоге удовлетворены. В это немного верилось, но вот новый провал перед судейской коллегией современной истории. Очевидно, что германская раса – взятая в целом – неспособна к развитию» (MCV, I, 24).
Изо дня в день Моррас и Доде напоминали, что, вопреки утверждениям социалистов и части либералов, война идет не с «кайзером» или «прусским милитаризмом», но с немцами как «извечным врагом» и потому в ней нет места компромиссам. «Военная партия – это почти весь немецкий народ», – твердил Доде (MCV, I, 251). Самое знаменитое поэтическое произведение Морраса «Битва на Марне. Историческая ода», восхитившее Гийона Аполлинера, не столько воспевало героизм французов, сколько на все лады проклинало немцев.
«Action fran?aise» призывало не только к разгрому, но к последующему расчленению Германии на несколько государств, утверждая, что ее единство имеет искусственный характер. Монархисты хотели видеть «новые Германии» республиками – чтобы максимально ослабить противника! – но не соглашались на существование «антиимпериалистической, пацифистской, антимонархической» единой Германской республики (MCV, IV, 237). Раздел «Бошии» стал одним из главных пунктов их программы на послевоенный период. Неспособность добиться этого они назовут поражением Франции, выигравшей войну, но «проигравшей мир».
«На первый взгляд антимонархизм этих монархистов и антинационализм этих националистов кажется парадоксальным, – писал историк Юджин Вебер, – но “Action fran?aise” руководствовалось эмпирикой, а не логикой. Его вдохновляли не общие принципы, но частные соображения – что будет полезно Франции. <…> Монархия хороша для Франции как объединяющая сила, и именно поэтому она, с точки зрения французских интересов, нежелательна для Германии»[13].
С началом войны многие французы открыто восхищались германской «организацией», упрекая соотечественников в неспособности к ней. Часто возвращавшийся к этой теме, Моррас утверждал, что немцы лишь копируют лучшие черты французской монархии и что все дело в государственном строе – в отсутствии во Франции несменяемой высшей власти, не зависящей от капризов электората и руководствующейся только национальными интересами. Он не доверял потенциальной диктатуре республиканских политиков, считая всех их неспособными обеспечить ни внутреннее единство, ни победу над врагом.
Временно отказавшись от призывов к восстановлению власти короля, «Action fran?aise» развернуло кампанию в поддержку католической церкви – «единственного уцелевшего Интернационала» (MCV, II, 111). Монархисты предлагали официально допустить священников в армию, не заставлять мобилизованных семинаристов – будущих кюре – носить оружие, но использовать их в качестве санитаров, прекратить подрывающие национальное единство нападки на церковь и ее слуг, восстановить дипломатические отношения с Ватиканом, чтобы обеспечить если не влияние, то хотя бы политический контакт с папским престолом, каким располагал противник. Об этом писал в основном Моррас, объединивший статьи в сборник «Папа, война и мир» (1917).
Накануне войны команда «Action fran?aise» чуть не осталась без Доде, который в ночь с 1 на 2 августа тяжело пострадал в автомобильной аварии и на шесть недель оказался прикован к постели. Вернувшись в строй, он занялся любимым делом – изобличением «бошистских» агентов и в числе первых призвал лишить французского подданства всех недавно натурализовавшихся выходцев из Германии и Австро-Венгрии как потенциальных шпионов и предателей. «Арестовывать их, когда они предали, мало. Надо лишить их возможности предавать» (MCV, II, 106-107).
Монархисты выступали за жесткую репрессивную политику против шпионов, саботажников, паникеров и пацифистов, считая, что она спасет гораздо больше людей, чем затронет. Моррас призвал патриотов четко выполнять указания властей и не осложнять их работу чрезмерной «бдительностью» (MCV, I, 17-18), но спрос на «Предвоенное» резко превысил предвоенный. В адрес Доде хлынул поток информации о «шпионах» и «предателях», в которой правда мешались с фантазиями и клеветой.
«Изданием “Предвоенного”, – вспоминал автор, – я привлек внимание мира полиции, разделенного, как я позже понял, на два противоположных течения, подобно миру политики, – патриотическое и прогерманское, но с преобладанием первого, количественным и качественным» (LDН, 94). Руководство МВД чинило «Action fran?aise» всяческие препятствия, но полицейские, рискуя карьерой, тайно информировали Доде, как и друзья в военных кругах. При этом он избегал двойных агентов, даже предлагавших интересные сведения. «Неудобства казались мне важнее преимуществ, и я взял за правило никогда более не принимать их и не отвечать на их письма. Это сужало поле зрения, но избавляло от опасных ловушек» (DFA, 71).
Социалист Марсель Семба иронически прозвал Доде «королевским прокурором» (LDS, 320). «Толстый Леон» принял прозвище, повторяя, что «стал бы хорошим министром внутренних дел, если бы выпал случай» (LDН, 132). Моррас предложил его на этот пост в конце октября 1915 г. при очередной смене кабинета (MCV, III, 159). Как говорится, шутка, в которой есть доля шутки.
Случай не выпал, но с января 1915 г. (стабилизация фронта) по конец ноября 1917 г. (создание кабинета Клемансо) на основании представленных им данных власти арестовали 43 шпиона. Доде считал, что их было бы намного больше, если бы с марта 1914 г. по август 1917 г. – в кабинетах «пофигистов» Рене Вивиани и Бриана и ветерана-республиканца Александра Рибо – пост министра внутренних дел бессменно не занимал Луи-Жан Мальви, «представитель Кайо в правительстве» (LDН, 198). Однако первой мишенью новой кампании «Action fran?aise» стали не они, а председатель военной комиссии Сената Жорж Клемансо – тот самый, будущий «отец победы».
Кампанию начал Моррас, считавший сенатора заклятым врагом еще с «дела Дрейфуса». Возглавив в 1906 г. кабинет, Клемансо сделал дрейфусара Пикара военным министром, чем вызвал негодование противников и смущенные улыбки сторонников, а Кайо – министром финансов. Три года его пребывания у власти Моррас считал губительными для Франции, прежде всего с точки зрения обороны и безопасности. К началу войны Пикар умер и был забыт, а Клемансо вернулся к амплуа вечного оппозиционера.
«В условиях войны несогласие и измена плохо отличимы друг от друга», – заметил Альфред Фабр-Люс, биограф Кайо[14]. «Вред, как и польза, который может принести пресса во время войны, практически безграничен», – добавил Доде (LDН, 117). «Action fran?aise» призвала печать к строгой цензуре и самоцензуре, причем не только в новостях. Моррас осудил Клемансо за использование в своей газете «Homme libre» выражений вроде «беспорядочное бегство» применительно к французской армии: «По какому праву Клемансо произносит такие слова? По какому праву он позволяет их произносить?» (MCV, I, 57-59). «Вражеская пресса радостно перепечатывала его ядовитые филиппики», – напомнил Кайо, ставший злейшим врагом премьера, под началом которого некогда служил[15].
«Action fran?aise» обвинило Клемансо в подрыве морального духа и выбалтывании военных тайн под видом гласности. «Профессия журналиста и свобода, с которой ему позволено, несмотря на осадное положение, бесконтрольно разглашать всё, что ему известно как государственному человеку (сенатору – В.М.), делают Клемансо бесспорно опасным для общества», – заявил Моррас (MCV, I, 89-93). Так много и так жестко он в первые два года войны не писал ни о ком из оппонентов, за исключением анархиста Гюстава Эрве, объявившего себя патриотом и «защитником республики». В конце сентября 1914 г. власти на восемь дней запретили «Homme libre» («Свободный человек»). Клемансо возобновил газету под названием «Homme encha?n?», т.е. «Скованный человек». Моррас прозвал ее «Недостаточно скованный человек», затем «Совершенно раскованный человек», когда сенатор-редактор игнорировал предписания цензуры.
Следующей мишенью должен был стать Кайо. Не входя в кабинет министров, он сохранял влияние в парламенте, где после майских выборов 1914 г. доминировали радикал-социалисты. По возрасту не подлежавший призыву, экс-премьер с началом войны поступил на службу в качестве военного финансиста, а затем с разрешения правительства несколько раз ездил за границу. Получивший от националистов «черную метку» как «человек Берлина», Кайо воздерживался от публичных выступлений, но был сторонником скорейшего окончания войны – путем компромисса, но не капитуляции, связывая с этим надежды на возвращение к власти. Его идеи походили на будущий «мир без аннексий и контрибуций». Моррас и Доде соглашались только на полный разгром и раздел Германии.
В конце октября 1914 г. внимание «Action fran?aise» привлекли хвалебные отзывы германской и австрийской печати о Кайо как «мудром» политике, «невиновном» в развязывании войны: они основывались на документах МИД Бельгии, захваченных немцами в Брюсселе. Вражеские газеты публиковали слухи о его конфликтах с французскими властями и о контактах с эмиссарами противника во время заграничных вояжей. Источником слухов Кайо считал своих оппонентов, тем более, националистическая печать охотно повторяла их. «Две прессы играли в теннис: мячик летал туда-сюда над окопами»[16].
14 марта 1915 г. Кайо напомнил о себе открытым письмом к избирателям, в котором опроверг утверждения о поисках сепаратного мира и обвинил противников в подрыве «священного союза». «Удовлетворяя свою злобу, националисты служили Германии, – парировал он. – Заставляя поверить, что один из ведущих французских политиков стремится к сепаратному миру ценой уступок, они убеждали немцев в трудности положения Франции. Это укрепляло моральный дух врага и поддерживало его»[17]. Авторы похвал в адрес Кайо по ту сторону фронта не могли не понимать, что дискредитируют его в глазах французов.
У Доде и Морраса «не было ни одного документа рукой Кайо или Мальви, удостоверяющего, что они предатели» (LDН, 138), но экс-премьера погубила неразборчивость в связях. Во время судебного процесса жены он платил сатирической газете «Bonnet rouge» за выступления в ее защиту. Редактировал газету анархист и антимилитарист Эжен Виго, он же Мигель Альмерейда, ранее неоднократно арестовывавшийся властями[18]. Звучащая на испанский манер фамилия «Almereyda» – ничто иное как анаграмма «la merde y a», то есть «вот дерьмо» (LDН, 129). В кругах «Action fran?aise» его хорошо знали не только за яростные нападки на монархистов в печати, но и за участие в демонстрациях и уличных потасовках, после которых они нередко оказывались в одних и тех же полицейских участках и даже в тюрьме Санте.
В июне 1915 г. «Bonnet rouge» поместил серию статей «Прислужники заграницы» против Морраса и Доде – немецких агентов, готовых погубить Францию ради восстановления монархии (LDН, 126-129). Из этой же среды пошли слухи, что оба они… замаскированные евреи, засланные «синедрионом» для контроля над националистическим движением. Расписывая ужасы войны и обличая реакционеров, газета называла себя «защитником республики». В «Bonnet rouge» печатались многие левые «нотабли», включая внука Маркса Жана Лонге, будущего лидера коммунистов Марселя Кашена и будущего премьера Эдуара Эррио. Плативший хорошие гонорары редактор стал своим человеком в Палате депутатов и в министерствах, откуда получал даже секретные документы.
На «Прислужников заграницы» Доде ответил статьей «Виго-предатель», но полемизировать с автором было все равно что играть в шахматы с голубем. Когда газета «Action fran?aise» подала иск за клевету, Альмерейду защищал известный адвокат и левый политик Анатоль де Монзи. Вердикт оказался в пользу Доде, однако кассационный суд в марте 1916 г. не только снял с Виго почти все обвинения, но и признал статьи «Action fran?aise» о его криминальном прошлом «провокацией».
Революционер внезапно начал жить с показной роскошью. От нехватки денег французские «левые», даже радикальные, не страдали, а тут еще можно было заподозрить щедрую руку состоятельного Кайо. Самым неожиданным тайным спонсором «Bonnet rouge», которую на страницах «Action fran?aise» называли не иначе как «Тряпка» (Le Torchon), оказался… Мальви. Правда, министр платил не из собственного кармана, а из секретных фондов МВД – с целью приручить леворадикальных активистов и контролировать их, как он потом утверждал.
26 января 1916 г. «Action fran?aise» перепечатала из одной провинциальной газеты запись беседы Мальви с радикалом-пацифистом Себастьеном Фором: министр сообщил собеседнику, что сжег компрометирующее досье на него (MCV, IV, 63-73). 1 февраля Моррас начал атаку лично против Мальви как «неопытного политика», чья «мягкость в отношении революционных поджигателей не знает границ» (MCV, IV, 86). 24 марта отповеди удостоилось выступление министра в парламенте по поводу разоблачений «толстого Леона»: «Господину Доде следовало лишь сообщить мне собранные им сведения. Все сограждане могут доверять мне. Но у меня есть государственные дела, которые я не могу доверить господину Доде». «Мальви руководствует демократическими интересами, Доде служит французским интересам», – подытожил Моррас (MCV, IV, 199-201).
Далее обнаружились совсем удивительные вещи. Во-первых, с началом войны Мальви не дал указание о превентивных арестах «подрывных элементов» по «списку Б» (социалисты, пацифисты, анархисты и т.д.), хотя должен был сделать это[19]. Более того, он поступил так по просьбе Альмерейды, приобретшего большое влияние в полиции. Во-вторых, многие материалы «Bonnet rouge» оказались перепечаткой из «Gazette des Ardennes», издававшейся немцами на оккупированной французской территории[20]. Так в деле появился «немецкий след».
Прекращение правительственной субсидии по распоряжению премьера Бриана и ужесточение цензуры поставили «Bonnet rouge» в трудное положение: гонорары сократились, число сотрудников убавилось, дела расстроились, но редактор не отказался от красивой жизни. Он начал поносить кабинет и политиков, отказавших ему в поддержке, – и искать новых спонсоров.
Подобно большинству французских «левых», перед войной «Bonnet rouge» выступала за примирение и сотрудничество с Германией. В апреле 1916 г. «Action fran?aise» напомнила об этом. Однако немецкие деньги, как выяснилось позже, потекли в газету лишь с мая 1916 г. Каналом тайного финансирования стала Швейцария – «убежище всех подозрительных лиц из стран Антанты и неприступная крепость немецких агентов» (LDН, 148); процессом управлял новый коммерческий директор Жозеф-Эмиль Дюваль.
«Bonnet rouge» славила укрывшегося в Швейцарии Ромена Роллана (за книгу «Над схваткой» националисты объявили его предателем), Вудро Вильсона, Ленина и «циммервальдцев». Русская революция описывалась с восторгом (Доде обвинял МВД в попустительстве революционерам-эмигрантам из России), мятежи во французской армии (Доде считал их частью единого вражеского плана) – с явным сочувствием. Газета свободно попадала в армию, в том числе на фронт. И тут за дело взялся Морис Баррес.
С 5 августа 1914 г. на протяжении пяти лет Баррес ежедневно публиковал в «Echo de Paris» статьи, составившие 14 томов (пять тысяч страниц) «Хроники Великой Войны». «Сорок четыре года мы были побежденными, – записал он после победы на Марне. – В течение сорока четырех лет каждый из нас участвовал в принижении собственной страны. Слишком много французов несли в крови чувство поражения. <…> Теперь мы победители. После битвы на Марне наши души преобразились. Мы больше не думаем заранее, что эти люди превосходят нас. <…> Сегодня вся Франция и каждый француз поднялись на новую ступень могущества. Каждый из нас и страна в целом стали сильнее. Мы вернулись в подлинную Францию» (ВМС, 740-741).
Аудитория Барреса была огромной. Неудивительно, что он тоже оказался под огнем антинациональных сил. «Анархистские и бошистские газеты» (ВМС, 784), включая «Bonnet rouge», травили его как «соловья бойни». Баррес ответил – как публицист и как депутат.
14 мая 1917 г. на швейцарской границе у Дюваля был конфискован чек на 150 тысяч франков от немецкого банкира, однако сам он беспрепятственно проследовал в Париж и даже попытался получить чек обратно с помощью своих покровителей. Его арестовали только 3 июня. Мальви скрыл эти факты, но ненадолго. Выступая 7 июля с самооправданиями в Палате депутатов, он риторически спросил: «Что думает об этом глава Лиги патриотов?». Баррес, возглавивший Лигу патриотов в январе 1914 г. после смерти Поля Деруледа, получив слово, крикнул на весь зал: «Когда вы арестуете негодяев из “Bonnet rouge”?» (RFC, 3).
22 июля в Сенате Клемансо произнес пламенную речь против Мальви, припомнив ему историю со «списком Б». «Господин министр внутренних дел, я обвиняю вас в предательстве интересов Франции», – заключил он; вместо этого в официальной стенограмме появилось: «Вы совершенно пренебрегли своим долгом»[21]. Часть доказательств попала к нему от Доде, который ликовал, хотя и счел обвинения «слишком слабыми». Моррас многозначительно добавил: «Клемансо знает многое, но не всё» (LDН, 221, 228).
Глава МВД срочно ушел в отпуск. Министр юстиции Вивиани объявил о начале следствия по делу «Bonnet rouge». 6 августа Альмерейда был арестован, а утром 14 августа обнаружен в камере повесившимся… на шнурках от ботинок. Официальной версии о самоубийстве мало кто верил: мертвым он для многих был безопаснее живого. 31 августа Мальви подал в отставку, заявив, что будет бороться за свое честное имя.
Жан Луи Мальви
Месяц спустя, 30 сентября Доде послал президенту республики Раймону Пуанкаре письмо, в котором назвал Мальви не только покровителем немецких агентов, но изменником, сообщавшим врагу военные тайны и причастным к бунтам в армии. «Эти обвинения были столь же ложными, сколь и преувеличенными», – отметил Вебер[22]. 1 октября Доде и Морраса принял глава правительства Поль Пенлеве – один из «четырех нулей», как «толстый Леон» называл премьеров военного времени.
Мальви потребовал гласности. 4 октября обвинения «королевского прокурора» рассматривала Палата депутатов, не сдававшая «своих» без боя. «Значение людей вроде Леона Доде определяется исключительно слабостью кабинетов», – заявил социалист Марьюс Муте. Процитировав эти слова, Вебер заметил: «Верно, что Доде был особенно великолепен в периоды, когда власть шаталась. Но он преуспел и в создании таких ситуаций»[23].
«Следующие недели оставили у меня впечатление эйфории и комизма, – вспоминал «королевский прокурор». – Эйфории, потому что мы вскрыли гнойник, три года терзавший страну и армию, гнойник, грозивший поражением и революцией. Комизма, потому что события и люди по масштабу слишком не соответствовали друг другу» (LDН, 235).
Пенлеве приказал арестовать несколько изобличенных немецких агентов и одновременно начать расследование деятельности «Action fran?aise», с проведением обысков и выемкой документов. Начались толки о конфискованном оружии и «заговоре монархистов», но 13 ноября кабинет получил вотум недоверия. Пуанкаре поручил сформировать правительство 75-летнему «Тигру» Клемансо, несмотря на давнюю антипатию: выбора из «своих» не было. Новый премьер в программной речи говорил об «интегральной войне», как «Action fran?aise» – об «интегральном национализме».
Моррас был не рад назначению Клемансо, которого продолжал считать «виновником всех наших бед» (MCV, III, 219), но смог наладить отношения с Пуанкаре. Доде был настроен оптимистически, поскольку знал «Тигра» с детства – тот часто бывал у отца. «Приход Клемансо к власти убедительно доказал то, что «Action fran?aise» повторяла два с половиной года. Французские армии, командование которых несравненно превосходит германское, не могли разгромить врага и освободить наши земли, пока у власти в Париже хозяйничала измена. Когда измена была подавлена и искоренена, победа стала несомненной» (LDН, 242).
«Толстый Леон» утверждал, что «ни разу не встречался с Клемансо ни в годы его диктатуры, ни даже после победы, не общался ни с кем из его окружения и знал его ближайшего помощника Манделя только по Палате депутатов» (LDH, 222). В политических кругах однако считали, что Клемансо и Доде обменивались «компроматом» через Манделя, о котором «Тигр» говорил: «Когда я пускаю газы, Мандель воняет».
«Клемансо превратил Манделя в своего «агента для поручений», в особенности для весьма щекотливых поручений. <…> Мандель распространял сплетни и слухи про происшествия и политических деятелей. <…> От любой произнесенной им фамилии начинает нести трупным запахом, любая репутация в его устах превращается в список судимостей и еще недоказанных преступлений. <…> Нет такого французского парламентария, который бы не боялся Жоржа Манделя. Про любого из них он может в любой момент рассказать правду хуже всякой лжи»[24].
Позднее Моррас утверждал, что перед формированием кабинета Клемансо через эмиссара поинтересовался, чего хотят монархисты. Лидеры «Action fran?aise» высказали три пожелания: восстановить дипломатические отношения с Ватиканом; принять закон о «ветеранской доле», т.е. о выплатах всем участникам войны и семьям погибших из будущих репараций; приступить к арестам «изменников и шпионов». Клемансо отказался от первого, обещал рассмотреть второе (закон, за который ратовал Моррас, так и не был принят) и согласился на третье (CRS, 164). Новый премьер не чувствовал, что обязан монархистам, но тактически предпочитал иметь их союзниками.
Судьба Кайо и Мальви была решена. Еще 9 ноября в «Echo de Paris» появилась статья Барреса «Жозеф Кайо, хозяин бала»: «Из всех трещин, открывшихся благодаря колебаниям подземного мира (дела «Bonnet rouge» и других германских агентов – В.М.), слышно одно имя – Кайо» (RFC, 10). Еще не связывая напрямую экс-премьера с изобличенными агентами, автор грозно задал вопрос: «Какова точная доля ответственности Кайо?» (RFC, 19-20). Выступления ускорили отставку кабинета Пенлеве и облегчили работу Клемансо.
Кайо защищался. «Как можете вы, сударь, – темпераментно писал он знакомому еще в июле 1917 г., – брать на веру клубок сплетен, переданных вам из Парижа и о которых [Виктор] Баш сказал, зачитывая их мне: ”Это пахнет Леоном Доде?”. К сожалению, даже не им! Я обретаю в них всю желчную глупость бульваров, дух систематической клеветы, которую неудачники и посредственности разносят по кафе, модным барам и бирже. Ну, а в печати распространяются гнусности про человека, само собой разумеется, без тени доказательств. С какой радостью их встречают, особенно если человек, в которого метят, захотел провести демократические реформы, стеснительные для трутней, жужжащих вокруг крупных газет, парламента и биржи! <…> Видя эту восприимчивость к клевете, начинаешь бояться за будущее нашей страны. Значит, достаточно, чтобы какие-то журналисты распустили лживые слухи, а вертопрахи разнесли неизвестно откуда идущую молву, чтобы хорошие, порядочные, честные люди, дорожащие своей родиной и демократией, почесали в затылке и сказали: ”Ну-ну! Нет дыма без огня”. <…> Она в высшей степени страшна, эта диктатура клеветы, страшна, потому что брошенное на ветер семя находит благоприятную почву, принимается и произрастает»[25].
Затем Баррес обрушился на Мальви, казавшегося легкой добычей из-за «политики сделок» с «внутренними бошами», и потребовал предания его суду военного трибунала. Экс-министр настаивал на комиссии Сената с правами верховного суда. 28 ноября 1917 г. в Палате депутатов Баррес, несмотря на отчаянные усилия социалистов помешать ему, произнес речь против Мальви (стенограмма: RFC, 88-109), но не добился своего – дело передали сенаторам. Доде выступал свидетелем обвинения и оставил саркастический рассказ о процессе (LDH, 284-288), который его противник Эррио – один из судей – назвал «омерзительной пародией на правосудие»[26].
«Четыре нуля» высказались в защиту экс-министра: трое, в чьи правительства он входил, плюс Пенлеве. 6 августа 1918 г. Сенат – отвергнув, к негодованию националистов, обвинения в государственной измене – признал подсудимого виновным лишь в нарушении служебного долга и приговорил его к пятилетнему изгнанию из Франции. Через несколько дней Мальви уехал в Испанию и принялся за мемуары.
«Я никогда не забуду, – писал он Эррио, вернувшись на родину по окончании ссылки, – как вы меня обняли со слезами на глазах в одном из помещений сената, где я находился после зачтения несправедливого приговора»[27]. Победа «левого блока» на выборах 1924 г. вернула Мальви в Палату депутатов, где он заседал до 1940 г., возглавлял Комиссию по финансам, а в марте-апреле 1926 г. входил в девятый кабинет Бриана в качестве… министра внутренних дел.
Вернувшись 11 декабря 1917 г. из своего округа, Кайо узнал, что Палата по представлению военного губернатора Парижа лишила его неприкосновенности. 14 января 1918 г. бывшего премьера арестовали и поместили в отделение для особо опасных преступников тюрьмы Санте. «Можно спросить, чего они ждали целый месяц?!», – не преминул воскликнуть «королевский прокурор» (LDH, 250).
Выстроить дело было и легко, и трудно. Кайо водил знакомство не только с пацифистами и анархистами, но и с явными немецкими агентами вроде Виго и международного авантюриста Поля Боло, он же «Боло-паша». Однако с ними был знаком едва ли не «весь Париж», а доказать криминальный характер их связи с Кайо не удалось. Много шума наделало вскрытие сейфа экс-премьера в Италии, где поселилась его жена, спасаясь от преследований. В сейфе обнаружились крупная сумма денег и записи об ответственности за войну и о реформе конституции, в чем можно было усмотреть план государственного переворота.
Состоятельный Кайо доказал довоенное происхождение денег, а рукописи объявил заметками «для себя», которые делает любой политик: «бумаги, в которые наспех заносил мимолетное и противоречивое бурление своих мыслей и которые швырнул на дно ящика письменного стола, а затем и сейфа, дал им пролежать годы, не пересматривая их, не исправляя, не приспосабливая их к изменившейся ситуации и к перемени лиц, не посвящая в их содержание кого бы то ни было»[28].
Более весомо звучали обвинения в контактах с эмиссарами врага из числа граждан нейтральных стран. Обвиняемый признал некоторые факты, но утверждал, что решительно отверг все «авансы» и что поставил в известность о них… министра внутренних дел Мальви. Кого же еще?!
Несколько месяцев Кайо допрашивали военные дознаватели, но 13 октября 1918 г. «дело» было передано комиссии Сената. Основные события развернулись после окончания войны, так что это совсем другая история. Процесс состоялся лишь в феврале 1920 г., более чем через два года после ареста. Вождя радикалов признали виновным в «переписке с врагом» и приговорили к 3 годам тюрьмы и 10 годам поражения в правах. Вскоре он был освобожден из заключения и отправлен в родную провинцию под надзор полиции с запретом появляться в Париже. Победа «Левого блока» на выборах 1924 г., когда Доде потерял депутатский мандат, а Эррио сформировал кабинет, вернула Кайо в политику. 3 января 1925 г. Палата депутатов специальным решением помиловала его. В том же году он был избран в Сенат, где заседал до 1940 г., оставаясь «патриархом» радикалов.
4 сентября 1914 г. Моррас заявил: «Из войны и победы патриотизм выйдет очищенным, без условий и оговорок, но с последствиями организации, силы, единства, процветания и общественного порядка» (MCV, I, 132). За годы войны «Action fran?aise» стало главной силой французского монархизма и политическим игроком национального масштаба. Надежд было много, но за их воплощение предстояла отчаянная борьба.
[1] Адамович Г. Литературные беседы // Звено (Париж). № 115. 1925. 13.04.С. 2.
[2] R?ne Benjamin. Grandes figures. Barr?s. Joffre. Paris, 1931. P. 58.
[3] Eugen Weber. L’Action fran?aise. Paris, 1964. P. 90.
[4] L?on Daudet. Charles Maurras et son temps. Paris, <1930>. P. 92.
[5] ?ric Vatr?. L?on Daudet, o? le libre r?actionnaire. Paris, 1987. P. 278.
[6] Joseph Caillaux. Devant l’histoire. Mes prisons. Paris, 1921. P. 45-63.
[7] Корнев Н. Принцы и приказчики Марианны. М., 1935. С. 61-62.
[8] Корнев Н. Принцы и приказчики Марианны. С. 109.
[9] Joseph Caillaux. Mes m?moirs. Vol. III. Paris, 1947. P. 277.
[10] Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914-1936. М., 1958. С. 115.
[11] Павлович М. (Вельтман М.). Французский империализм. М.-Л., 1926. С. 50-51.
[12] Павлович М. (Вельтман М.). Французский империализм. С. 50.
[13] Weber E. L’Action fran?aise. Р. 119.
[14] Alfred Fabre-Luce. Caillaux. Paris, 1933. P. 125.
[15] Caillaux J. Mes m?moirs. Vol. III. P. 185.
[16] Caillaux J. Devant l’histoire. Mes prisons. P. 141.
[17] Caillaux J. Devant l’histoire. Mes prisons. P. 136.
[18] Подробнее: Salles Gomes P.E. Jean Vigo. Berkeley & Los Angeles, 1971. Ch. 1. Книга посвящена сыну Альмерейды – кинорежиссеру Жану Виго.
[19] Согласно советской версии, «список Б» не был введен в действие из-за «перехода руководства социалистической партии и Всеобщей конфедерации труда в первые же дни войны на позиции социал-шовинизма». Прим. ред. в кн.: Эррио Э. Из прошлого. С. 35.
[20] Подробнее: Louis Marchand. L’offensive morale des Allemands en France pendant la guerre. Paris, 1920.
[21] Georges Suarez. La vie orgueilleuse de Clemenceau. Paris, 1930. P. 474.
[22] Weber E. L’Action fran?aise. P. 126.
[23] Weber E. L’Action fran?aise. P. 127.
[24] Корнев Н. Принцы и приказчики Марианны. С. 216-220.
[25] Цит. по: Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914-1936. С. 116-117.
[26] Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914-1936. С. 113.
[27] Цит. по: Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914-1936. С. 169.
[28] Цит. по: Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914-1936. С. 156.
