По воспоминаниям друга А.И. Герцена и Н.П. Огарева Н.М. Сатина (1814–1873), в 1837 г. у него на квартире в Пятигорске произошло знакомство М.Ю. Лермонтова и В.Г. Белинского. Мемуары, согласно Е. Некрасовой, были написаны в конце 1865 г.
«Сошлись и разошлись они тогда вовсе не симпатично. Белинский, впоследствии столь высоко ценивший Лермонтова, не раз подсмеивался сам над собой, говоря, что он тогда не раскусил Лермонтова.
Летом 1837 года я жил в Пятигорске, больной, почти без движения от ревматических болей в ногах. Туда же и тогда же приехали Белинский и Лермонтов, первый из Москвы лечиться, второй – из Нижегородского полка повеселиться.
С Белинским я не был знаком прежде; но он привез мне из Москвы письмо от нашего общего приятеля К., на этом основании мы скоро сблизились, и Белинский навещал меня ежедневно.
С Лермонтовым мы встретились, как старые товарищи. Мы были с ним вместе в Московском Университетском пансионе. <…>
Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать. Он не любил говорить о своих литературных занятиях, не любил даже читать своих стихов; но зато охотно разсказывал о своих светских похождениях, сам первый подсмеиваясь над своими любвями и волокитствами.
В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках… <…>
Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистовав, он с удивлением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, котораго именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к сериозному разбудил юмор Лермонтова. На сериозные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.
– Да я вот что скажу вам о вашем Вольтере, – сказал он в заключение, – если бы он явился теперь к нам в Чембары, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры.
Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд посмотрел, молча, на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты.
Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек; он передразнивал Белинского и утверждал, что это не доучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость. Белинский с своей стороны иначе не называл Лермонтова, как пошляком, и когда я ему напоминал стихотворение Лермонтова “На смерть Пушкина”, – он отвечал: “Вот важность написать несколько удачных стихов! От этого еще не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком!”
На впечатлительную натуру Белинского встреча с Лермонтовым произвела такое сильное влияние, что в первом же письме из Москвы он писал ко мне: “Поверь, что пошлость заразительна, и потому, пожалуйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов”.
Так встретились и разошлись в первый раз эти две замечательных личности. Через два или три года они глубоко уважали и ценили друг друга»[1].
Воспоминания Н.М. Сатина, воспроизводящие сцену философского спора между Лермонтовым и Белинским, по мнению Н.Л. Бродского, «явно недостоверны»[2]. Бродский утверждает: «Облик Белинского совершенно не соответствует тому этапу идейного развития критика-демократа, который падает на середину 30-х годов. Белинский не мог “с удивлением” говорить о французских просветителях XVIII в., так как в 30-х годах он отрицательно относился к французской науке, литературе и философии. Белинский летом 1837 г. писал из Пятигорска своим друзьям (К. С. Аксакову, М. А. Бакунину, Д. П. Иванову) обширные письма, своего рода дневники-исповеди, в которых подробно излагал свои взгляды – философские, политические, делился своими литературными планами, говорил о своих чтениях. <…> Он до конца 30-х годов в своих статьях отрицал значение литературной деятельности Вольтера, относил его к “поэтическим уродам” французской литературы, считал его одним из главных представителей “литературного католицизма” и дал следующую характеристику Вольтера в общей оценке французской литературы XVIII в.: “Ее произведения были декламаторским резонерством, которое … рассыпалось мелким бесом в пошлых остротах и наглом кощунстве над всем святым и заветным для человечества, как в сочинениях Вольтера”. “Всезнайка” – так пренебрежительно отзывался Белинский в эти годы о том, кого в начале 40-х годов, восклицая “отрицание – мой бог”, будет называть одним из главнейших вождей человечества на пути разрушения “старого порядка”, с монархами и князьями церкви. В написанной осенью 1836 г. рецензии на книгу А. Дроздова “Опыт нравственной философии” Белинский критически относился к французской философии XVIII в., к энциклопедистам; он утверждал, что “факты должно объяснять мыслию, а не мысль выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи. Так и было в осьмнадцатом веке, этом веке опыта и эмпиризма. И к чему привело это его? К скептицизму, материализму, безверию, разврату и совершенному неведению истины при обширных познаниях. Что знали энциклопедисты? Какие были плоды их учености? Где их теории? Они все разлетелись, полопались как мыльные пузыри. Возьмем одну теорию изящного, теорию, выведенную из фактов и утвержденную авторитетами Буало, Батте, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера: где она, эта теория, или лучше сказать, что она такое теперь? Не больше как памятник бессилия и ничтожества человеческого ума, который действует не по вечным законам своей деятельности, а покоряется оптическому обману фактов”. По словам Белинского, французы “вместо искусства показали нам что-то в роде башмачного ремесла, а вместо философии что-то в роде игры в бирюльки”. <…>
По словам Сатина, Лермонтов подтрунивал над горячими тирадами Белинского в защиту французских представителей XVIII в. и бросил реплику по адресу Вольтера, ошеломившую Белинского. Не было ли наоборот? В связи с Дидро, которого читал Сатин, не нападал ли на французскую культуру XVIII в. Белинский, и не защищал ли Вольтера Лермонтов? Еще в пансионе поэт читал в “Галатее”, органе своего учителя С. Е. Раича, некогда прикосновенного к Союзу благоденствия, статьи, где Вольтеру, в противовес резко отрицательным суждениям Н. И. Надеждина в “Вестнике Европы”, отводилась почетная роль в истории умственной жизни Европы: “Вольтер один собою представлял XVIII век… Трудно найти (в истории), кто бы оказал бóльшие услуги человечеству”.
О значении просветительной философии автор переводной статьи писал следующее: “Философия призвана была не созидать, а разрушать; прежде просвещения народов, ей должно было вывести их из заблуждения. Таково было ее назначение, которое она исполнила с мужеством и успехом, коими ум и человечество имеет право гордиться”.
Эту статью редактор журнала сопроводил характерным примечанием: “Вольтер во всяком случае важен в истории современного просвещения” <…> Незадолго до приезда на Кавказ Лермонтов упомянул имя Вольтера в своей пьесе “Маскарад” без всякого пренебрежительного оттенка. Не Лермонтов, а Белинский должен был б р о с и т ь реплику, что “теперь ни в одном порядочном доме (в Чембаре) не взяли бы (Вольтера) в гувернеры”.
Еще до философского «примирения с действительностью», которое, как известно, было одним из “моментов” в идейных исканиях Белинского в конце 30-х годов, он, живя в Пятигорске летом 1837 г., развивал и защищал мнение, что “и в России все идет к лучшему”. “Посмотри, как переменилось общественное мнение, – писал он 7 августа 1837 г. Д. П. Иванову, – много ли теперь осталось тиранов-помещиков, а которые и остались, не презирают ли их самые помещики?.. Помнишь ли ты, как (военные, особенно кавалеристы) нахальствовали на постоях, увозили жен от мужей, из одного удальства, были ужасом и страхом мирных граждан и безнаказанно разбойничали? А теперь?.. Теперь они тише воды, ниже травы. Ты уже не боишься их, если имеешь несчастие быть фрачником”. Так Белинский, спасаясь от современной ему кошмарной действительности, утверждал свою веру в прогресс, наблюдая эволюцию дворянского быта. Еще в 1835 г., в одной из рецензий в “Молве”, он характерно отозвался об энциклопедистах и Вольтере: “Была несчастная пора, когда какое-нибудь bon mot, какой-нибудь пошлый каламбур убивал и религию, и истину, и плоды бескорыстного служения знанию, и заслуженную репутацию человека. Это время уже кануло в вечность, авторитет Вольтера и энциклопедистов пал даже в провинциях; его признают только разве какие-нибудь жалкие развалины
Времен Очаковских и покоренья Крыма”.
Разве подчеркнутая нами фраза в рецензии Белинского не является перифразой тех слов о Вольтере, которые Сатин приписал Лермонтову?
Думаю, что приведенных фактов достаточно, чтобы признать мифом сатинское описание спора между Лермонтовым и Белинским. Все, что мы знаем об общественных и литературных взглядах Белинского 1836–1839 гг., не дает никакого права рассматривать воспоминания Сатина о Белинском в Пятигорске в 1837 г. соответствующими исторической действительности. Образ Лермонтова истолкован ложно. Если суждения двух собеседников в описании Сатина перевернуть, т. е. защиту просветителей передать Лермонтову, а реплику по адресу Вольтера – Белинскому, то мемуар Сатина может быть использован в биографии поэта.
Заслуживает внимания сообщение Сатина, что Белинский после пятигорской встречи с Лермонтовым иначе не называл поэта, как “пошляком”, о чем писал также ему из Москвы. Это письмо Белинского к Сатину не дошло до нас. Но если Белинский и писал ему о Лермонтове, то смысл, который Сатин придал слову “пошляк”, отсутствовал в письме Белинского. В середине 30-х годов на языке Белинского быть пошлым вовсе не значило быть “пошляком” с тем оттенком значения этого слова, который передал в своем мемуаре Сатин.
Через год после беседы с Лермонтовым на Кавказе Белинский, доказывая, что только тогда увидишь в людях хорошее, когда станешь “требовать от каждого именно только того, что от него можно требовать”, писал: “Нет ничего идеальнее (т. е. пошлее), как сосредоточение в каком-то круге …не похожем ни на что остальное и враждебное всему остальному. Всякая форма, поражающая людей своей резкостью и странностью и пробуждающая о себе толки и пересуды, пошла, т. е. идеальна. Надо по внешности походить на всех. Кто удивляет своею оригинальностью (разумеется, такою, которая большинству не нравится), тот похож на человека, который приехал на бал в платье странного или старинного покроя, для показания своего полного презрения к условиям общества и приличию. Недаром общество заклеймило таких людей именем опасных или беспокойных; впрочем, если б оно назвало их пустыми, то было бы правее”. Белинский, находясь в полосе борьбы с “прекраснодушием”, т. е. с оппозиционным отношением к действительности, не ошибся в определении образа поэта, его характера, его манеры держать себя в обществе, его социальной позиции – беспощадного отрицания той “действительности”, в которой Белинский в те годы пытался найти “разумность”.
Называя Лермонтова “пошлым”, т. е. “беспокойным”, Белинский верно подметил сущность интеллекта поэта, но Сатин своей передачей извратил смысл его высказывания о Лермонтове. Итак, достоверность воспоминаний Н. М. Сатина весьма сомнительна. Доверясь им, можно установить один биографический факт: Лермонтов и Белинский встретились в Пятигорске летом 1837 г., – и одно предположение: между поэтом и критиком произошла беседа, вскрывшая их расхождение в оценке просветительной философии XVIII в.»[3].
Диаметрально противоположным образом отнесся к воспоминаниям Сатина Ю. Оксман и вступил в жесткую полемику с Н.Л. Бродским. В своей статье «Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 году» Н.Л. Бродский, пишет Ю. Оксман, «дает критический разбор мемуарных высказываний Н.М. Сатина о Белинском и Лермонтове. Однако выводы, к которым приходит исследователь, далеко не всегда представляются нам убедительными. Особенно большие сомнения вызывает предложение Н.Л. Бродского “перевернуть” передаваемые Н. М. Сатиным суждения Белинского и Лермонтова о Вольтере, т. е. “защиту просветителей передать Лермонтову, а реплику по адресу Вольтера (‘Если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры’) – Белинскому” (стр. 738). Мобилизуемые для этого свидетельства о положительном отношении Лермонтова к “идеям просвещения” XVIII в. и об отрицании Белинским в 30-х годах французских просветителей вообще, а Вольтера – философа и литератора в частности, на наш взгляд, никак достоверности рассказа Н. М. Сатина об этом споре не подрывают.
Как мы полагаем, предметом спора в Пятигорске был не Вольтер – великий просветитель или Вольтер-поэт, а Вольтер – политический делец, апологет “просвещенного абсолютизма”, Вольтер как человек очень невысоких моральных качеств, Вольтер – камергер Фридриха II и пенсионер Екатерины II. Вопрос именно об этом Вольтере с исключительной резкостью поставлен был в 1836 г., т. е. за несколько месяцев до спора о Вольтере между Белинским и Лермонтовым, в одной из статей Пушкина: “Вольтер во все течение долгой своей жизни, – писал Пушкин, – никогда не умел сохранить своего собственного достоинства <…> Наперсник государей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в старости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывающие, были обрызганы грязью. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей”.
Статья Пушкина “Вольтер”, опубликованная в “Современнике” 1836 г. (кн. 3, стр. 158–169), была последним словом о Вольтере, еще не утратившим своей злободневности и остроты, особенно для Лермонтова, отвергавшего, не в пример Вольтеру, ориентацию на милости двора и бросившего в стихах “На смерть поэта” вызов всей своре палачей “свободы, гения и славы”, стоявшей у трона Николая I. Политические компромиссы Вольтера, его моральная нечистоплотность, его гимны просвещенным деспотам были так же неприемлемы для Лермонтова, как и для Пушкина. Вот чем объясняется и его презрительная реплика, записанная Н. М. Сатиным и столь смутившая Н. Л. Бродского. Если же мы обратимся к общественно-политическим высказываниям Белинского этой же поры, то без особого труда обнаружим в них основания его полемики с Лермонтовым. Вольтер как идеолог просвещенного абсолютизма особенно должен был занимать Белинского в ту пору, когда он, под воздействием либеральных иллюзий Станкевича и Бакунина, полагал, что “вся же надежда России на просвещение, а не на перевороты” (письмо Белинского от 7 августа 1837 г.). Эти идеологические ошибки Белинского и обострили его защиту исторических позиций Вольтера, дискредитируемых Лермонтовым. Таким образом, гипотеза Н. Л. Бродского не подтверждается фактами. Правота Н. М. Сатина как мемуариста в этой части его рассказов о Белинском и Лермонтове остается непоколебленной»[4].
Как отнестись к мнениям Бродского и Оксмана?
Нам представляется, что аргументация Бродского выглядит убедительно (мы остановимся на этом чуть позже). А сейчас обратим внимание, что, начиная изложение своей точки зрения, Оксман пишет: «Как мы полагаем, предметом спора в Пятигорске был не…, а …». Откуда это известно цитируемому автору? Утверждение Оксмана основано на его собственных словах «как мы полагаем». Ссылка на А.С. Пушкина в данном контексте вызывает крайнее недоумение. Мнение Оксмана выглядит фантазией на тему…
Теперь несколько слов о концепции Н.Л. Бродского. Анализ произведений В.Г. Белинского приводит к выводу о том, что до конца 30-х годов Белинский резко отрицательно оценивает XVIII век в целом, французских энциклопедистов, французскую литературу, воззрения Вольтера. Приведем в связи с этим ряд положений Белинского, в том числе и положения, на которые обращал внимание Бродский (правда, по другому изданию сочинений критика). И прокомментируем их. Напомним, что дискуссия между Лермонтовым и Белинским состоялась летом 1837 года. А в 1835 году Белинский в одной из рецензий, в частности, писал: «Была несчастная пора, когда какое-нибудь bon mot, какой-нибудь пошлый каламбур убивал и религию, и истину, и плоды бескорыстного служения знанию, и заслуженную репутацию человека. Это время уже кануло в вечность; авторитет Вольтера и энциклопедистов упал даже в провинциях; его признают только разве какие-нибудь жалкие развалины
Времен очаковских и покоренья Крыма»[5].
Мог ли автор этих строк реагировать на отрицательную характеристику Вольтера (атрибутируемую Сатиным Лермонтову) так, как реагировал Белинский, включая его совет Сатину в первом же письме из Москвы не пускать к себе таких, как Лермонтов?
В следующем (1836) году, разбирая работу А. Дроздова «Опыт системы нравственной философии», Белинский писал: «Внешние предметы только дают толчок нашему я и возбуждают в нем понятия, которые оно придает им. Мы этим отнюдь не хотим отвергнуть необходимости изучения фактов: напротив, допускаем вполне необходимость этого изучения; только с тем вместе хотим сказать, что это изучение должно быть чисто умозрительное и что факты должно объяснять мыслию, а не мысли выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи. Так и было в осьмнадцатом веке, этом веке опыта и эмпиризма. И к чему привело это его? К скептицизму, материализму, безверию, разврату и совершенному неведению истины при обширных познаниях. Что знали энциклопедисты? Какие были плоды их учености? Где их теории? Они все разлетелись, полопались, как мыльные пузыри. Возьмем одну теорию изящного, теорию, выведенную из фактов и утвержденную авторитетами Буало, Баттё, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера: где она, эта теория, или, лучше сказать, что она такое теперь? Не больше как памятник бессилия и ничтожества человеческого ума, который действует не по вечным законам своей деятельности, а покоряется оптическому обману фактов»[6].
Теперь приведем положение Белинского, содержащееся в статье «Менцель, критик Гете», написанной позже дискуссии Лермонтова и Белинского (в 1839 году) и опубликованной в 1840 году. Характеризуя французскую литературу, критик писал: «Сперва ее произведения были декламаторским резонерством, которое в звучных и гладких стихах то расплывалось пошлыми сентенциями, как в сочинениях Корнеля, Расина, Буало, Мольера, Фенелона (автора “Телемака”), то рассыпалось мелким бесом в пошлых остротах и наглом кощунстве над всем святым и заветным для человечества, как в сочинениях Вольтера»[7].
Конечно, автор этих строк не мог реагировать на отрицательную характеристику Вольтера (атрибутируемую Сатиным Лермонтову) так, как реагировал Белинский, согласно мемуарам Сатина.
Обратим внимание и на другие высказывания Белинского о французской философии и литературе XVIII века вообще и Вольтере в частности.
В статье «Ничто о ничем, или отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы» читаем: «Литература наша началась при Елисавете, а получила некоторую оседлость при Екатерине II. Нам известно, что в царствование этой великой жены наша литература находилась, подобно почти всем европейским литературам, под влиянием французской. Французская литература была тогда полным выражением XVIII века, а что такое XVIII век, об этом всякий знает. Мы скажем только, что XVIII век был малый веселый и разумный, любил мягко поспать, сладко поесть, пьяно попить и ни о чем тужить. Веселиться – была его цель, и все средства почитал он позволенными к достижению этой цели»[8].
… «Не понимаю, – пишет Белинский, – как можно восхищаться трагедиями Корнеля, Расина, Вольтера…»[9]. Белинский с иронией (если не сказать сильнее), говорит о французской философии XVIII века в статье 1839 г. «Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе) Соч. Ф. Глинки автора писем русского офицера». «Много было теорий о происхождении политических обществ, особенно много их было у французов, в их “философском” XVIII веке»[10].
… «Самая цветущая эпоха французской литературы была в XVIII веке. Сатанинское владычество Вольтера было действительно, потому что выразило собою момент не только целого народа, но и целого человечества. Это был человек могущий, которого мысль и слово имели несчастное (! – Г.С.), но в то же время действительное значение. <…> Вольтер был подобен сатане, освобожденному высшей волею от адамантовых цепей, которыми он прикован к огненному жилищу вечного мрака, и воспользовавшемуся кратким сроком свободы на пагубу человечества… <…> Вольтер, в своем сатанинском могуществе, под знаменем конечного рассудка, бунтовал против вечного разума, ярясь на свое бессилие постичь рассудком постижимое только разумом, который есть, в то же время, и любовь, и благодать, и откровение…»[11].
Особое значение для характеристики мировоззрения Белинского в указанный период (30-е годы XIX века), имеет статья «Полное собрание сочинений Д.И. Фонвизина. Издание второе. Юрий Милославский, или русские в 1612 году. Сочинения М. Загоскина», опубликованная в «Московском наблюдателе» в 1838 году. (Не будем забывать, что дискуссия между Лермонтовым и Белинским произошла в 1837 году.) Почитаем эту статью. «Всякий народ есть нечто целое, особное, частное и индивидуальное; у всякого народа своя жизнь, свой дух, свой характер, свой взгляд на вещи, своя манера понимать и действовать. <…> У нас есть своя национальная жизнь – глубокая, могучая, оригинальная; но назначение России есть – принять в себя все элементы не только европейской, но и мировой жизни, на что достаточно указывает ее историческое развитие, географическое положение и самая многосложность племен, вошедших в ее состав и теперь перекаляющихся в горниле великорусской жизни, которой Москва есть средоточие и сердце, и приобщающихся к ее сущности. Разумеется, принятие элементов всемирной жизни не должно и не может быть механическим или эклектическим, как философия Кузена, сшитая из разных лоскутков, а живое, органическое, конкретное: – эти элементы, принимаясь русским духом, не остаются в нем чем-то посторонним и чуждым, но переработываются в нем, преобращаются в его сущность и получают новый, самобытный характер. Так в живом организме разнообразная пища, процессом пищеварения, обращается в единую кровь, которая животворит единый организм. Чем многосложнее элементы, тем богатее жизнь. Неуловимо бесконечны стороны бытия, и чем более сторон выражает собою жизнь народа, тем могучее, глубже и выше народ. Мы, русские, – наследники целого мира, не только европейской жизни, и наследники по праву. Мы не должны и не можем быть ни англичанами, ни французами, ни немцами, потому что мы должны быть русскими; но мы возьмем как свое, всё, что составляет исключительную сторону жизни каждого европейского народа, и возьмем ее не как исключительную сторону, а как элемент для пополнения нашей жизни, исключителъная сторона которой должна быть – многосторонность, не отвлеченная, а живая, конкретная, имеющая свою собственную народную физиономию и народный характер. Мы возьмем у англичан их промышленность, их универсальную практическую деятельность, но не сделаемся толъко промышленниками и деловыми людьми; мы возьмем у немцев науку но не сделаемся толъко учеными; мы уже давно берем у французов моды, формы светской жизни, шампанское, усовершенствования по части высокого и благородного поваренного искусства; давно уже учимся у них любезности, ловкости светского обращения, но пора уже перестать нам брать у них то, чего у них нет: знание, науку. Ничего нет вреднее и нелепее, как не знать, где чем можно пользоваться. <…> Есть книга, в которой всё сказано, всё решено, после которой ни в чем нет сомнения, книга бессмертная, святая, книга вечной истины, вечной жизни – евангелие. Весь прогресс человечества, все успехи в науках, в философии заключаются только в большем проникновении в таинственную глубину этой божественной книги, в сознании ее живых, вечно непреходящих глаголов. <…>
Но евангельские истины не глубоко вошли в жизнь французов: они взвесили их своим рассудком и решили, что должна быть мудрость выше евангельской, истина – выше любви. Любовь постигается только любовию; чтобы познать истину, надо носить ее в душе, как предощущение, как чувство: вера есть свидетельство духа и основа знания; бесконечное доступно только чувству бесконечного, которое лежит в душе человека, как предчувствие. У французов, у них во всем конечный, слепой рассудок, который хорош на своем месте, т. е. когда дело идет о уразумении обыкновенных житейских вещей, но который становится буйством пред Господом, когда заходит в высшие сферы знания. Народ без религиозных убеждений, без веры в таинство жизни – всё святое оскверняется от его прикосновения, жизнь мрет от его взгляда»[12].
Для полноты картины приведем ряд положений из письма Белинского Иванову из Пятигорска, датированного 7 августа 1837 г., которое, по мнению, Н. Бродского, несомненно подтверждает вывод, что летом 1837 Белинский не мог положительно отзываться о французских энциклопедистах. «Итак, учиться, учиться, и еще-таки учиться! К чорту политику, да здравствует наука. Во Франции и наука, и искусство, и религия сделались или, лучше сказать, всегда были орудием политики, и потому там нет ни науки, ни искусства, ни религии, и потому еще больше французской политики бойся французской науки, в особенности французской философии <…> французская философия есть истинное пустословие… Они (французы – Г.С.) все хотят вывести не из вечных законов человеческого разума, а из опыта <…> Опыт ведет не к истине, а к заблуждению… философия, основанная на опыте, есть нелепость… <…> Итак, к чорту французов: их влияние, кроме вреда, никогда ничего не приносило нам»[13].
Итак, концепция Бродского, как нам представляется, выглядит убедительной.
Примечания:
[1] Сатин Н.М. Отрывки из воспоминаний // Почин: Сборник общества любителей Российской словесности на 1895 год. М., 1895. С. 238–241.
[2] Бродский Н. Лермонтов и Белинский на Кавказе в 1837 году //Литературное наследство. Т. 45–46. М.Ю. Лермонтов. Кн. 2. М., 1948. С. 734.
[3] Там же. С. 734–738.
[4] Оксман Ю. Переписка Белинского: Критико-библиографический обзор // Литературное наследство. Т. 56. Кн. 2. В.Г. Белинский. М., 1950. С. 240–241.
[5] Белинский В.Г. ПСС в 13 т. Т. 1, 1953. С.143.
[6] Там же. Т. 2, 1953. С.240. По свидетельству И.И. Панаева, В.Г. Белинский (в 1839г.) «с презрением отзывался о французских энциклопедистах XVIII столетия» // Панаев И.И. Литературные воспоминания. 1950. С. 185.
[7] Там же. Т. 3, 1953. С.398.
[8] Там же. Т. 2, 1953. С.14–15.
[9] Там же. Т. 1, 1953. С.187.
[10] Там же. Т. 3, 1953. С.326
[11] Там же. Т. 2, 1953. С. 469–470.
[12] Там же. Т. 2, 1953. С. 552–553, 555, 556.
[13] Там же. Т. 11, 1956. С. 151–152.
