Есть сумма мифов детства, определяющих развитие личности.
Одним из главных мифов моего детства был Николай Степанович Гумилев, мой любимый поэт, но образ его не исчерпывался для меня поэзией. Христолюбивый воин, преданный своему Государю (Сколь немодно было то и другое в среде, где он вращался в ранней молодости!), человек чести и отваги того особенного сорта, что побуждает к постоянному флирту со Смертью. Не просто дворянин, но эталон дворянина.
Николай Степанович Гумилев не был дворянином.
Я узнала об этом только недавно, прочтя фундаментальное биографическое исследование С.Белякова «Гумилев, сын Гумилева». Сию ошибку я пронесла через всю имеющую к данному моменту состояться жизнь.
Я могла бы задуматься и попытаться что-то выяснить и ранее. Отчество, пусть не стопроцентно недворянское, но наводящее на предположения. Фамилия, указывающая на принадлежность к духовному сословию. Я могла задуматься, но мне не о чем было задумываться. Николай Степанович Гумилев дворянином был, ибо создал у моего поколения представление о том, каким должно быть дворянство.
Немного фактов, просто для справки. Степан Яковлевич Гумилев, сын сельского дьячка, выслужил личное дворянство на флоте. Женился на дворянской девушке, но сословие передается по отцу. Между тем прошение в Сенат о статусе потомственного дворянства старшего брата Николая Степановича, Дмитрия Степановича, написанное в 1912 году, было отклонено.
Есть такая разновидность дворян и дворянствующих, что начнут сейчас толковать о матери аристократического происхождения, объясняя ею не только психологический облик, но и «эти руки, эти пальцы». И, что, впрочем, характерно для публики этого сорта, оскорбят тем память морского волка и врача Степана Яковлевича. Как же наскучила эта тема пальцев… Люди не лошади и не собаки, попытка вывода определенного экстерьера всегда терпела провальную неудачу. Тонкая кость, как правило, свидетельствует лишь об азиатской примеси в крови, пресловутые пальцы – вопрос случая. Видели б эти люди надеваемые на ночь маленьким девочкам XIX века плотнейшие кожаные перчатки с крючьями внутри. Китайское бинтование ног перчатки эти, конечно, не превзошли, но где-то весьма близко. Мой отец, кстати, успел повидать в Китае глубоких старух, что ковыляли по улицам походкой, каковую поэты – пороть бы таких поэтов – называли «цветок на ветру». Напомню, что вывести породу китаянки с детскими ногами отчего-то не удалось. Их внучки бегают вполне резво. Надо получше читать знаменитую сессию ВАСХНИЛ.
Так в чем же суть дворянства, если не тешить себя положениями «я ничем особенным не славен, но имею фамильную форму затылка, и такой затылок у нас был еще триста лет назад». (Про затылки – иронизировал Иван Бунин).
Кто дворянин? Гумилев или пустое место с трехсотлетним затылком? Каков смысл дворянства? Он огромен, даже в наши дни, когда принадлежность к сословию кажется незначительным обстоятельством в жизни тех, кто к нему действительно принадлежит.
Дворянское сословие в Российской Империи было живым, постоянно пополняющимся. Смысл его заключался в служении. По модели, энергически воплощаемой Государем Петром Алексеевичем, дворянин высвобождался от заботы о насущном хлебе именно ради предоставления себя целиком иным заботам – интеллектуальным, созидательным, военным.
Но и «вольность дворянская» не тронула главного социального значения дворянина. Готовности умереть ради понятий, превышающих ценность жизни. Заметим – никто не мог требовать от крестьянина готовности умереть. От солдата из крестьян – да, но ведь солдат мог и выслужиться, от крестьянина в отличие. Вспомним трагический рассказ «Тупейный художник», где забритый крепостной возвращается за своей нареченной «благородием».
Здесь формальная (социальная) суть дворянства переходит в область высшей сути.
Доминик Веннер дает универсальную формулу благородства: отторжение от низменного.
Эта формулировка – краеугольный камень.
Отторжение от низменного – это в двух словах характеристика всей жизни Николая Гумилева. Именно потому он и задал нам дворянскую модель поведения, и в минуты слабости и сомнения мы, юные, спрашивали себя: «А как поступил бы Николай Степанович?»
Я буду много говорить о юности, ибо в ней и в детстве закладывается, как всем известно, личностная основа.
В возрасте девятнадцати лет я была отчаянно влюблена. В Бориса Коверду, разумеется. Я не была оригинальна. Многие мои ровесницы влюблялись в Бориса Коверду. Коверда странно двоился в нашем восприятии. С одной он стороны был – наш одногодок, тот, в Варшаве. В тщательно отутюженном бедном костюме, том, в котором ходил в гимназию. (Другого-то у него не было). В белоснежной манишке. В черной бабочке, со смущенной улыбкой, с чуть встрепанными волосами. И мы мечтали – отчаянно поцеловаться с ним у вокзала, пообещать ждать хоть десять лет, хоть больше…
Но в то же время мы знали, что он живет сейчас, там, вдалеке, что убелен сединами. И мечталось иное – увидеть его в этой – нашей настоящей – жизни. Войти к нему, а он, конечно, будет сидеть в своем кабинете, в таком высоком большом кожаном кресле. И сесть на пол (мы любили сидеть на полу) около его кресла, и поцеловать усталую руку, в старческих “цветах смерти”, руку, покаравшую убийцу царских детей.
Ну да. Нам одновременно хотелось – и во внучки и в сверстницы.
Когда железный занавес упал, Коверда еще жил на свете. Но как раз тогда я болела довольно тяжко, так что съездить за благословением на то, чтоб всегда быть “За Россию!”, не представлялось возможным.
В моей жизни много прекрасных встреч. Но и невстреч – тоже немало. Об этой невстрече – жалею до сих пор.
А теперь попытаемся понять. Чудовищные картины красного террора (в том числе так называемое «ледяное крещение», сиречь зверское убийство, знакомого семьи священника Лебедева) были увидены глазами ребенка (на год большевицкого переворота Борису – девять лет). К девятнадцати годам юноша мог забыть все ужасное, оставленное в растерзанной России, забыть как кошмарный сон. Ведь это так естественно, не правда ли? Вокруг – готический уютный мир, вокруг обычная жизнь. Да, в ней есть трудности, в этой жизни – бедность, неуплата в гимназии… Но что такое эти трудности в сравнении с убийствами женщин и детей, с чудовищными пытками, которым чекисты учились у китайцев? Есть служба, есть жалованье, которого всяко хватает утром на горячий прецель за столиком в маленькой булочной, есть крыша над головой, тебя никто не убьет просто так, забавы ради, а все остальное как-нибудь образуется. Ведь в жизни рано или поздно все образовывается, если это жизнь, а не красный прижизненный ад, о котором лучше забыть.
Забыть – неверное слово. Не забыть, конечно. Помнить, гневаться, обсуждать с другими эмигрантами, не упуская дать понять хорошеньким паненкам, что ты – трагический персонаж, изгнанник. Покричать, поругать правительство, узнав, что гнусный цареубийца по-прежнему пребывает в стране, гневно бросить на пол газету с сообщением о его безнаказанных передвижениях. Напиться, наконец, если уж ты такой чувствительный. И жить себе дальше.
Коверда поступает иначе. Если кто не знает, казнь Войкова отнюдь не была «убийством безоружного из-за угла», как обозначил ее тот, кому Судия уже Бог. Это был настоящий поединок, просто отстреливавшийся Войков отчаянно трусил, руки его тряслись. Впрочем, одна деталь. Я только что написала, что руки Вайнера тряслись от страха. Кроме меня, эта мысль приходила в голову многим. Да, она напрашивается. Но на той руке, что выхватила маузер, в ту минуту сидело золотое кольцо с крупным рубином, содранное с мертвой длани Государя. Кто как, а я вполне верю, что мог ожить тот рубин, мог повергнуть вора в бесконечный ужас, пустить ток ужаса по всем жилам, ударить в мозг. За себя убиенный Государь не мог заступиться – но перстень его мог уберечь мальчика. Ведь ни одна, ни одна пуля Войкова-Вайнера не попала в Бориса, даже не зацепила…
Вот он, во всей полноте, контраст между высоким и низменным. Мальчишка, уже сутки голодный, ибо добытые на поездку в Варшаву деньги кончились, аккуратный, благовоспитанный, чистый мальчишка – и мародер, открыто носящий вещь своей жертвы, блудник, растратчик, отменно откушавший перед выходом на перрон с не менее мерзким Маяковским.
Можно ли придумать ярче противостояние между благородством и плебейством, плебейством самым низким?
Коверда готов пожертвовать своей юной жизнью, своим будущим. (Во время суда – Советы изо всех сил жали на Польшу – был момент, когда все клонилось к смертному приговору).
«За Россию!» – говорит он на вокзале, поднимая револьвер. «Я отомстил за Россию, за миллионы людей», повторит он в полиции, добровольно сдавшись властям.
Честь и справедливость – ценности выше жизни, выше свободы. Коверда демонстрирует образцовую дворянскую поведенческую модель. Борис Коверда, сын сельского учителя, внук крестьянина.
Дворянское сословие необходимо потому, что в нем идею приоритета высших ценностей закладывают с рождения, в ней воспитывают. Но границы явления не идеально совпадают с настоящей жизнью, в нашем-то несовершенном мире. Там, как и указывает Веннер, «фонство» не спасает от подлости, тут изысканнейшим, рафинированным, отточенным благородством блещут дети крестьян.
Да, контур дворянского сословия не вполне совпадает с его сутью, но без него общество обречено на деградацию. Самородки благородства превращаются в непонятных чудаков, в психическом здоровье которых позволительно сомневаться – если нет круга, в который они вписываются как норма.
Что мы и наблюдаем в современном социуме. В последние полтора года, когда Россия вошла в период грозового напряжения, мы обнаружили вдруг, что благородства в нас, в нашем семьдесят и еще двадцать лет попираемом народе, много больше, нежели смели надеяться самые большие оптимисты. Но нет цементирующего все эти проявления активного сословия, ничто не сводит их воедино.
Зато существует антидворянство, антиэлита, нынешние сильные мира сего. Их характеристика – низменность. Единственное исчерпывающее слово. Посмотрите на всех этих светских львиц, оне же медийные персонажи. Некогда бытовала шутка «эта девушка не ругается матом, она на нем разговаривает». Теперь это уже не шутка, а жестокая реальность наших дней. Они все на нем разговаривают, вся эта творческая интеллигенция, все чиновничество – от мельчайшего крючка до олимпийца. Мат это не просто грязная речь. Грязноротый окружен облаком призванной им мелкой бесовни, а бесы – низменны. Не случайно еще прошлым летом – ах, это прошлое лето! – в ополчении был введен запрет на обсценную лексику.
Все вспоминается мне некая особа, вещавшая снисходительно, что она-де «пишет о войне», поэтому не вставайте никто поперек правды жизни. Еще тогда я скромно упомянула, что граф Лев Николаевич Толстой тоже написал «о войне» довольно большую и весьма известную книгу, обойдясь одним единственным бранным словом, да и то слово, с точки зрения сей современной «баталистки», вполне невинное. Почему мне запомнилась эта женщина с ее вполне безвестными романами? Потому, что таких в творческой среде – большинство.
Но низменное общество не жизнеспособно. От нежизнеспособной «элиты» зараза деструкции проникает повсеместно. В голове современного интеллектуала, который бы удивился, сопричти его к боженам, потихоньку метастазирует низменность. Недавно мне попалось несколько «исследований» о биографии того же Коверды. Отставим в сторону то, что, по прошествии лет и отнюдь не с допуском к уникальным документам, «новое слово» сказать непросто. Но все эти работенки отстаивали одно: нет, не герой, пешка в чужих руках, несамостоятельная фигура. (Один «исследователь» снисходительно называет Коверду «хлопцем». Какой он тебе «хлопец», ты, плебей? О тебе-то самом кто вспомнит через восемьдесят лет?) Хорошо еще, что не додумались до того, что «вместо него стрелял снайпер». Впрочем, все впереди у этих великих умов. Что же нудит их доказывать, будто Коверда – никто и ничто? Всего лишь подспудное знание того, что сами – никогда, ни за что не рискнули бы жизнью просто так, ради высшей справедливости. Современный «интеллектуал» не верит в героев. И тем более не верит в одиночек. Между тем вся европейская культура – предельно индивидуалистична.
Мы наблюдаем ежедневное умаление самого понятия величия.
Не в меньшей мере, чем своим определением, Веннер доказывает благородство своим отчаянным актом самоубийства. Актом чудовищным, кощунственным, страшным, но ни в коей мере не низменным.
Ошибка Веннера, как я уже писала, свелась к исповеданию лишь культурного аспекта христианства. Но мы должны расширить это до обобщения. Без Господа Христа Европа мертва, вне Христа невозможно существование европейских элит.
В иных мирах, в иных пределах также существовали «лучшие». Но никакая иная элита, кроме христианской, не переживает себя самое, не делает сынов Авраамовых из подвернувшихся камней. В Риме, в языческом Риме, было сословие всадников. Особый перстень, привилегии, то и сё. Кого, кроме историков и любителей, оно сейчас интересует, это сословие? Рыцарство же, давно уже не совпадающее само с собой, пребудет вечно. Как бы низко ни падал рыцарь – ему было, откуда упасть. Ночь, проведенная в пустой темной церкви перед посвящением, ночь бдения и молитвы… Модель рыцаря распространяется много дальше рамок рыцарского сословия. Кто из нас не вертел в руках понятий «рыцарственно – не рыцарственно», кто не примерял мысленно высокого обета?
Очень многие уже – не примеряли. Смех убивает на своем пути все высокое, но кто сказал, что смех – естественное состояние человека? Естественное состояние христианина – не смех, а радость. Почувствуйте разницу.
Сама по себе полезная вещь – интернет, является в то же время инструментом низменности, в просторечьи называемом «троллинг». Все труднее и труднее говорить о высоких чувствах, всесмехливый интернет этого не позволяет. Наиболее защищен в интернете тот, кто, готовый сам высмеять все чужое, сам не демонстрирует ничего своего. Нищий человек, не сознающий своей нищеты.
Но плебейство ведет в ад.
Если б мы ничего не знали о том, на чьей стороне истина в событиях на Юго-Западе России (он же покуда – Юго-Восток Украины), нам, при наличии естественного нравственного критерия, было бы легче легкого истину определить. Интернетные брани сопутствуют реальным – но одна только сторона глумиться над смертью женщин и детей, над ужасом сожжения заживо. «Личинки колорадов», «шашлычки из колорадов», прочее поедание тортиков в виде «москальского младенца».
Мы видим, как виртуальная вседозволенность оборотилась реальным зверством. Интернет подготовил почву, и в почву упали семена Зла.
Что самое трудное – для нас – в длящейся войне Украины с теми землями, которые она называет частью себя, но вместе с тем не стыдиться бомбить, самое себя изобличая тем самым во лжи?
Чистая пуля. Мы не можем в ответ на зверства – становиться зверьми. Это безумно трудно, если кисти рук и стопы отрубили заживо у твоих товарищей (из рассказа, поведанного мне настоящим фронтовиком) обойтись лишь – в крайнем случае – милосердной пулей – но не терзать в ответ живое человеческое тело. Это несправедливо, это невыносимо, но это – единственный путь. Ибо подражая – уподобляешься, а плебейство ведет в ад.
Чистая пуля – на войне, скучное следование УК – в мирное время. Всё. Больше мы ничего не имеем противопоставить.
Добро, строго говоря, всегда оказывается в менее выигрышном положении, нежели Зло, аристократизм – в менее выигрышном положении, нежели плебейство. Но не в том ли смысл позорной казни, принятой за нас Спасителем?
Они насквозь пропитаны плебейством, все наши низменные оппоненты, от нацистов, тщившихся извлекать мелкие убогие выгоды из смертного конвеера, до евразийцев-дугинцев, строящих сладострастные планы о том, как разделаются с автором этих строк (если, конечно, это будет совершенно безопасно). Они плебеи – неоевразийцы и нацисты, что, впрочем, часто является пересекающимися понятиями. Плебейство же ведет в ад.
Сколько раз доводилось слышать: зачем надо гордиться белыми, если выиграли красные? Кто силен, тот и прав, логика низменности. Между тем маленький сербский народ веками подает нам пример благородства, обучая гордиться не победой, но гибелью за правду: Косовым полем.
Так начнем же разговор о благородстве. И в память Доминика Веннера, и в понимание того, что благородство – самоубийственное, непрактичное благородство – является единственной действенной защитой от разрушительных социальных процессов. Определим его смыслы. Не дадим его присвоить. Благородство – единственный щит честного (честь!) христианина: от герцога до крестьянина.
Ибо плебейство ведет в ад.
